Сэмюель Батлер - Путём всея плоти

• Название: Путём всея плоти
• Автор: Сэмюель Батлер
• Издательство: Критерион
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-901337-14-Х

В серию «Мансарда» войдут книги, на которых рос великий ученый и писатель Мирча Элиаде (1907–1986), авторы, бывшие его открытиями, — его невольные учителя, о каждом из которых он оставил письменные свидетельства.

Сэмюэль Батлер (1835–1902) известен в России исключительно как сочинитель эпатажных афоризмов. Между тем сегодня в списке 20 лучших романов XX века его роман «Путём всея плоти» стоит на восьмом месте. Этот литературный памятник — биография автора, который волновал и волнует умы всех, кто живет интеллектуальными страстями. «Модернист викторианской эпохи», Батлер живописует нам свою судьбу иконоборца, чудака и затворника, позволяющего себе попирать любые авторитеты и выступать с самыми дерзкими гипотезами.

В книгу включены два очерка — два взаимодополняющих мнения о Батлере — Мирчи Элиаде и Бернарда Шоу.

---

Я буду настаивать на двух вещах: во-первых, чтобы эти новые хлопоты не мешали твоим занятиям латынью и греческим („моим? — подумал Эрнест, — а кто их сделал моими?“), и, во-вторых, чтобы ты не приносил в дом запахов клея и опилок, если будешь делать какую-нибудь часть своего органа во время каникул».

Эрнест был ещё слишком юн, чтобы понимать, какое получил отвратительное письмо. Все скрытые там намёки он считал справедливыми. Этот прискорбный недостаток — недостаток упорства — он знал за собой и сам. Он мог чем-то увлечься на какое-то время, а потом вдруг потерять всякий интерес — что же может быть хуже этого? Отцовское письмо ввергло его в приступ привычной меланхолии по поводу своей никчемности; утешала только мысль об органе — здесь он, по крайней мере, ощущал уверенность в том, что сможет увлечься надолго и что дело ему не разонравится.

Было решено, что работа не начнётся до конца рождественских каникул, а до тех пор Эрнест немного поучится столярничать, чтобы набить руку в работе с инструментами. Во флигеле своего дома мисс Понтифик устроила верстак и договорилась с самым уважаемым в Рафборо столяром о том, что один из работающих на него мастеров будет приходить раз в неделю на час-другой и учить Эрнеста; ей и самой иногда требовалось что-нибудь починить или смастерить, и она стала по ходу дела давать мальчику заказы, щедро ему платя и снабжая материалами и инструментами. Она не читала ему наставлений и ни разу не сказала, что всё зависит только от его стараний, но часто его целовала и наведывалась в его мастерскую, и так искусно изображала интерес к происходящему там, что скоро и вправду такой интерес ощутила.

При такой помощи и поддержке — какой мальчик не увлечётся, даже чем бы то ни было? Все мальчики любят мастерить; работа с пилой, рубанком и молотком оказалась в точности тем, чего искала Алетея: не слишком утомительным упражнением и одновременно развлечением; когда во время работы бледное лицо Эрнеста вспыхивало, а глаза сверкали от удовольствия, это был уже совсем не тот мальчик, которого она взяла на своё попечение всего несколько месяцев тому назад. Его внутреннее «я» ни разу не сказало ему, что это чушь, как говорило о латыни и греческом. Мастерить табуреты и выдвижные ящики — это уже жизнь, а впереди, после Рождества, маячил орган — о чём другом можно ещё думать?

Тётушка позволила ему приглашать в её дом друзей, незаметно подсовывая ему тех, кого своим острым нюхом определяла как самых полезных. Она привела в порядок его внешний вид, тоже без малейших увещеваний. Право, всё то короткое время, что было ей отпущено, она прямо чудеса творила, и поживи она дольше, не думаю, чтобы моего героя накрыла та туча, что так омрачила его юношеские годы; но, к сожалению для него, сей прекрасный солнечный луч был слишком ярким и жгучим, чтобы сиять долго, и мальчику предстояло пройти через много бурь, прежде чем стать более или менее счастливым. Но пока он был счастлив беспредельно, и тётушка тоже была счастлива и радовалась его счастью, тем хорошим изменениям, которые она наблюдала в нём, той бескорыстной, ничем не навязанной любви, которую он испытывал к ней. Она с каждым днём любила его всё сильнее, несмотря на его многочисленные недостатки и немыслимые, дурацкие поступки. Может быть, именно они и убеждали её, как сильно он в ней нуждается; по этой ли, по иной ли причине, но она утвердилась в своей решимости заменить ему родителей и обрести в нём не племянника, а сына.

А завещания всё не было.

Глава XXXV

Началось второе полугодие. Поначалу всё шло хорошо. Мисс Понтифик провела большую часть каникул в Лондоне, я виделся с ней также и в Рафборо, где останавливался на несколько дней в «Лебеде». Я знал все новости о моём крестнике, но не столько интересовался им, сколько делал вид. Б то время я интересовался сценой больше, чем всем остальным, а на Эрнеста злился за то, что он поглощает так много внимания своей тётушки и заставляет её так надолго уезжать из Лондона. Работа над органом началась и за первые два месяца заметно продвинулась. Эрнест был счастлив, как никогда в жизни, и тоже делал заметный прогресс. Самые лучшие мальчики в школе благодаря тётушке отличали его всё больше, а с теми, кто провоцировал проделки, он водился всё меньше.

Но несмотря на все старания, вот так сразу устранить влияния той атмосферы, в которой мальчик жил в Бэттерсби, мисс Понтифик не могла. При всём своём страхе перед отцом и нелюбви к нему (а всей глубины этих своих чувств он тогда ещё не осознавал) он всё же успел многое от него перенять; будь Теобальд к нему подобрее, мальчик полностью выстроил бы себя по отцовской модели и очень скоро стал бы, вероятно, самым прожжённым маленьким снобом, какого только можно сыскать.

К счастью, характер он унаследовал от матери, которая, когда не была чем-нибудь напугана и когда на горизонте не виднелось какой-нибудь помехи к исполнению пусть самой мельчайшей причуды супруга, была женщиной милой и доброжелательной. Я бы сказал, если бы не боялся применить это ужасное выражение по отношению к кому бы то ни было, что у неё были благие намерения.

Эрнест унаследовал от матери также и склонность строить воздушные замки и её — как ещё я могу это назвать? — тщеславие. Он очень любил покрасоваться, и если удавалось завладеть чьим-нибудь вниманием, дальше ему было всё равно, чьим и по какому поводу. Он, как попугай, подхватывал любые услышанные от старших жаргонные словечки и, считая это хорошим тоном, пускал их в ход к месту и не к месту, как свои собственные.

Мисс Понтифик хватало зрелости и знания жизни, чтобы понимать, что так, как правило, начинают развиваться все, даже самые великие, и больше радовалась его восприимчивости, чем огорчалась тому, что именно он воспринимал и чему подражал.

Она видела, что он сильно к ней привязался, и возлагала на это больше надежд, чем на что-либо другое. Она видела также, что его спесивость не слишком глубокого свойства, а приступы самоуничижения — такие же крайности, как и предшествующие им приступы экзальтации. Более всего её тревожила характерная для него порывистость и неуёмная доверчивость ко всякому, кто ему любезно улыбнётся или хотя бы не проявит к нему откровенно дурного отношения; она ясно видела, что грубая действительность будет часто выводить его из заблуждения, прежде чем он научится достаточно быстро различать друзей и недругов. Именно эти мысли привели её к тем поступкам, которые ей скоро пришлось совершить.

Она всегда отличалась крепким здоровьем и ни разу в жизни серьёзно не болела. И вдруг как-то раз, вскоре после Пасхи 1850 года, проснувшись поутру, она почувствовала себя очень нехорошо. В округе уже некоторое время ходили разговоры о какой-то лихорадке, но в те дни ещё не понимали, как понимают сейчас, как важно не допускать распространения инфекции, и никто ничего в этом отношении не делал. Через день или два стало ясно, что мисс Понтифик опасно больна: у неё брюшной тиф. Узнав об этом, она послала посыльного в город, напутствовав его, чтобы не возвращался без адвоката и без меня.

Мы прибыли во второй половине назначенного дня и застали её ещё в сознании; более того, она приветствовала нас с радушием, не допускавшим и мысли, что её жизнь может быть в опасности. Она немедленно продиктовала свои пожелания, в которых, как я и ожидал, упоминался её племянник, и повторила в общих чертах уже упомянутые мною опасения относительно его характера. Затем она просила меня, во имя нашей долгой и близкой дружбы и только из-за внезапности постигшей её опасности и бессилия её отвести, в случае её смерти взять на себя неприятное и крайне щекотливое поручение.

Она хотела оставить все свои деньги как бы мне, а на самом деле своему племяннику, чтобы я держал их у себя как попечитель до достижения им двадцати восьми лет, но чтобы никто, за исключением её адвоката и меня, об этом ничего не знал. 5000 фунтов она отпишет по другим завещательным отказам, а 15 000 — Эрнесту; к моменту, когда ему исполнится двадцать восемь, эта сумма вырастет до, скажем, 30 000 фунтов.

— Деньги сейчас в облигациях, — сказала она мне, — продай их и вложи в акции Мидленд Ординари.

— Пусть наделает ошибок, — продолжала она, — на деньгах, что оставил ему дед. Я не пророчица, но даже я хорошо понимаю, что такому мальчику понадобится много лет, чтобы научиться видеть вещи такими, какими их видят его ближние. Помощи от отца с матерью ждать не приходится — если бы я отписала деньги непосредственно ему, они никогда не простили бы ему такого везения; я хотела бы ошибаться, но думаю, ему предстоит потерять большую часть того, что он имеет, прежде чем он научится хранить то, что получит от меня.

Предположим, он полностью разорится ещё до своих двадцати восьми — тогда деньги остаются целиком и полностью моими, но в противном случае она может доверять мне, сказала она, в том, что в должное время я их ему передам.