Карло Гинзбург - Сыр и черви. Картина мира одного мельника жившего в XVI веке

• Название: Сыр и черви. Картина мира одного мельника жившего в XVI веке
• Автор: Карло Гинзбург
• Издательство: Российская политическая энциклопедия
• Жанр: Философия
• Год: 2000
• ISBN: 5-8243-0132-8

Известный итальянский историк, один из основателей «микроистории» реконструирует биографию и духовный мир «диссидента» XVI века — фриульского мельника, осмелившегося в эпоху жесткого идеологического диктата выступить со своим мнением по всем кардинальным вопросам бытия. Фактографическая тщательность сочетается в книге Карло Гинзбурга с умелой беллетризацией — сочетание этих качеств сообщило ей весьма высокую популярность.

Для всех интересующихся историей.

---

Теперь уже не только жители Монтереале передавали друг другу высказывания Меноккио: известность этого мельника, которого даже тюрьма инквизиции не смогла вернуть на путь истинный, перешагнула границы его родной деревни. Его провокационные вопросы, его кощунственные остроты вспоминались и по прошествии многих лет. «Как это Христос или Господь Бог мог быть сыном Девы Марии, если эта Дева Мария была шлюхой?», «Как это Христос родился от Духа Святого, если он родился от шлюхи?», «Св. Христофор больше Бога, ведь он весь мир нес на себе» (любопытно, что такая же острота имеется в книге, которую Меноккио никак не мог знать — в сборнике эмблем, составленном болонским гуманистом Акилле Бокки и построенном на игре всякого рода вольнодумными двусмысленностями)168. «Я думаю, что он был исполнен дурных мыслей, и не говорил только из страха», — сообщал Заннуто Фассета из Монтереале, видевший Меноккио, когда тот «играл музыку». По-прежнему Меноккио не мог удержаться от искушения поговорить о религии с односельчанами. Однажды по дороге из Менинса в Монтереале он спросил у Даниеля Якомеля: «Как ты думаешь, что такое Бог?». «Не знаю», — ответил тот, смущенный и недоумевающий. «Это воздух и только». Он все время возвращался к былым своим мыслям, не желая признать себя побежденным. «А я тебе скажу: инквизиторы просто не хотят, чтобы мы знали то же, что и они». Сам же он чувствовал себя в силах им противостоять: «Я бы хотел сказать отцу инквизитору пару слов об «Отче наш» и посмотреть, каково ему придется».

На этот раз инквизиция решила, что с нее довольно. В конце июня 1599 года Меноккио был арестован и помещен в тюрьму в Авиано. Через некоторое время его перевели в Портогруаро. 12 июля он предстал перед инквизитором, Джероламо Астео, которому составляли компанию епископский викарий Конкордии, Валерио Трапола, и местный подеста, Пьетро Зане.

52. «Фантазии»

«Eductus e carceribus quidam senex...»*, отметил нотарий. С первого допроса в инквизиции прошло пятнадцать лет, три из них Меноккио провел в тюрьме. Он был уже стариком: худой, с седыми волосами, с седеющей бородой, одетый, как всегда, мельником — в светло-серую накидку и колпак. Ему исполнилось шестьдесят семь лет. После суда он чем только не занимался: «Я плотничал, держал мельницу, держал трактир, школу счета и письма для ребятишек169, на праздниках играю на гитаре». В общем, старался удержаться на плаву, пуская в ход свои умения и способности — в том числе, грамотность, которая немало ему навредила. В самом деле, инквизитору, спросившему, привлекался ли он раньше к суду инквизиции, Меноккио ответил: «Меня вызывали... и спрашивали насчет «Верую» и насчет разных фантазий, которые меня посещали, потому что я читал Библию и голова у меня варит; но я всегда был добрым христианином и остаюсь им».

Желание выказать покорность — «фантазии» — сопровождалось, как обычно, горделивым сознанием своих интеллектуальных возможностей. Подробнейшим образом Меноккио рассказал, как он исполнял возложенные на него епитимии, сколько раз исповедовался и причащался, сказал, что покидал Монтереале только с разрешения инквизиции. Относительно покаянной накидки он дал такое объяснение: «Это правда, на праздники я иной раз надевал ее, а иной — нет, а зимой, когда приходилось работать в морозный день, я надевал ее всегда, но под низ». Дело в том, что, надевая ее, «я терял много из своих заработков, меня не так охотно звали на работу... потому что люди, увидев на мне этот наряд, принимали меня за отлученного от церкви, и поэтому я его не носил». Обращения в инквизицию не принесли результата: «мне не разрешили ее не носить».

Но когда его спросили, имелись ли у него колебания в вере, Меноккио не сумел солгать. Вместо решительного отрицания он фактически признался: «Мне много фантазий приходило в голову, но я не давал им веры и никому их не сообщал». Инквизитор продолжал настойчиво допытываться, «беседовал ли (Меноккио) с кем-нибудь о предметах веры и кто они такие были, и когда, и где». Меноккио ответил, что говорил кое с кем «о предметах святой и истинной веры, но в шутку, а с кем и когда и где не помню, хоть убей». Неосторожный ответ. «Как это вы шутили о предметах веры? Разве допустимо шутить о предметах веры? Что, по-вашему, значит «шутить»?» — «Ну..., я говорил всякие нелепицы», — едва вымолвил Меноккио. «Что за нелепицы? Выражайтесь яснее!» — «Я не помню».

Инквизитор настаивал. «Не знаю, — сказал Меноккио, — может быть, кто-то принял мои слова в дурную сторону, но я ничего противного вере не хотел сказать». Он пробовал защищаться. Нет, он не говорил, что Христу было не под силу сойти с креста: «Я думаю, что ему это было под силу». Он не говорил, что не верит евангелию: «Я думаю, что в евангелии содержится истина». И тут он опять допустил ошибку: «Да, я говорил, что священники и монахи, из тех, что учились, написали евангелие именем Духа Святого». Инквизитор вне себя от негодования: он что, действительно, такое говорил? когда?, где?, кому?, что это за монахи? Меноккио, упав духом: «Откуда же мне знать, я не знаю». — «А почему вы это сказали, раз не знаете?» — «Дьявол иногда подзуживает и говоришь незнамо что...»

В очередной раз Меноккио, пытаясь списать свои сомнения на дьявольское искушение, продемонстрировал их вполне рациональную основу. Из «Прибавления» Форести он узнал, что «было много разных евангелий, таких, как евангелия св. Петра или евангелия св. Иакова, но они были отвергнуты». Вновь в его уме сработал механизм аналогии. Если некоторые евангелия являются апокрифическими, если они созданы людьми, а не Богом, то почему не все? Ясно просматривается связь с его утверждениями пятнадцатилетней давности, с идеей Писания, ограниченного «двумя словами». Очевидно, все это время он не переставал размышлять о все тех же предметах. И теперь ему вновь предоставлялась возможность поделиться итогами этих размышлений с теми, кто был способен (как ему казалось) его понять. И он забыл и думать о какой-либо осторожности. «Я думаю, что Бог сотворил все, то есть землю, воду и воздух». — «А что же огонь? — спросил свысока епископский викарий, — Его кто создал?» — «Огонь, он повсюду, подобно Богу, а другие три элемента это три лица: Отец — воздух, Сын — земля, Святой Дух — вода». И добавил:

«Так мне кажется, но я не знаю, правда ли это, и еще я думаю, что духи, которые в воздухе, бьются друг с другом, и молнии это их битвы». Так, совершая свой трудный путь наперекор историческому времени, Меноккио, сам того не подозревая, заменил христианский космос тем, что создали античные философы. Первоэлементом мироздания этот деревенский Гераклит счел огонь с его вечной подвижностью. По Меноккио, весь мир им исполнен («он повсюду») — мир единый, хотя и разнообразный в своих явлениях, населенный духами, пронизанный божественными силами. Поэтому он утверждал, что огонь — это Бог. Правда, Меноккио прибавил к этому и хитроумную, детализированную аналогию между лицами троицы и остальными тремя стихиями («Я думаю, что Отец — это воздух, потому что воздух — элемент более высокий, чем вода и земля; затем я говорю, что Сын — это земля, потому что Сын произошел от Отца; и как вода происходит от воздуха и земли, так и Святой Дух происходит от Отца и Сына»). Но за этим сопоставлением, от которого Меноккио попытался было тут же и все же слишком поздно откреститься («но я в этих своих мнениях вовсе не хочу упорствовать»), все равно просматривается самое глубокое из его убеждений: что Бог един, и этот Бог есть мир. И именно сюда инквизитор направил свой удар: так что, по-вашему, у Бога есть тело? «Да, я знаю, что у Христа было тело», — ушел Меноккио от ответа. Этого полемиста трудно было прижать к стенке. Инквизитор извлек из своего схоластического арсенала убийственный силлогизм: «Вы говорите, что Святой Дух — вода, вода — это тело, отсюда следует, что Святой Дух — это тело». — «Я говорил все это для сравнения», — ответил Меноккио. Может быть, не без некоторого самодовольства: и он умел спорить, и он мог пустить в ход и логику и риторику.

Но инквизитор на ослаблял натиска: «Вы говорили, и это записано, что Бог — это воздух». — «Такого я не помню, но что Бог — это все вещи, я и правда говорил». — «И вы думаете, что Бог — это все вещи». — «Да, господин, я так думаю». Но что это значит? Инквизитор никак не мог уловить суть. «Я думаю, что Бог — это все, что он захочет», — пояснил Меноккио. — «И значит, Бог может быть камнем, змеем, дьяволом и прочим тому подобным?» — «Бог может быть только чем-то благим». — «Значит, Бог может быть тварью, если есть благие твари?»

«Не знаю, что сказать», — ответил Меноккио.

53. Обманы и суетности

На самом деле, сама идея различения между творцом и творением, идея Бога-творца была ему глубоко чужда. Он прекрасно понимал, что думает не так, как его судьи, но в чем заключается это отличие, не всегда мог выразить. И конечно, логические ловушки, расставляемые Джероламо Астео, не могли убедить его в его неправоте; это не удалось обвинителям и на первом, пятнадцатилетней давности процессе. Впрочем, он немедленно попытался перехватить инициативу и чуть ли не поменяться ролями с судьями: «Послушайте меня, господин, ради Бога...» Как мы уже отмечали, пересказом легенды о трех кольцах Меноккио подтвердил свою верность той идее веротерпимости, которую он отстаивал на первом процессе. Тогда, впрочем, аргументация была чисто религиозной: все веры (включая ереси) объявлялись равными друг другу, поскольку «Бог всем даровал от Духа Святого». Теперь же акцент ставился, скорее, на равенстве отдельных церквей, понятых как общественные установления: «Да, господин, каждый думает, что только его вера хороша, но какая правильная, узнать нельзя. Но раз мой дед, мой отец и все мои родичи были христиане, я хочу оставаться христианином и думать, что эта вера самая правильная». Призыв не изменять религии предков обосновывался ссылкой на легенду о трех кольцах, но можно предположить, что в этих словах Меноккио отразился и его собственный горький опыт как осужденного инквизицией еретика. Лучше уж притворяться, лучше безропотно исполнять те обряды, которые в душе своей считаешь чистым «барышничеством»170. По той же причине Меноккио отодвигал теперь на второй план тему ереси — прямого и сознательного отклонения от официальной религии. И напротив, его теперь больше, чем в прошлом, интересовала религия как явление социальное. Утверждать, что христианами становятся по чистому случаю, по традиции, можно было, лишь отодвинувшись от христианства, располагая дистанцией для его оценки — такой же дистанцией, с которой Монтень в эти же годы мог писать: «Nous sommes Chrestiens a mesme titre que nous sommes ou Perigordins ou Alemans»*, Они оба, и Монтень, и Меноккио, каждый по своему, испытали на собственном нелегком опыте всю относительность как верований, так и общественных установлений.