Леонид Воробьев - Недометанный стог (рассказы и повести)

• Название: Недометанный стог (рассказы и повести)
• Автор: Леонид Воробьев
• Издательство: Современник
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1985

В книгу вошли лучшие произведения новгородского писателя Леонида Воробьева, прожившего недолгую жизнь. Его герои — люди самых различных профессий. Но истинную красоту и поэзию автор видит в делах простых тружеников, чья жизнь неразрывно связана с родной землей, окружающей их природой.

---

— Это хорошо, Анна Тимофеевна. Дай, как говорится, бог. А не болеют? Гнильца нету?

— Нет, Иван Макарович.

— Вот и ладно. Ну, беги, беги, дел, поди, пропасть. По себе знаю.

Немного, но пожил Иван Макарыч в городе. И когда начинали сравнивать городскую жизнь с деревенской, сопоставлять, где люди живут дольше, где они крепче, Иван Макарыч выкладывал выношенное давно, в чем он твердо уверился.

— Все это верно, — говорил он, беззлобно усмехаясь. — Все так. И воздух у нас лучше. И темп жизни, правильно, другой. И со многим я согласен. Но не в этом суть! Вот, скажем, городскому человеку девяносто, и мне девяносто. Кто больше прожил?

— Одинаково, — ронял специально кто-нибудь из собеседников, чувствуя подвох.

— Ан, нет, — торжествовал Иван Макарыч, — Я по сравнению с тем одногодком лет на тридцать, считай, больше прожил.

— Почему?

— А вот почему. Я мало в городе жил, но все равно понял, что там дни одинаковые. Совсем, понимаешь, одинаковые. И время неслось — не успеешь оглянуться. А жизнь — она, — Иван Макарыч поднимал кверху палец, — как и всякая иная вещь, познается только в сравнении. Слыхали такое выражение? То есть через чужую жизнь. А сколько я не в пример горожанину жизней видел? Рождений? Ну, и смертей, конечно.

— Каких это жизней? — опять подзадоривал кто-либо из собеседников.

— Таких. Сажаю семечко огурца. Выходят два листочка. Потом третий. Потом дальше и цвести начнет. И огурец будет. И повянет все, пожелтеет и умрет. А сколько у меня всяких растений? И пчел! И животных! Сколько раз я при таинстве брака, рождения и смерти присутствовал! И каждый день за всем следишь, как за родными детьми. Волнуешься, переживаешь, ночами не спишь, спозаранку бежишь. Так каждый сезон. Иной раз за голову возьмешься: сколько ты видел, сколько пережил! И сколько существ! И покажется, что тебе без малого тысяча лет, хотя бы всего тридцать прожил на свете. И так у всех, кто крепко с землей связан. Вот оно как!

Да, много рождений, расцветов и смертей пришлось перевидать Ивану Макарычу. Вот и кажется ему такой долгой его собственная жизнь. Вставали летние, и осенние, и зимние, и весенние рассветы, и вместе с ними и Иван Макарыч. И до поздней ночи неустанно следил он то ли за стебельком рассады, за могучим ли деревом, за маленькой ли блошкой на листке, от которой зависела судьба листка и всего куста, за суетой пчелиной семьи, за зернышком в закроме, за проклюнувшимися семенами. И переживая глубоко, радовался и огорчался, видел удачи и неудачи.

Каждый ветерок, каждый дождичек, лишний луч солнца несказанно волновали его, заставляли принимать какие-то быстрые и нужные решения, разные — вон для того куста и для того деревца, для того улья и для того парника. А кругом цвело и дышало, распускалось и росло, выживало и умирало. И был он тут, как в огромном оркестре: и дирижер, и главный исполнитель, и композитор — все он же.

Да к тому же и прожил он порядочно и, живя в природе, в тесной, в неразрывной связи с нею, помогая рождениям и развитию миллионов растений, тысяч насекомых и животных, видел наряду с этим, к радости своей, много рождений и расцветов человеческих. Видел, к неутешному горю своему, и смерти человеческие. И смерть второй своей жены…

Стоит Иван Макарыч перед большущей березой, гонит от себя воспоминания и раздумья о том, что же тянет его сюда. А раздумья никак из головы не идут. Привязались, и все тут.

Береза, а это знает он, огромна. Кора на нижней части ствола у ней вся в трещинах, складках, морщинах. И не похоже, что это береста. Зато выше ствол и ветви гладкие, в белизне бересты.

К самым облакам тянется верхушка, а тонкие конечные ветви сучьев, все в листьях, ниспадают, свешиваются чуть не до земли.

Покачиваются под колебаниями воздуха зеленые пряди, и вроде звенит береза, вроде поет, а если взглянуть на небо, на облака, то покажется, что плывет огромное дерево куда-то.

Долго стоял Иван Макарыч перед березой, видел лишь большое шумящее зеленое пятно перед собой. И вдруг стало абсолютно необходимо ему вспомнить, что же позабыто тут. И когда так стало, вдруг начала падать береза, но не на него, а от него.

Случайному прохожему было видно, как стояла сухонькая фигура с посошком, лицом к могучему дереву, а потом пошатнулась фигурка, припала на одно колено и начала валиться на спину.

И вдруг, уже падая, словно прозрел Иван Макарыч и враз увидел березу — всю, как есть, до самой тоненькой веточки, до последнего листочка. А возле березы фигуру девушки в шестнадцать лет, девушки, которой ничего он не мог сказать в тот вечер, девушки, которая стала затем его первой женой.

И видя, как наяву, и тот вечер, мягкий, майский, и шумящую березу, и девушку, и себя со стороны, ощущая радость от встречи, чувствуя каждое дуновение ветерка, обоняя все запахи, слыша даже самые слабые шорохи, продолжая клониться назад, неожиданно со страшной отчетливостью, с полным последним пониманием, с горечью от невозвратимого осознал Иван Макарыч — до чего же короткой, ужасно короткой была его жизнь.

После заката

Уходило в сорок первом сорок,

А вернулось в сорок пятом пять.

В. Кулагин

Закат был какой-то необычный. Такому жаркому июльскому дню суждено было кончиться почти осенней печалью. Вдруг похолодало, хотя без малейшего ветерка, и солнце ушло багрово-красным и словно запыленным, на глазах терявшим яркость. А за ним спускались к горизонту облака, будто занавешивая зарю, и она чуть рдела из-за них. И было пустынно и грустно в лугах.

— Дождь будет, — зло бросил бригадир Деряба, мужик здоровенный, грубоватый, но всеми уважаемый. Его любили за прямоту и за то, что не жалел себя на работе. Бывал он и в колхозных председателях, да сняли его в свое время, записав: «за организацию коллективной пьянки». А сейчас он работал уже не в колхозе, а бригадиром в подсобном хозяйстве техникума. — Дождь будет, — повторил он. — Едрена мышь. Ладно, что на заливных кончили. Отметались. А завтра, чую, польет. И нога мозжит. Хотел ведь было завтра на Баронских загребать начинать.

Он сел на ступеньку крыльца, закурил и посматривал на закат, на небо. И отдыхал.

А я взял и ушел в луга. Ходил между ладными, неогороженными пока стогами, стоял на берегу реки и тоже понимал, что может установиться ненастье. Потому что словно напряглось все, затаилось и приготовилось. И потому что волнами шли запахи, речные и луговые. Словно и не текла, не двигалась река, а так, лежала себе блестящей серебряной с чернью лентой. И небо из-за туч приблизилось к земле. Менялась погода. Стало мне зябко в лугах, и я пошел к бывшей школе деревни Песочки, что стояла когда-то на возвышенном месте.

Школы на горке давно не было, сруб перевезли, а место все называли «школой». Сохранились только березы да площадка между ними, когда-то утоптанная нами до бетонной плотности. Здесь у нас был «топчак», тут по вечерам и плясали, и танцевали, и влюблялись тут же. А теперь, наверное, никто сюда не ходил: молодежи мало стало в селе, да и та собиралась на танцы в техникуме. Плясать же в эти годы уже не стали. Мода отошла.

Здесь, пока поднимался, показалось теплее. Но еще издалека, пока я еще не добрался до школы, услышал я звуки гармошки. И не поверил себе: решил, что вспомнилось былое, и зазвучало в душе. А подходя ближе, различил, что действительно играет гармошка. И, к моему удивлению, играли нашу плясовую. Потом перешли на «Семеновну». Тихонько подошел я к площадке и остановился в отдалении.

Березы развесили свои пряди почти до земли и не шумели, ни один листочек не шевелился. Тихо было в полях и на лугах. Но гармошка звучала не так уж звонко, — видно, вечер был такой, когда звук почему-то теряется, тускнеет, что ли. Играла тетя Маня Михеева, сидя на довольно высоком пне. Плясали Сонька-телятница и Вера Ивановна, комендантша. Еще пятеро женщин стояли полукругом и смотрели. Все женщины были мне знакомы; всем теперь было под пятьдесят и больше. Но никогда я не видел их пляшущими. И тем более на нашем «пятачке-топчаке». Правда, и не был я в родных местах много лет, однако ведь рос и все знал здесь.

Меня никто не заметил, и я прислонился к березе да смотрел. А известно, какие у нас в начале июля на севере ночи. Все было видно, и видел я, что возбуждены женщины, пляшут, дробят от души. И тетя Маня Михеева разошлась — играла и притопывала ногой, словно сама собиралась пуститься в пляс.

Вера Ивановна, высокая, худущая, обычно мрачноватая и неулыбчивая, вдруг выкрикнула частушку:

Самолет летит, крылья колых-колых…
Ребята хитрые, а мы хитрее их!

А Сонька-телятница, круглая, маленькая, обычно бойкая на язык, не задержалась с ответом:

Самолет летит, все знаки стерлися…
Мы не ждали вас, а вы приперлися.

«Эге! — сообразил я, различая по чуть хрипловатым голосам. — Старушки-то наши подвыпили, разгулялись».