Ян Дрда - Однажды в мае

• Название: Однажды в мае
• Автор: Ян Дрда
• Издательство: Детгиз
• Жанр: О войне
• Год: 1961

В марте 1939 года при поддержке империалистических кругов Англии, Франции и фашистской Италии территория Чехословакии была оккупирована гитлеровскими войсками. Целых шесть лет страдали народы Чехословакии от фашистского угнетения. Тысячи ее верных сынов и дочерей участвовали в подпольной борьбе с оккупантами. Трудящиеся всех стран хранят светлую память о Юлиусе Фучике и других славных героях, отдавших свою жизнь в борьбе с фашизмом.

Воодушевленные радостными известиями о наступлении советских войск, 5 мая 1945 года трудящиеся Праги восстали с оружием в руках. Во время боев, которые велись на улицах окруженной эсэсовскими войсками Праги, восставшие патриоты обратились по радио к союзным войскам с призывом о помощи.

Несмотря на то, что части американской армии уже находились на территории Чехословакии, они не оказали поддержки восставшим.

Советские войска вели в эти дни ожесточенные бои на подступах к Берлину и на его улицах. Несмотря на огромное напряжение и усталость, танковые части 1-го и 2-го Украинских фронтов за короткий срок преодолели 350-километровый переход от Берлина и 9 мая вступили на улицы Праги. Они принесли свободу чехословацкому народу и спасли от разрушения древнюю столицу.

События Пражского восстания в мае 1945 года легли в основу повести чешского писателя Яна Дрды «Однажды в мае». Прочитав ее, вы узнаете о мужестве молодых чешских патриотов, о том, как пятнадцатилетний Пепик Гошек ходил в разведку, как сражался на баррикадах и подбил фашистский танк, о счастливых днях освобождения от фашизма.

---

За окном ей улыбалось веселое, беззаботное лицо Пепика.

— Мамочка, если бы ты знала, как я проголодался! Я к тебе и гостью привел, вот ты сейчас увидишь!

Обрадованная, все еще не веря своим глазам, Гошекова, словно во сне, подошла с ключом к калитке. Рядом с Пепиком стояла незнакомая девушка в грязном полосатом платье, примерно такого же роста, как Пепик. Лихорадочными глазами она смотрела на Гошекову. В девушке было что-то тихое, привлекательное, но взгляд ее был настороженным. По всему было видно, что ей пришлось пережить много тяжелого.

Как только Гошекова отворила калитку, Пепик ласково, по-детски схватил мать за руку.

— Это Галина, мамочка. Она из концлагеря ехала… в том поезде, что на вокзале… наши отбили! Видишь ли, ей придется побыть пока у нас!

— Входите, входите! — сказала пани Гошекова, радушно протягивая руку Галине, точно так, как и предполагал Пепик.

— Спасибо, — прошептала Галина по-польски.

— А вы не чешка?

— Нет, я из Варшавы. Но по-чешски умею немного, от чешек научилась в лагере…

— Бедняжка… И мамочка у вас там?

— Нет, — печально прошептала Галина.

Ее покидали последние силы, она почти засыпала, и все плыло перед ней в каком-то тумане. Девушка изо всех сил цеплялась за одну-единственную мысль: хорошо бы остаться в этом доме, чуточку согреться — она ведь продрогла до костей, — свернуться в уголке, забыть все страшное, что она пережила в последние дни и часы между живыми и мертвецами. Только это может ее спасти, иначе она сойдет с ума от усталости и ужаса. А что, если ее не примут? Галина не могла представить, что тогда с ней будет… Ей казалось, что в голове у нее шумит мутный поток, смывает все мысли и влечет ее куда-то вниз… вниз…

Словно во сне, она увидела себя за столом в комнате, полной забытых, но приятных запахов. Перед ней стоит дымящаяся тарелка горячего густого супа, незнакомая светловолосая женщина стелет белую в синих полосках перину и ловко взбивает пышную подушку… и Галина вспоминает свою мать, опускает ложку в тарелку, но тут ей кажется, что все это она видит в бреду. Внезапно она чувствует, что обожгла губы горячим супом, и это несколько приводит девушку в себя. Да, это все правда, хотя и фантастическая. Вот светловолосая женщина подходит с караваем в руке, и Галина жалобно лепечет:

— Может… может… у меня вши есть… — и тут же, прямо за столом, окунув волосы в тарелку, погружается в глубокий сон…

Тем временем Пепик с беззаботной уверенностью, что все невыясненные между ним и матерью вопросы уже забыты, намял себе вареной картошки, добавив в нее гуляшу с подливкой. Облегчение, которое его охватило, как только он спрятал фауст-патрон под листьями ревеня, вдруг сменилось неутолимым, прямо волчьим голодом.

А мать, легко, как перышко, подняла Галину и осторожно отнесла на руках в постель. Оказалось, что под лохмотьями у Галины решительно ничего не было надето, и руки и ноги у нее совсем посинели от холода. Мария Гошекова прогнала Пепика во двор, осторожно раздела девушку, вымыла ее теплой водой — на глубокий сон Галины это никак не повлияло, — осмотрела ее волосы и убедилась, что девушка напрасно беспокоилась насчет насекомых.

Когда Пепик вернулся в комнату, Галина спала в маминой ночной рубашке глубоким, похожим на обморок сном. Пепик благодарно улыбнулся матери. Золотая у него мама! Она всегда знает, что нужно сделать. Все утренние события — трамвай, поезд, бегство из дому — казались ему очень далекими, как и встреча с эсэсовцем и взрыв ручной гранаты, который решил судьбу Пепика и Галины.

И он очень удивился, поняв, что мать совсем другого мнения обо всех этих делах.

— Где ты был? — строго спросила она, отходя от Галины.

По всему было видно, что мать приступает к следующему пункту программы. Не ожидая ответа, она влепила Пепику пощечину, вложив в нее всю силу, на какую была способна ее материнская любовь. У Пепика посыпались искры из глаз.

* * *

Было около трех часов дня, когда в садике Здерадичков, в двух шагах от Тройского моста, объявился угольщик Лойза Адам. На плече он тащил какую-то диковину — это был станковый пулемет, и Лойза лишь тихонько покряхтывал под его тяжестью.

Большая часть бойцов, которые окружали Гошека и Испанца, своими глазами видели, как угольщик Адам бросился к эсэсовскому автомобилю на мосту и перевернул его с такой быстротой, что гитлеровец не успел даже выстрелить. Запомнить Лойзу вообще было не трудно. Это был высокий, широкоплечий, как кряжистый дуб, большеголовый человек с ясными голубыми глазами, которые резко выделялись на смуглом лице, изрезанном мелкими морщинками. В них прочно въелась угольная пыль. Могучие руки напоминали толстые дубовые сучья у самого ствола. Раскрытая ладонь походила на лопату, а сжатый кулак — на молот, «самые необходимые угольщику орудия», — как шутили товарищи Лойзы. Но сейчас, пока он не подошел совсем близко, его не узнала бы и родная мать. Лойза был не черный, как обычно, а совершенно белый с ног до головы. Он сверкал белизной, словно ожившая гипсовая статуя Геркулеса.

— Хорошо еще, что я свою воскресную пару не надел! — весело закричал он и опустил на землю перед Испанцем, который разговаривал с Гошеком, вполне исправный станковый пулемет.

— Вот тебе ружьецо от деда-мороза! — дружелюбно захохотал он.

— Где это ты достал? И кто тебя выбелил?

— В эсэсовском госпитале. Мальчики там с ним баловаться вздумали. Ну, я и отобрал у них, пока они глупость какую-нибудь не выкинули. Кто тут пулеметчик? Пусть вычистит машину как следует. А меня в гипс положить попробовали, будто у меня руки-ноги поломаны!

Лойза нагнулся, и над ним поднялась туча белой пыли. Но угольщик невозмутимо продолжал снимать с себя пулеметные ленты, которые были намотаны крест-накрест на его груди и спине.

Оказывается, Лойза с десятью парнями смело ворвался в госпиталь эсэсовцев и вихрем взлетел на третий этаж, откуда стрелял пулемет. С помощью автомата и кулаков они расправились с коварным стрелком и отбили сначала ручной, а потом и станковый пулеметы.

При обыске больничных палат медицинские сестры страшно визжали, поднимая руки вверх. При этом немки яростно протестовали: они, мол, находятся под охраной Красного Креста, и их никто не смеет обижать.

— Не орите! — успокаивал их Лойза. — Я под охраной четырех великих держав, да и то не кричу. Однако надо подумать, — сказал он старшей, самой противной сестре, — может, вас сдать в комиссию по охране памятников старины?

Хотя сестры и ссылались на международный Красный Крест, это не помешало им сбросить с третьего этажа на угольщика, когда тот по лестнице спускался с пулеметом, два мешка с медицинским гипсом. Один из них ударился о перила, лопнул и осыпал Лойзу Адама толстым слоем белой пыли. Угольщик чуть не задохнулся.

— Зря стараетесь! — крикнул он наверх. — Можете меня с головы до пят выбелить — «нейтрала» из меня все равно не получится!

Франта Испанец готов был расцеловать Лойзу за подарок, который тот поднес защитникам моста, но угольщик только рукой махнул:

— Это еще не все. Ребята сейчас привезут на двуколке ручные гранаты и винтовки.

Подарок угольщика резко изменил положение на баррикаде у моста. Правда, Лойза Адам еще с вокзала послал сюда пятнадцать человек с винтовками, но, как ни старался Иозеф Стршельба, его отряд почти весь распался. Он так и не успел добраться до моста, и не потому, что люди струсили, — ведь они жаждали свободы и нетерпеливо рвались в бой, однако на пути к мосту почти в каждом доме просили помочь: в доме, мол, забаррикадировался гитлеровский офицер или гестаповец, и грозит стрелять, голыми руками его не возьмешь.

Иозеф Стршельба сначала не отказывал и отпускал одного-двух вооруженных людей — пусть наведут порядок, а потом быстрее добираются до моста. Но стоило помочь одним, как уже нельзя было отказать и другим. Отряд растаял, как снег на солнышке. И к поваленному трамваю, за которым сидели Испанец с Гошеком, Стршельба привел с собой лишь троих бойцов. И своевольный Микат, который так радовался предстоящему фейерверку, тоже куда-то исчез. С четырьмя-пятью. винтовками можно было отбить лишь незначительные атаки. А что, если вздумает прорываться большой отряд гитлеровцев?

У Гошека от всех этих забот голова пошла кругом. В то время, когда он прибежал на зов Испанца, у моста находилось человек двадцать пять, но ни у кого не было оружия. Винтовка была только у одного Гошека. Уже одно это придавало ему вес в глазах остальных.

Испанец пожал Гошеку руку и сказал громко, так, чтобы вокруг все слышали:

— Гошек, ты назначен командиром на мосту. Революционный национальный комитет приказывает тебе не пропускать немцев через мост в Прагу, чего бы это ни стоило!

Толпа загудела, поддержав Испанца: от спокойной коренастой фигуры Гошека веяло необыкновенной уверенностью. Даже тем, кто его не знал, было ясно, что он человек вполне надежный.