Александр Бушков - Дверь в чужую осень (сборник)

• Название: Дверь в чужую осень (сборник)
• Автор: Александр Бушков
• Издательство: Капитал
• Жанр: Мистика
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-9906817-0-5

Чего только не бывает на войне… Очевидцы говорят, что слышали, как солдаты пели песни Высоцкого за двадцать лет до его рождения. Что это было — галлюцинации от нечеловеческого напряжения или прорыв в другую реальность? Тема, которая легла в основу этой книги, удивит даже самых преданных его читателей. С одной стороны — Великая Отечественная… О чем еще может писать патриот своей страны в юбилейный год Великой Победы? Немцы, героизм, наступление, промахи… С другой стороны — что осталось «за кадром»? Правда или нет? Не ломайте голову, главное, что это интересно! Как всегда бывает у Бушкова. Просто нужно принять этот мир в книге таким, каким видит его автор, и вместе с героями книги пройти этот путь до конца…

---

Все это я рассмотрел в секунды, в память впечаталось надежно. Одна из необходимых разведчику привычек: в секунды схватить взглядом окружающее, впечатать в память — ну, а уж при подобных обстоятельствах тем более.

Не было никаких особенных мыслей и эмоций, одно безмерное удивление: они мне не снятся, они живые, наяву — но откуда свалились на мою голову такие вот, ярко выраженного мирного вида, совершенно гражданского облика, в невидимых креслах? Ага, пистолет в кобуре, на прежнем месте, нетрудно будет его быстренько выхватить и загнать патрон в ствол — ну, может, у них и есть свои, засунутые на спине за пояс, — я все равно успею первым, если что…

Она вдруг опустила флейту, всмотрелась и сказала на чистейшем русском языке, вполне дружелюбно, даже весело:

— А у тебя ресницы шевелятся, так что не прикидывайся…

Я решился и открыл глаза, она, как ни в чем не бывало, улыбнулась:

— Привет!

Произнесла это опять-таки непринужденно, весело. Оригинально, пронеслось у меня в голове. Объявиться ниоткуда самым диковинным образом, и самым приятельским тоном: «Привет!»

— Привет, коли не шутишь, — сказал я, убедившись, что голос мой нисколечко не дрожит. Ну, видывали кое-что и поопаснее. Если вспомнить одно из стихотворений Константина Симонова — ничто нас в жизни не может вышибить из седла…

Вот только что прикажете с ними делать? Даже учитывая всю необычность их появления, ситуация ясная: неустановленные гражданские лица в расположении. Отличное знание русского ни о чем еще не говорит: случилось нам однажды взять интересного абверовца, так вот, язык он знал преотлично, даже «ма-асковский» выговор был поставлен. Чистокровный тевтон, но, переодень его в цивильное или нашу форму — сразу и не заподозришь. Держа их под прицелом, вызвать караульных?

Ну, такие уж мысли суровенькие в первую очередь пришли в голову — война, Германия, и я сейчас не интеллигентный ленинградский мальчик, а капитан из дивизионной разведки, повоевавший на своем участке фронта, с наградами и легким ранением, какие другие мысли еще в голову придут?

Повышенная бдительность — не блажь и не предмет для насмешек, на войне она сплошь и рядом необходимая реальность…

Я решил — успеется. Сделал еще кое-какие наблюдения. Обнаружил источник света — у нее над головой, примерно в метре, висит шарик размером чуть поменьше бильярдного шара — светится не ослепляюще, но ярко, всю комнату залил нерезким светом, чуточку непохожим на электрический, словно и в самом деле — кусочек солнечного дня. И выражение лиц у них разное — девушка прямо-таки лучится любопытством и весельем, а парни выглядят слегка скучающими, довольно равнодушными и ко мне, и к окружающему, будто отбывают некую повинность, не особенно и радующую, ничуть не увлекающую…

— Вы кто? — спросил я, решив попробовать внести некоторую ясность,

— Странники, — безмятежно улыбнулась она. — Путешествуем вот…

Вот так. Война на полмира, а они, изволите видеть, путешествуют, Паганели, Синдбады-мореходы, ага… У этих двух — самый что ни на есть призывной возраст, не похоже, чтобы были хворыми, на вид — годны без ограничений. Странники, мать их в карусель…

Я краешком глаза глянул на кобуру — и она, судя по чуточку изменившемуся лицу, этот взгляд перехватила. Без всякой тревоги или настороженности спросила:

— У тебя там оружие? Вы что, воюете?

— Который год, — ответил я не без сарказма.

Она вздохнула:

— Ну вот, одно и то же… куда ни придешь, вечно вы воюете…

Прозвучало это даже не капризно — скорее уж с ненаигранной грустью, нешуточной тоской, но меня и этот тон взбесил. И то, что ее сей очевидный факт, сразу видно, удручает. Печальница, чтоб ее… Грустно ей…

Но я сдержался, только в уме запустил смачную тираду, от которой мои родители, прозвучи она при них вслух, в нешуточный ужас пришли бы. Война огрубляет даже культурных ленинградских мальчиков из семей потомственных интеллигентов…

И молчал, потому что никакие слова не приходили на ум. Прикажете читать ей лекцию о том, за что мы воюем и с кем? Рассказывать о немецких зверствах? О том, что мои родители и изрядная часть родственников умерли от голода в блокаду, и я даже не знаю, где они похоронены, — где-то в братских могилах на том месте, где теперь Пискаревское…

Не поймет. И ее скучающие спутники не поймут. Сразу чувствуется, что они откуда-то издалека, словно бы и не из нашего мира вовсе, не из нашего времени — сытенькие, благополучные девочка-мальчики из каких-то других, не в пример более мирных и благополучных мест… до них не дошло бы, как ни старайся.

Должно быть, мысли мои, злые и неприязненные, как нельзя ясно изобразились на лице — она вздохнула:

— Ну вот, мы опять не вовремя… Что поделать, всего хорошего…

Держа флейту в левой, правую вытянула перед собой, сделала ладошку ковшиком. Светящийся шарик плавно опустился на ее ладонь и не погас — свет словно бы стал сжиматься в размерах, съеживаться, как знаменитая шагреневая кожа, вскоре я оказался в темноте, и оба парня тоже, а там и ее поглотила темнота, осталась только ладошка с круглым светящимся шариком, затем только шарик, свет сжался в точку, там и она пропала… темнота и тишина, только все еще витает в воздухе аромат незнакомых духов…

Только теперь меня прошибло. Встряхнуло на совесть. Осознал в полной мере всю странность только что случившегося наяву. Страха не было — просто зябко стало. На ощупь найдя кобуру, вынул пистолет, загнал патрон в ствол, стараясь держаться лицом к тому месту, где они только что сидели над полом в невидимых креслах, прошлепал босиком к окну, распахнул на одном шторы.

На улице ночь темная. На моих трофейных — два шестнадцать. Глаза понемногу освоились с темнотой — нет, никого не видно, они ушли… Нашарил спичечный коробок, зажег керосиновую лампу: фасонную, красивую, доставшуюся от хозяина кабинета, — похоже, у них частенько в последнее время отключали свет, лампа так и стояла на столе, а в одном из его ящиков, в тумбе, я обнаружил и полдюжины запасных стекол в красивой коробке да жестяную банку с керосином, удобную, с ручкой и длинным горлышком. (Я ее, когда мы через два дня, как и предвиделось, уходили, забрал с собой, и лампу, стекла и банку, потом не раз пригодилось.) Вид у меня, и не смотрясь в зеркало, был тот еще — босой, в одном нательном белье, наверняка растрепанный, с пистолетом в руке… И тут я совершил небольшое прегрешение: достал трофейную бутылку немецкой вишневой водки, крепостью не уступавшей нашей, налил в родной граненый стакан граммов сто пятьдесят и прикончил одним глотком: и этому интеллигентные ленинградские мальчики давненько уж на войне научились… прожевал конфетку из офицерского доппайка, закурил, сидя у канцелярского стола, — и понемногу чувства улеглись, мысли — тоже. В конце концов, ничего сверхъестественного, никакой нечистой силы, мистики, чертовщины. Странники, и все тут, ни во что страхолюдное не превращались, душу запродать не предлагали, пахло не серой, а приятными женскими духами, пришли — и ушли. У них своя дорога, а у меня своя…

Больше я пить не стал, совершенно не тянуло. Лег, быстро уснул и хорошо выспался, и никому назавтра не рассказал о загадочных гостях — да и потом рассказывал редко, разве что в компании старых знакомых, когда речь заходила о всяких странностях и диковинах, с которыми приходилось сталкиваться лично. Бывали истории, гораздо более захватывающие, чем моя, не в пример диковиннее, а то и пострашнее. И во многие я, признаться, верил — после того, что с самим произошло.

Они так ни разу и не объявлялись потом, и ничего даже отдаленно похожего со мной как-то не случалось. И со знакомыми тоже. На концерты симфонической музыки я так ни разу больше и не ходил, флейту слышал только в кино и по телевизору, стал большим приверженцем авторской, бардовской песни, когда начался ее расцвет, уже во второй половине пятидесятых.

И никогда особенно не задумывался над той историей. Еще и от того, что совершенно не в состоянии догадаться, где именно они странствуют, по времени или по другим мирам. Ее мельком брошенное «Куда ни придешь…» с равным успехом, согласитесь, может относиться и к тому, и к другому. Ее безукоризненный русский язык ни о чем еще не говорит: мало ли как это можно объяснить — навскидку вспоминая иные фантастические романы, можно массу объяснений найти, и ни одно не доказать и не опровергнуть. Я, хотя и чистейшей воды гуманитарий, кое в чем придерживаюсь свойственного «технарям» рационализма — скорее всего, служба в разведке приучила. Бессмысленно ломать голову над тем, чему нет ни объяснения, ни разгадки по скудости исходной информации.

Ни зла, ни даже раздражения на них я давно уже не держу — ну чем они, рассуждая с позиций нынешнего времени, виноваты? Нет у них, очень похоже, войн, живут спокойно и благополучно. Тут не злиться, а завидовать надо.