Семен Букчин - Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

• Название: Влас Дорошевич. Судьба фельетониста
• Автор: Семен Букчин
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-7784-0365-9

Имя Власа Дорошевича (1865–1922), журналиста милостью божьей, «короля фельетонистов», — одно из самых громких в истории отечественной прессы. Его творчество привлекало всеобщее внимание, его карьера переживала бурные взлеты и шумные скандалы. Писатель, доктор филологических наук Семен Букчин занимается фигурой Дорошевича более пятидесяти лет и знает про своего героя буквально всё. На обширном документальном материале (с использованием дореволюционных газет и журналов, архивных источников) он впервые воссоздает историю жизни великого журналиста, творчество которого высоко ценили Лев Толстой, Чехов, Горький. Чувство юмора и трагическое восприятие мира, присущие Дорошевичу, его острословие и зоркость критического взгляда — всё передано Букчиным с равной убедительностью. Книга станет существенным вкладом в историю русской литературы и журналистики.

---

Сотрудничество в «Крымском вестнике» было одним из способов заработать на жизнь. Вряд ли у издателя газеты И. Л. Неймана была возможность достойно оплачивать эти публикации. Приходилось искать другой заработок. Дорошевич начал выступать в кинотеатре «Ренессанс» с лекциями о журналистах Великой Французской революции. Был успех, но даже в переполненном Севастополе повторение этих выступлений составляло проблему. Интеллигентной публики было не так много, чтобы заполнять зал несколько раз подряд. А многочисленные дельцы, полковые дамы и их ухажеры жаждали другого, и он принял предложение Аркадия Аверченко — выступать с чтением своих китайских сказок в организованном бывшим сатириконцем вместе с поэтом Анатолием Каменским кабаретном театре «Гнездо перелетных птиц». Публика зевала в ожидании выхода Александра Вертинского. Дорошевич усаживался за столик на эстраде, читал, не поднимая глаз, и, закончив, немедленно уходил домой, не отвечая на вызовы и аплодисменты. Хватило его всего лишь на неделю.

Он выезжал с лекциями и чтением китайских сказок в другие города Крыма. Специально ездил в Керчь для свидания с Наташей. За год до того Клавдия Васильевна, забрав дочь из сочинской гимназии, устроила ее в Керченский институт благородных девиц. Три дня они провели вместе, тринадцатилетняя девочка и ее пятидесятипятилетний отец: он купил ей новую одежду, водил в кондитерскую. Наташа любила хозяйничать в комнатах огромного пустынного дворца табачного фабриканта Месакуди, в котором остановился отец, заваривала чай, раскладывала по тарелкам пирожные. По вечерам, гордая, она сидела на отцовских лекциях. Спустя десятилетия Наталья Власьевна назовет эти дни самыми счастливыми в своей керченской жизни. Но взять дочь с собой в Севастополь Дорошевич не мог. Наташа была под опекой матери, которая, правда, находилась в то время «за линией фронта», в Сочи. Да и положение Власа Михайловича было нелегким: непонятно, как устроится жизнь, на что существовать. А тут все-таки гимназия, о детях заботятся, учат, кормят. Его же лекции — хлеб ненадежный.

В Симферополе прямо на сцене с ним случился инсульт, в результате которого парализовало правую половину тела, нарушилась речь. Какое-то время он вынужден был прожить в симферопольской квартире приютившего его актера А. Г. Крамова. Когда полегчало, вернулся в Севастополь, но разъезды с выступлениями пришлось оставить. Прекратились и выступления в «Крымском вестнике». О его нужде, плохом здоровье заговорили в прессе, коллеги хотели обратить внимание врангелевской власти на драматическое положение, в котором оказался знаменитый журналист. 15 июля 1920 года «Комитет помощи нуждающимся литераторам и ученым, имеющим временное или постоянное пребывание в пределах Крыма», организованный при Ялтинском литературном обществе имени А. П. Чехова, провел вечер-чествование Дорошевича, о котором пока не удалось найти подробных сведений[1364]. Тогда же было принято решение собрать пожертвования «в пользу известного писателя и журналиста <…> больного неизлечимой болезнью (прогрессирующий паралич) и находящегося в крайне бедственном положении в Севастополе»[1365]. Собрали около миллиона рублей, но галопирующая инфляция мгновенно обесценила эту помощь. Несколько сот франков Дорошевичу передал приехавший из Парижа неутомимый разоблачитель агентов охранки Владимир Бурцев.

В это смутное время распространялось много разных и не всегда верных слухов о судьбах известных людей. Распространился и слух о смерти Дорошевича. Старый добрый знакомец и почитатель его таланта Абрам Евгеньевич Кауфман, один из организаторов петроградского Дома литераторов и издатель журнала «Вестник литературы», опубликовал прочувствованный некролог, в котором отметил, что работа в газете не помешала Дорошевичу «завоевать себе видное место в рядах русских писателей»[1366]. Только спустя более полугода Дорошевич смог заявить в том же журнале о лживости слуха. Сделал он это с характерным юмором, повторив в известной степени шутку Марка Твена, которого также при жизни зачислили в покойники:

«Гражданин редактор!

С теплым чувством прочел я в „Вестнике литературы“ свой некролог.

В нем все правда, за исключением одной фразы: я не умер.

Известие несколько преждевременно.

Извините, пожалуйста, но я жив, чего и другим от души желаю»[1367].

Тем не менее известие о смерти Дорошевича попало в газеты. В Париж печальная телеграмма пришла почему-то из Гельсингфорса. На нее эмоционально откликнулся критик Дмитрий Святополк-Мирский, высоко ценивший талант фельетониста: «Конечно, это неправда. Не верится, не хочется верить; и самая-то телеграмма какая-то путаная, кружная, бестолковая. Я не верю, что Влас Михайлович Дорошевич умер <…> Не верю, не хочу верить.

И пусть зловещая гельсингфорская телеграмма только оправдает народное поверье, укрепив долголетие Власа Михайловича»[1368].

Между тем жизни оставалось, что называется, на донышке. Мемуаристы, описывающие встречи с Дорошевичем в этот крымский период, говорят как о его замкнутости, необщительности, уходе в себя, так и о вполне очевидном интересе к событиям, к людям. Будучи тяжело больным, он пришел на помощь своему давнему знакомому и другу Ивана Бунина художнику Петру Нилусу. Как рассказывает Наталья Власьевна, когда Нилуса обвинили в сотрудничестве с большевиками, далекий от политических дел Дорошевич выступил на суде в роли общественного защитника и добился его оправдания. Впоследствии стало известно, что Нилус действительно был членом РСДРП, большевиком, что, однако, не помешало ему вскоре эмигрировать во Францию.

Молодой поэт, уроженец Севастополя Георгий Шенгели познакомился с Дорошевичем летом 1919 года, когда город несколько месяцев был занят частями Красной Армии, вскоре выбитыми войсками Деникина. Шенгели получил тогда должность комиссара по искусству и искал людей, на которых мог опереться в своей деятельности. Узнав о том, что в городе находится знаменитый журналист, он немедленно помчался к нему. Встречи и разговоры с «королем фельетонистов» он описал в посвященном ему и, к сожалению, незаконченном очерке: «Я послал знаменитому журналисту мою визитную карточку, будучи не вполне уверен, что мое имя ему знакомо. Меня приняли немедленно. Потом я узнал, что Дорошевич не слыхал моего имени, что я был для него вполне „человеком с улицы“, — но что двери его всегда открыты для любого посетителя:

— Я же не митрополит, чтобы отказывать в приеме, и не лейб-медик, — говорил он мне после.

— Но ведь вам очень должны мешать посетители, — удивлялся я.

— Пусть лучше мне помешают, чем я упущу чужую беду или тему для фельетона; ко мне ходят люди переполненные, — возражал он.

Я вошел в большую, безвкусно обставленную комнату со множеством диванчиков, пуфов, бамбуковых столиков, обвешанную фотопортретами пышнотелой красавицы и — окантовками каких-то громадных газетных вырезок. У окна стояло прекрасное кожаное кресло. С кресла поднялся мне навстречу очень высокий массивный человек с бритым лицом, с тяжелой нижней губой и странными рыжими глазами. Одет он был в прекрасные фланелевые штаны и в казенную матросскую блузу „голландку“, без тельняшки, позволявшую видеть толстую шею и грудь, покрытую седоватым руном.

— Влас Дорошевич, — сказал он густым басом, протягивая мне маленькую мягкую руку, удивительной, как потом рассмотрел я, красоты, хотя и поросшую рыжим пухом.

Я не помню в подробностях первой нашей беседы, помню лишь то, что она продолжалась часа два и что очень скоро я превратился в настороженного слушателя, жадно внимавшего рассказу о его, Дорошевича, занятиях и планах. Он в уединении, на вынужденном досуге готовил цикл лекций о Романовской монархии, об ее важнейших деятелях, начиная с Витте, с которым он хорошо был знаком. Он подчеркивал черты рокового сходства между судьбами Николая II и Людовика XVI, начиная от „ходынки“ на Ходынском поле и „ходынки“ в тесных проулках Орлеана, где короновался Людовик, и кончая казнью обоих. Он знал множество закулисных подробностей Николаевского царствования — в его дворцовом аспекте.

Занятны были его неожиданные сближения: он находил значительным то, что Романовы были призваны на престол из Ипатьевского монастыря, а Николай был расстрелян в доме купца Ипатьева; что первый римский царь был Ромул, первый император — Август, а последний, передавший римский скипетр варвару Одоакру, — Ромул Августул; что такие-то (не помню какие) числа были роковыми для Наполеона III и т. д.

Слушать это было интересно, но казалось странным, что Дорошевич придает значение случайным совпадениям, пригодным разве что для отдела „Смесь“ в „Ниве“. <…> Я отважился заметить это моему собеседнику.

— Вам интересно было? — спросил он. Я подтвердил, что — интересно.