Клод Тилье - Мой дядя Бенжамен

• Название: Мой дядя Бенжамен
• Автор: Клод Тилье
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Юмористическая проза
• Год: 1937

Клод Тилье родился в г. Кламси, Бургундия, в многодетной бедной семье, сын слесаря. Учился на стипендию, выделенную ему родным городом, в Бурже, Суассоне и Париже. В 1821 году попал в армию и участвовал в войне с Испанией, через два года был произведен в унтер-офицеры. Литературный результат шестилетней армейской службы — дневник испанской экспедиции. Сняв военный мундир, стал преподавателем школы в Кламси. С 1831 года публиковал статьи в оппозиционной газете «Независимый», которые принесли ему известность и одновременно обратили на него внимание недоброжелателей.

С 1841 года Тилье редактировал газету «L'Assossiation» в Невере, а когда она вскоре перестала выходить, опубликовал серию из двадцати четырех памфлетов, затем еще одну — из двенадцати. Слава Тилье росла, энтузиасты называли его современным Рабле, наследником Монтеня. Смерть подстерегла писателя на подъеме, он умер от туберкулеза в 1844 году. Автор острых памфлетов и четырех романов: «Бель-План и Корнелиус», «Как испугался каноник», «Как испугался капитан» и, наконец, «Мой дядя Бенжамен» (1843 год). Последний стал самым известным произведением Тилье, по нему поставлены фильмы Эдуара Молинаро «Мой дядя Бенжамен» и Георгия Данелии, который снял грустную и очень смешную кинокомедию «Не горюй!», по антуражу грузинскую, однако точно передающую дух французского литературного первоисточника. Оба фильма вышли на экран в 1969 году.

---

Прошло больше недели со дня разрешения моей бабушки от бремени, и она уже подумывала об очистительной молитве. Этот карантин, предписываемый церковными канонами, был сопряжен, как для самой бабушки, так и для всей семьи, с множеством неудобств. Первым было то, что когда спокойная гладь квартала нарушалась каким-нибудь необыкновенным событием, бабушка не могла посудачить с соседками, что было для нее жестоким лишением; во-вторых, она вынуждена была посылать Гаспара, повязанного кухонным передником, в мясную и на рынок. Гаспар проигрывал деньги, данные ему на мясо, в городки, вместо огузка приносил зарез, когда его посылали за капустой, так долго не возвращался, что суп успевал выкипеть до его прихода. Бенжамен хохотал, Машкур сердился, а бабушка колотила Гаспара.

— Почему ты в конце концов сама не ходишь закупать провизию? — сказал Машкур, раздраженный тем, что из-за долгого отсутствия Гаспара он вынужден был есть телячью голову, не заправленную луком-резанцем.

— Почему? Почему? Да потому, что я не могу итти в церковь, не уплатив сначала госпоже Лаланд.

— Черт возьми, сестра, неужели вы не могли повременить с родами до тех пор, пока у вас не оказались бы нужные для этого деньги?

— Ты лучше спроси у своего дурака-зятя, почему он за целый месяц не принес ни копейки?

— Значит, по-вашему, выходит, что если у вас шесть месяцев не будет денет, то вы шесть месяцев будете, сидеть дома взаперти, как в больнице?

— Конечно, — ответила бабушка, — потому что, если бы я вышла раньше, чем получу очистительную молитву, кюре в своей воскресной проповеди ославил бы меня за это, и все стали бы на меня указывать пальцами.

— В таком случае, потребуйте у господина кюре, чтобы он посылал вам на помощь свою служанку. Не может же бог по своей великой справедливости допускать, чтобы Машкур из-за того, что вы родили ему седьмого ребенка, ел телячью голову, не приправленную луком.

К счастью, долгожданные шесть ливров были, наконец, получены, и, добавив к ним некоторую сумму, бабушка получила возможность отправиться в церковь.

Вернувшись с госпожой Лаланд из церкви, она застала дядю перед камином в кожаном кресле Машкура. Он положил ноги на каминную решетку и потягивал из суповой миски горячий глинтвейн. Надо заметить, что со дня своего выздоровления дядя из признательности к горячему вину, спасшему ему жизнь, выпивал ежедневно по утрам такую порцию глинтвейна, которой хватило бы на двух флотских офицеров.

— Бенжамен, — сказала бабушка, — у меня к тебе просьба.

— Просьба ко мне? А какую услугу, которая доставила бы вам удовольствие, я мог бы оказать вам, дорогая сестра?

— Ты должен был бы сам об этом догадаться, Бенжамен. Я хочу, чтобы ты был крестным отцом моего младшего ребенка.

Бенжамен, до сих пор ни о чем не догадывавшийся, был застигнут врасплох и сказал: «но…»

— Да ты не собираешься ли отказаться? — метнув на него уничтожающий взгляд, спросила бабушка.

— Видите ли, мне до сих пор еще ни разу не приходилось крестить, и не знаю, как за это взяться.

— Велика, подумаешь, трудность! Я попрошу двоюродного брата Гильомо дать тебе несколько уроков.

— Я не сомневаюсь ни в способностях, ни в усердии брата Гильомо, но если мне придется брать уроки крестинологии, я боюсь, что эта наука не подойдет к образу моих мыслей. Пригласите лучше в восприемники человека просвещенного, например, Гаспара. Он клирошанин и очень бы подошел для этого дела.

— Ну полно, господин Ратери, вы должны согласиться, — сказала госпожа Лаланд. — Вы не должны уклоняться от этого семейного долга.

— Я вас очень хорошо понимаю, госпожа Лаланд. Хотя я и не богат, но слыву человеком, умеющим ловко обделывать дела, и потому мне вполне понятно, что вы предпочли бы иметь дело со мной, а не с Гаспаром.

— Фи, Бенжамен! Фи, господин Ратери! — воскликнули в один голос бабушка и госпожа Лаланд.

— Слушайте, дорогая сестра, говоря откровенно, я не стремлюсь стать непременно крестным отцом. Я согласен вести себя с племянником так, как будто я крестил его. С удовольствием буду выслушивать его поздравительные стишки в день моих именин даже и в том случае, если их сочинит поэт Милло-Рато, постараюсь находить их прелестными, разрешу ему поцеловать меня в день Нового года, буду дарить ему паяцев на пружинках или, если вы предпочитаете, то пару штанишек, буду очень польщен, если в мою честь вы назовете его Бенжаменом, но стоять болваном со свечой в руках перед купелью — нет, слуга покорный! Этого не требуйте от меня, сестра! К тому же, как я могу утверждать, что этот маленький пискун отрекся от сатаны и его козней? Разве сам я в этом уверен? На что нужна крестная мать, если ответственность восприемника — формальность, зачем нужны два поручительства вместо одного, зачем мою подпись скреплять еще подписью крестной матери? Если же это действительно серьезная ответственность, то зачем мне брать на себя все ее последствия? Самое ценное в нас — душа, и не безумием ли будет с нашей стороны отдавать ее в залог, ручаясь за чужую душу? Почему вы так торопитесь окрестить вашего ребенка? Ведь он не гусиный паштет и не майнцский окорок, который, если его не присолить, может испортиться. Подождите, когда ему исполнится двадцать лет, и он сам будет отвечать за свои поступки, и если ему тогда понадобится мое поручительство, то я, зная его, буду знать и как мне поступить. До восемнадцати лет ваш сын не имеет права служить в армии, до двадцати одного — заключать гражданские сделки, до двадцати пяти — жениться без согласия родителей, а вы хотите, чтобы он в возрасте девяти дней выбирал себе религию. Бросьте это, сестра. Я надеюсь, вы сами понимаете, что это не умно.

— О, дорогая! — воскликнула госпожа Лаланд, приходя в ужас от кощунственной логики Бенжамена. — Ваш брат — еретик, остерегайтесь сделать его крестным отцом вашего сына. Это принесет ребенку несчастье!

— Госпожа Лаланд, — строго сказал Бенжамен, — курс акушерства — не курс логики. С моей стороны было бы не благородно спорить с вами, и я ограничусь только вопросом: те новообращенные, кого святой Иоанн за сестерцию и кулек сухих фиг крестил в Иордане, приходили к нему сами или их приносили на руках кормилицы?

— Боже мой, — смущенная этим вопросом, ответила госпожа Лаланд, — по-моему, лучше всего верить, не рассуждая.

— Как, сударыня, вы предпочитаете верить, не рассуждая?! Разве такова должна быть речь повивальной бабки, просвещенной в делах веры? Хорошо, раз вы поставили вопрос в такую плоскость, я буду иметь честь просить вас разрешить мне следующую дилемму…

— Оставь ты нас в покое с твоими дилеммами, разве госпожа Лаланд знает, что такое дилемма? — перебила его бабушка.

— Как, сударыня! — возразила задетая за живое замечанием бабушки госпожа Лаланд. — Жена хирурга не может не знать, что такое дилемма. Продолжайте, господин Ратери!

— Это совершенно бесполезно, — сухо остановила ее бабушка, — я решила, что Бенжамен будет восприемником, и он им будет. Нет такой дилеммы на свете, которая избавила бы его от этого.

— Я обращусь к Машкуру! — закричал Бенжамен.

— Машкур уже приговорил тебя. Он сегодня утром пошел в Корволь просить барышню Менкси быть крестной матерью.

— Значит, — возмутился мой дядя, — мной распоряжаются без моего согласия! У вас даже не хватает совести предупредить меня об этом! Я вижу, что вы принимаете меня за соломенное чучело или пряничного человека с елки? Нечего сказать, хорош я буду при своем росте, стоя рядом с такой жердью, как барышня Менкси, которая из-за своего плоского стана похожа на украшенную лентами призовую мачту. Знаете ли вы, что меня уже шесть месяцев терзает мысль о том, как я пойду бок-о-бок с ней в церковь. Отвращение к этой картине чуть не заставило меня отказаться от счастья стать ее супругом.

— Видите, госпожа Лаланд, — сказала бабушка, — какой Бенжамен шутник. Он страстно любит барышню Менкси и все же не может удержаться, чтобы не насмехаться над ней.

— Гм! — произнесла повитуха.

Бенжамен, забывший о присутствии госпожи Лаланд, только тут спохватился, что сделал оплошность. Желая избежать упреков сестры, он согласился на все, что она от него требовала, и постарался уйти из дому, раньше чем ушла повитуха.

Крестины назначили на следующее воскресенье. Ради такого торжества бабушке пришлось понести немалые расходы: она разрешила Машкуру пригласить своих и дядиных приятелей. Что касается Бенжамена, то на этот раз он мог вполне покрыть все издержки, которые требовались от крестного отца, так как только что получил от правительства денежную благодарность за усердие, с каким пропагандировал в крае оспопрививание и отстаивал картофель, подвергаясь нападкам как со стороны врачей, так и со стороны агрономов.

XIV. Защитительная речь дяди перед судом