Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику

• Название: У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику
• Автор: Малькольм Лаури
• Жанр: Современная проза
• Год: 1972

Издательская аннотация отсутствует.

Со страниц «У подножия вулкана» встает аллегорическая и в то же время чувственно-конкретная панорама земного ада, в котором бьется, терзается и страждет человеческая душа (отнюдь не произвольны в тексте книги частые ссылки на великое Дантово творенье). Повесть же «Лесная тропа к роднику», напротив, видение о земном рае, самое ясное и просветленное произведение Лаури.(Из предисловия.).

---

— …жизнь, — донеслось из-за стеклянной перегородки. — Да разве это жизнь? Черт знает что такое, просто позор! Там, у нас, они не бегут. И тут мы зашибаем…

— …Нет. Я, конечно, подумала, что ты уехал в Англию и поэтому не отвечаешь. Что ты наделал? Ах, Джефф… Ты ушел в отставку?

— …двинули в Форт-Сейл. Взяли там патроны… Взяли браунинги… пиф-паф, пиф-паф… и готово дело…

— В Санта-Барбара я повстречала Луи. Он сказал, что ты еще здесь.

— …и черта лысого ты это сделаешь, не сделаешь нипочем, вот как делаются дела в Алабаме!

— Видишь ли, я просто был в отъезде. — Консул выпил изрядную порцию и сидел рядом с ней, весь дрожа. — Решил съездить в Оахаку… Помнишь Оахаку?

— Оахаку?..

— Оахаку…

Слово это прозвучало, как содрогание разбитого сердца, как набат среди грозы, как последний стон умирающего от жажды в пустыне. Помнит ли она Оахаку! Кусты роз и большое дерево, ну конечно же, пыль и автобусы, идущие в Этлу и Ночитлан! И еще: Darnas acompahadas de ип caballero, gratis.[68] А ночью разве не их влюбленные голоса оглашали благоухающий воздух на древней земле племен майя, тревожа лишь призраков? В Оахаке они некогда обрели друг друга. Она смотрела на консула, который, казалось, не столько готовился к защите, сколько совершал, разглаживая бумажные салфетки, перевоплощение, внутренне отвлекался от той роли, которую играл перед Фернандо, и входил в новую роль, которую станет играть перед ней, смотрела чуть ли не с изумлением: «Но ведь это же не мы! — воскликнула она вдруг в сердце своем. — Это не мы… скажи, что это не так, что здесь сидят какие-то другие люди, кто угодно, только не мы, ведь такого быть не может!..» Развод. Что, собственно говоря, это означает? Еще на пароходе она взяла словарь и отыскала это слово: прекращение, расторжение супружества. Оахака значила развод. Они развелись не там, но именно туда потянуло консула сразу после ее отъезда, будто в том краю средоточие всего, что суждено прекратить, расторгнуть. А ведь они любили друг друга! Но любовь их словно скиталась где-то в бесплодной пустыне, средь кактусов, недосягаемо далеко, плутала, оступалась, падала и лежала, поверженная, терзаемая хищниками, звала на помощь… умирающая, она наконец в изнеможении, как будто обрела мир с последним вздохом: Оахака…

— …Странная история вышла с этим трупиком, Ивонна, — говорил консул, — кто-то непременно должен был его сопровождать и держать ему руку: или нет, виноват. Кажется, не руку, а билет в купе первого класса. — Он с усмешкой сам вытянул правую руку, которая колебалась, словно он стирал надпись с воображаемой доски. — Дрожь — вот что делает подобную жизнь невыносимой. Но это пройдет: я ведь выпил как раз столько, сколько надо, чтобы это прошло. Я принял необходимую терапевтическую дозу. — Ивонна взглянула ему прямо в глаза. — Конечно, дрожь хуже всего, — продолжал он. — Но постепенно привыкаешь, и право же, здоровье мое в прекрасном состоянии, я чувствую себя теперь гораздо лучше, чем полгода назад, несравненно лучше, чем, скажем, в Оахаке. — Тут в глазах у него вспыхнул странно знакомый свет, которого она всегда так пугалась, свет, сейчас обращенный вовнутрь, зловеще ослепительный, как прожектор в трюме «Пенсильвании», когда судно разгружалось, только сейчас была не разгрузка, а разграбление, абордаж: и вдруг, как прежде, давным-давно, ее охватил ужас, что свет этот вырвется наружу, опалит ее.

«Видит бог, я уже знала тебя таким, — мысленно говорила она, говорила в ней ее любовь среди унылого полумрака бара, ты бывал таким часто, слишком часто, и этим меня не удивишь. Ты вновь отрекаешься от меня. Но теперь разница огромна. Это уже бесповоротное отречение — ах, Джеффри, почему ты не можешь вернуться? Неужели тебе суждено уходить все дальше, на веки веков в нелепую тьму, и даже теперь ты стремишься в эту недосягаемую для меня тьму, все дальше, навек, чтобы прекратить, расторгнуть!.. Ах, Джеффри, зачем, зачем ты уходишь!»

«Но послушай, пропади все пропадом, не такая уж это беспросветная тьма, — словно говорил, отвечая на ее мысли консул ровным голосом, вынимая трубку с остатками табака и раскуривая ее мучительным усилием, и она следила за ним глазами, а его взгляд шарил за стойкой, но не встречал взгляда бармена, который степенно, деловито отошел в сторону, — ты заблуждаешься, если полагаешь, будто я вижу лишь беспросветную тьму, но, если тебе угодно так полагать, смогу ли я объяснить свои поступки? Ты только взгляни вон туда, на солнце, ах, быть может, тогда ты поймешь, присмотрись, взгляни, как свет его струится в окно: что может быть прекраснее бара рано поутру? И вон тех вулканов… И звезд… Рас-Альгети? И Антареса, пламенеющего на юго-юго-востоке? Впрочем, виноват, это совсем не то. Прекрасен вовсе не этот бар, я оговорился, его ведь, собственно, и баром не назовешь, но ты подумай только о всех прочих ужасных, умопомрачительных заведениях, где вскоре спадут запоры, ведь даже врата рая, отверстые предо мной, не могли бы пробудить во мне то неизреченное, всеобъемлющее и безысходное блаженство, какое я вкушаю, когда с грохотом ползет вверх железная штора, когда отомкнуты и повержены решетки, приемля смертных, которые с трепетом души подносят стакан к устам неверной рукой. Все тайны, все упования, все отчаяние, да, поистине, все несчастья обитают там, за этими отворенными дверями. Кстати сказать, видишь вон ту старуху из Тараско, что сидит в углу, до сих пор ты ее не видела, ну а теперь видишь? — спрашивали его тревожные глаза, мятущиеся, незрячие, влюбленно сияющие, спрашивала его любовь. — Возможно ли, если не напиться, подобно мне, постичь, как прекрасна эта старуха из Тараско, что играет в домино в семь утра?»

И точно, в баре, хотя такое казалось почти невероятным, был кто-то еще, но она заметила это, лишь когда консул, не сказав ни слова, обернулся: теперь Ивонна не могла отвести взгляда от старухи, сидевшей в полумраке за столиком. С краю лежала ее стальная клюка, повиснув, как живая, на когте какого-то зверя, приделанном вместо рукояти. У старухи за пазухой, подле сердца, сидел цыпленок, привязанный шнурком. Цыпленок выглядывал оттуда, дерзко трепыхался, косил глазом. Старуха выпустила его на столик, и он, попискивая, принялся склевывать крошки меж костяшками домино. Потом она снова упрятала его за пазуху, с нежностью посадила под платье. Но Ивонна отвернулась. Старуха эта, со своим цыпленком и домино, сковала ей сердце леденящим страхом. Она таила в себе угрозу, как зловещее знамение.

— …Кстати, о трупах. — Консул налил себе еще виски и теперь почти твердой рукой расписывался в долговой книге, в то время как Ивонна поплелась к двери. — Что касается меня лично, то я не прочь покоиться рядом с Уильямом Блэкстоуном… — Он вернул книгу Фернандо, которому, слава богу, он не сделал даже попытки ее представить. — С тем самым, что жил среди индейцев. Ты, конечно, про него знаешь?

Консул встал, полуобернулся к ней, нерешительно созерцая только что налитый стаканчик, к которому он еще не притронулся.

— …К чертовой матери, ежели тебе охота, Алабама, валяй… Мне неохота. А ты валяй.

— Absolutamente necesario.

Консул выпил лишь половину.

За дверью, на солнцепеке, в иссякающих волнах худосочной музыки, которые катились вспять, размывая шум все еще не закончившегося бала, Ивонна снова остановилась в ожидании, тревожно поглядывая через плечо на подъезд отеля, откуда, как ошалевшие осы из невидимого гнезда, один за другим выпархивали последние танцоры, и в этот миг, безупречный, проникнутый славным духом армии и флота, исполненный консульского достоинства, оттуда выступил консул, извлек из кармана совсем уже твердой рукой темные очки и водрузил их на нос.

— Ну-с, — изрек он, — все такси куда-то исчезли. Не пойти ли нам пешком?

— А где же твоя машина? — Ивонна, опасаясь встретить кого-нибудь из знакомых, до того растерялась, что чуть не взяла под руку постороннего человека в темных очках, молодого, оборванного мексиканца, который прислонился к стене отеля, а консул, шлепнув ладонью по набалдашнику своей трости, сказал ему с таинственной многозначительностью;

— Buenas tardes, senor[69].

Ивонна поспешно двинулась прочь.

— Да, пойдем.

Консул галантно предложил ей руку (она заметила, что к оборванцу в темных очках подошел еще один босяк с повязкой на одном глазу, который перед тем подпирал стену поодаль, и его консул тоже приветствовал: Buenas tardes, а из дверей теперь никто не выходил, у отеля были только эти двое, они вежливо ответили: Buenas им в спину и подтолкнули друг друга, словно говоря: «Он сказал: Buenas tardes, вот чудак человек!»), и они двинулись наискось через площадь. Фиеста должна была начаться еще нескоро, и улицы, многократно видевшие День поминовения, были совсем безлюдны. Всюду пестрели яркие флаги и бумажные транспаранты; огромное колесо проступало сквозь зелень деревьев, величественное и недвижное. Но в этот утренний час город вокруг них и внизу, на склоне, оглашали резкие, отдаленные звуки, подобные ослепляющим взрывам цветных ракет. iВох! — возвещала афиша. — Arena Тотаlіп. Freute al Jardin Xicotancatl. Domingo 8 de Noviembre de 1938. 4 Emocionantes Peleas[70].