Леонид Воробьев - Недометанный стог (рассказы и повести)

• Название: Недометанный стог (рассказы и повести)
• Автор: Леонид Воробьев
• Издательство: Современник
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1985

В книгу вошли лучшие произведения новгородского писателя Леонида Воробьева, прожившего недолгую жизнь. Его герои — люди самых различных профессий. Но истинную красоту и поэзию автор видит в делах простых тружеников, чья жизнь неразрывно связана с родной землей, окружающей их природой.

---

Он еще помолчал, словно оценивал свои слова, а может, там, внутри себя, видел все эти годы, ощущал их тяжесть, и неумолимость, и наполненность редкой радостью и частым отчаянием.

— Я ее не раз к себе звал. Не поехала. То ли неудобство ее взяло, а верней — далеко мы разошлись, и много между нами нехорошего получилось. Так я один остался, да и она одна.

То есть какое одна! С пятерыми. Я, когда пенсию новую назначили да работать стал, начал им деньжонок подбрасывать. Слепой, а на ноги становиться помогал, — с гордостью произнес Алексей. — Я и теперь на дому работаю. Гляди, начальник мне на праздник часы подарил. Именные.

Он вытянул вперед левую руку, снял часы, нащупал мою ладонь. Я прочел: «Алексею Зайцеву…» — и подумал, зачем ему часы, лучше бы транзисторный приемник. А он, словно угадав мою мысль, заметил:

— Ты не думай, они специальные, для нас. Вот… сейчас, половина второго.

— Сюда-то вы в гости? Навестить? — спросил я.

— Выходит, в гости, — как-то криво усмехнулся он. — В родной-то дом, который своими руками ставил. Брата я решил навестить, — пояснил он спокойней. — А привезла меня внученька Надя. Наденька-а! — крикнул Алексей. — Кончай собирать. Обедать надо идти.

— Сейчас, дедушка, — звонко откликнулась Наденька.

— А отсюда — в поселок, где работал когда-то. Там сын да дочка. Потом в город. Там три дочки, все самостоятельные, все зарабатывают, все на ногах Поговорю со всеми — и, выходит, обратно домой… В Ленинград.

Никак я не мог удержаться и, чувствуя, что веду себя совсем нетактично, все же спросил:

— A-а… жену… не видали?

— Из-за нее и приехал, — глухо сказал Алексей. — В городе она, в больнице. Помирает она.

Слеза выпала из его левого глаза и сползла к подбородку, оставив на щеке влажную дорожку.

— Повидались, — невнятно пробормотал он. — Врачи ее приговорили, рак у нее. Ребятам сказали, а ей и мне нет. Да и кто я теперь для нее? — снова нехорошо усмехнулся он. — Не муж, не родня, а так… шестой ребенок.

Я молчал, и он молчал. Вдруг Алексей тихо заплакал. И сразу же перестал, взял себя в руки. Я ни о чем не спрашивал, даже глубоко вздохнуть считал нескромным, а он продолжил:

— Сколько я ее винил! А в Ленинграде как поговорил с добрыми да умными людьми, и себя стал ругать. А виноватить-то, видно, некого. Ни ее, ни меня. Семнадцать-то лет прожили. А? Знаешь, я какой работник был, знаешь, какая у меня сила была?

Я вспомнил его руки, которые рассмотрел, когда он снимал часы, и утвердительно хмыкнул. Да, такие руки почти в семьдесят лет… Что же было в сорок!

— А что стало? Виноватить-то, брат, одно надо. Сам понимаешь. Страшную ту войну…

Мы сидели в жарком июльском полдне. О чем-то шелестела, разговаривала, шептала липа. Море цветов на лугу было перед нами. Мрел жаркий воздух. Сзади дремали в тени деревьев деревенские домики. Плыли к нам цветочные ароматы. Ветерок то обдавал жаркой струей воздуха, то приносил свежесть. Шла к нам по лугу Наденька с большим букетом, а Алексей говорил:

— Повидались… Не хотел я ехать в деревню, а потянуло. Ну, не могу. Поехал. Вспомнил, что каш ив ал здесь часто, и пошел сегодня сюда. Посмотреть.

Он так и сказал…, «посмотреть».

Подошла Наденька, красивый подросток с волнистыми темными волосами, подала дедушке букет. Прекрасны были полевые цветы и чудесно пахли. Сдружились в букете и незабудки, и ромашки, и гвоздика, и колокольчики, и много-много других, которым и названий-то я не знал. Он легко поглаживал букет и говорил нараспев:

— Ой, молодец, Наденька! Ой, молоде-ец…

Хорош был букет, изумительны наши выросшие сами по себе, на воле, цветы. И мы с Наденькой видели их. А он их не видел.

Рождение Колькиной славы

Вот привяжется к человеку прозвище, и ни в какую от него не отделаешься. Да хоть бы прозвище человеческое было, а то… Ну да ладно об этом. Дело старое. Но в общем-то с прозвища все и началось.

В детстве Кольку звали Кол юней. Ну, когда вырос, надо бы кончать. Так нет, все равно бабы в деревне Колюнькой «величают». Шутка сказать — человек седьмой кончает, а его ровно первоклассника кличут. А ребята еще того хуже. Фамилия Колькина Баландин. Так выдумали: «Баланда»! Хоть в футбол играть, хоть на речку — все: «Пойдем, Баланда» — и точка. Вот Саньку Гущина, того Адмиралом звали: все-таки не обидно.

За такое прозвище надо бы кое-кому нос расквасить, да не любил Колька драться. Больше всего любил он в кино ходить да на лошадях ездить и вообще с лошадьми возиться.

Правда, в кино мамка не часто отпускала. Да и с лошадьми туго приходилось. Летом, как и все ребята их деревни, работал Колька в колхозе. И, как на грех, к лошадям его не подпускали: оно конечно, ни ростом, ни силой Колька не вышел (не то что, скажем, Витька Полуянов, Колькин погодок). Да ведь справился бы Колька-то. Это точно — справился бы! Так, вишь, нет. Как наряд — все Кольку куда-нибудь на легкую работу, вместе со старухами. А те и рады: «Пойдем, Колюнька, нам поохотней будет». Спросили бы его: ему-то охотно ли? Но подчиняться надо — дисциплина. А ребята возьмут и подковырнут вдогонку: «Заправляй, Баланда, старухами. Скомандуй им: «На первый-второй рассчитайсь!»

Поэтому-то и решил Колька стать киноартистом.

В киноартисты он решил идти по двум причинам: во-первых, кино — дело занимательное, а во-вторых, хоть с уважением относиться будут. Наверняка уж никто по прозвищу не назовет, когда Колька с экрана суровыми глазами в зал глянет. Вот, скажут, киноартист Николай Баландин. Звучит! Ведь киноартистов всех так зовут. Или Николай Крючков, или Михаил Жаров, или Игорь Ильинский. На что уж Харитонов, не выше Кольки ростом, а и то с уважением — Леонид Харитонов.

Стал Колька с зеркалом упражняться. Сядет за стол, зеркало перед собой поставит и мимикой занимается. Слыхивал он, что для артиста первое дело — мимика. Сделает страшное лицо, вглядится. Действительно страшно. Сделает смешную физиономию, так сам чуть со смеху не лопается. Большие способности нашел у себя Колька.

Только мать Колькиным тренировкам мешала. Придет на обед и зашумит:

— Чего рожи корчишь? Умом тронулся, что ли? Беги лучше поросятам поесть унеси да в курятник загляни, яйца обери.

Мать любила Кольку, но шибко его не баловала, один он у нее остался. Мужа, Колькиного то есть отца, в войну убили.

Не поддерживала мать Колькиных затей и выдумок, однако, когда он учиться запросился, отпустила. Толком ей Колька не сказал, куда едет. Крутился-вертелся, выдумывал всякое, а про себя размышлял:

«Сейчас трепать не буду. А вот погоди, как гляну на тебя с экрана, улыбнусь тебе, тогда поймешь, что и твой сын не хуже прочих».

А что дальше?

Ничего. Прокатал Колька материны деньги да свои, что на велосипед копил, и вернулся в деревню ни с чем. Сначала не знал, что делать, без толку по деревне шатался.

И как только пронюхали про Колькины замыслы односельчане? Вроде и не говорил никому… Однако разузнали.

Шел как-то Колька другим концом деревни и решил у бабки Антонихи яблочко с яблони сорвать.

Антонихин дом на берегу речки стоит. Яблони под окошками. Яблок на них в этом году порядочно было. Антониха на ухо туговата. «Авось не услышит», — подумал Колька. Сорвал одно яблочко, нацелился на второе. Вдруг Антониха, как на грех, из окошка высунулась, увидела грабеж среди бела дня и пустилась:

— Леший ты окаянный! Штаны бы тебе спустить да крапивой. А еще в киноартисты поступать ездил. Шалопутный ты киноартист!

С той поры пошло. Антонихина соседка сцену эту видела и по деревне все разбалаболила. Мартьянка деревушка маленькая: в одном конце чихнут, в другом: «Будьте здоровы», — говорят. Быстро к Кольке новое прозвище прицепилось. Не то чтобы по злобе или в насмешку, а просто так стали называть Кольку Киноартистом. Скоро в привычку вошло. Ребята и те Баланду позабыли, на Киноартиста переключились. Куда ни пойдет Колька, орут:

— Киноартист, куда топаешь?

Или другое что-нибудь спросят, и все с прозвищем. Опять же не в насмешку, а по привычке.

А Колька злится. Слово-то вроде неплохое, да ему-то поперек горла. Раскипятится Колька, а кто-нибудь нарочно подначит:

— Ну, не сердись. Подумаешь, какой Алейников отыскался!

А к двум закадычным Колькиным друзьям, Паньке Семиселову и Саньке Гущину, совсем другой подход по деревне пошел. Панька ФЗО кончил в этом году и печником работать начал, часы себе в первую получку купил. Саньку в помощники комбайнера произвели, нос стал драть, куда там… Стали их обоих в деревне по именам, как следует, полностью звать, а когда и отчество, глядишь, прибавят. Слышит это Колька, и вдвойне обида берет. Ведь Панька-то одногодок, а Санька всего на год постарше.

Подумал Колька, подумал и заявил матери:

— Пойду в колхоз работать. Учиться меня не тянет. Пока и свидетельства об окончании семилетки достаточно. Потом видно будет. А шляться надоело. Вон Санька уже новый костюм купил…