Николай Конрад - Очерки японской литературы

• Название: Очерки японской литературы
• Автор: Николай Конрад
• Издательство: "Художественная литература"
• Жанр: Филология
• Год: 1973

К 64 Конрад Н. И. Очерки японской литературы. Статьи и иссле­дования. Вступ. статья Б. Сучкова. М., «Худож. лит.», 1973. Труд выдающегося советского ученого-востоковеда Н. И. Кон­рада (1891—1970)—по сути, первая у нас история японской литературы, содержит характеристику ее важнейших этапов с момента зарождения до первой трети XX века. Составленная из отдельных работ, написанных в разное время (1924—1955), книга при этом отмечена цельностью науч­ной историко-литературной концепции. Вводя читателя в своеобразный мир художественного мыш­ления японцев, Н. И. Конрад вместе с тем прослеживает исто­рию японской литературы неотрывно от истории литератур всего мира. Тонкие наблюдения над ншвым художественным текстом, конкретный анализ отдельных произведений сочетают­ся в книге с широкими типологическими обобщениями, вы­являющими родство культурообразующих процессов Японии с литературами других стран Азии и Европы.  

---

Мне любовь твоя И свиданья кажутся Краткими, как миг...

Но жестокости твоей,

Кажется,— конца ей нет![11]

Если только продолжать приведение образцов и анализ различных вариантов этих тем, придется в конце концов выписать все «Исэ-моногатари»; поэтому читателя, желаю­щего проверить, приходится отсылать к самой повести. Несомненно только одно: мнение, будто Исэ — «книга люб­ви», приобретает значительную долю правдоподобия.

Против такого воззрения говорит одно очень сущест­венное обстоятельство: за всеми этими как будто ничем не связанными, рассыпанными без всякого порядка расска­зиками постоянно чувствуется автор; чувствуется его лич­ность, его настроения, общий уклад его мировоззрения. И это все накладывает свою печать на все отрывки: в ав­торе они находят свое объединение, свое единство, сразу меняющее их как будто бы основной тон.

Это вмешательство автора иногда бывает явным: в этих случаях оно большей частью принимает форму заключи­тельного замечания, сентенции. Таковы, например, сентен­ции в рассказе первом:

«вот как решительны и быстры были древние в своих поступках»;

или в рассказе четырнадцатом:

«дама была счастлива беспредельно, но в таком варвар­ском месте можно ли было что-нибудь сделать?» или в рассказе тридцать третьем:

«вероятно, это было сказано им после долгого размы­шления».

или в рассказе тридцать восьмом:

«для стихотворения первого в мире ловеласа это было поистине слишком ординарно!» или в рассказе тридцать девятом:

«в старппу вот как любили молодые люди, а нынешние старцы, они так, что ли, поступают?» пли в рассказе семьдесят четвертом:

«действительно, это была дама, с которой сблизиться было очень трудно!»

Большей частью это вмешательство сквозит через ткань самого повествования, проявляясь в отдельных выраже­ниях и даже образах. Например:

«бывший тут же ничтожный старец, ползавший внизу у деревянной галереи», сложил такую песню...» или:

«и тот, не успев даже взять дождевой плащ и шляпу, промокнув насквозь, прибежал к ней...» или:

«так сложил он, и все пролили слезы на свой сушеный рис, так что тот даже разбух от влаги...»

«его даму те демоны одним глотком и проглотили»

Таким путем проявляется оценка автора, его суждение по поводу того, что было рассказано, его отношение ко все­му этому. Этим же способом автор сообщает описываемому особый колорит, заимствуя его уже не из материала самого сюжета или темы, но — извне, привнося его от себя. Это особенно сказывается, в тех случаях, когда автор вносит юмористическую нотку в свое повествование, как, напри­мер, в тех местах, где он, говоря о скорби, преисполнившей путников, рисуя их слезы, вдруг прямо, так сказать, в строчку, замечает: «и пролили они слезы иа свой сушеный рис, так что тот даже разбух от влаги». Или, повествуя о драматическом бегстве и преследовании четы влюбленных, он рисует факт поимки дамы словами: «демоны одним глотком ее и проглотили».

Такое отчасти юмористическое, отчасти сатирическое отношение автора к рассказываемому проскальзывает в «Исэ» очень часто. Но еще чаще вмешательство автора подчеркивается обратным приемом: отсутствием и сентен­ции, и характеризующих выражений. Этот любопытнейший прием дается автором в очень показательной форме. Таков, например,— рассказ 23, передающий, в сущности, боль­шую жизненную трагедию. Она рассказана необычайно сжато и вместе с тем ярко, причем отсутствие всяких сло­весных следов авторского вмешательства еще сильнее под­черкивает то чувство горечи жизни, которое так часто про­бегает по всей его «Повести».

Этими тремя приемами, примененными, конечно, в раз­ной степени, в разных отношениях к тексту, автор создает для более внимательного читателя сильнейшее впечатле­ние его собственной личности. Мы как будто видим перед собою хэйанца X века, аристократа, но не из очень родо­витых, придворного, но не из очень сановных; вдумчивого наблюдателя, воспринимающего всю совокупность жизни своего круга, и не в поверхности ее, ио главным образом в ее эмоциональном, эстетическом и даже глубже — фило­софском содержании. Мы видим человека, несомненно, и самого прошедшего через небольшой, но типичный для то­го времени жизненный опыт, однако сохранившего во всех перипетиях своей жизни известную объективность и уме­ние видеть себя со стороны. Мы видим человека, вынес­шего из всех своих наблюдений некоторое чувство горечи к этому миру, известную скорбь и печаль; все это — в соеди­нении с большей частью добродушным юмором, который еще больше подчеркивает его основной тон грусти.

Этот в конечном счете довольно пессимистический склад ставит свою печать почти на все рассказы «Исэ». В соеди­нении с другим характерным признаком личности вдум­чиво наблюдающего и иногда мягко вмешивающегося ав­тора он составляет основной, так сказать, «междустроч­ный» тон всего произведения. И в нем все рассказы «Исэ» находят свое объединение; благодаря этому они и переста­ют быть простым «учебником любовного искусства». Рас­сказы «Исэ» — в известной степени повесть об изменчи­вости жизни, рассказанная вдумчивым наблюдателем и много испытавшим человеком.

Таким образом, толкование «Исэ» как своего рода "искусство любви" для Хэйана подвергается большим сомнениям. Одновременно колеблется и воззрение на «Исэ» как на собрание-самостоятельных рассказов. Как уже было сказа­но выше, все они — части одного общего целого: жизни, подмеченной автором. Наряду с этим такое единство под­крепляется еще и явно ощущаемым единством героя и об­становки. Герой рассказов — кавалер, то есть хэйанец, мо­жет быть, сам автор, или, во всяком случае, такой же, как и он, по происхождению и по положению; обстановка — одна и та же: хэйанская столица — как центр, жизнь выс­ших кругов общества — как основа; действия всех расска­зов развиваются, в сущности, в одном сюжетном плане; и это все, наряду с объединяющей психологической лич­ностью автора, в значительной степени умаляет значение формальпой обособленности одного рассказа от другого: она принимает характер только композиционного приема.

 III

Здесь мы вплотную подходим к очень большой проблеме: к вопросу о морфологии японского романа как в ее основ­ных видах, так и в ее развитии. Вопрос о морфологической сущности «Исэ» имеет и для того и для другого первостепен­ное значение: ведь «Исэ» наряду с «Такэтори» — первые представители японского повествовательного жанра, если не считать, конечно, тех фабульных стихотворений, кото­рые встречаются в «Манъёсю». Надлежащая оценка «Исэ» открывает путь к пониманию и последующих японских моногатари..

Связь «Исэ» с лирическими жанрами, конечно, несом­ненна. Многие стихотворения «Исэ» могут существовать независимо от рассказа. Многие из них в таком именно виде фигурируют в «Кокинсю». Поэтому, в суждении о морфологии «Исэ» как повествовательного произведения совершенно необходимо исходить из сущности японского лирического жанра, в частности — танка.

Строго говоря, танка по своей природе рождается в повествовательно-описательном окружении. Танка — лири­ческое стихотворение, сказанное небезотносительно, по обязательно в приложении к чему-нибудь конкретному: будь то картина природы, обстановка, будь то событие, происшествие и т. и. Отвлеченное лирическое вдохновение как таковое не свойственно этому типу японской поэзии, а может быть, и всей японской поэзии в целом. Поэтому эмо­циональное содержание танка целиком заложено в этом внешнем окружении и из него по преимуществу и раскры­вается. Это учтено и редакторами «Кокинсю», спабдивши- ми многие из стихотворений своего собрания поясняющи­ми предисловиями. С другой стороны, эта же особенность танка обуславливает легкую возможность построения вокруг нее рассказа: стоит только развернуть эту обстанов­ку, этот сюжет танка — в форму повествовательную. На­сколько это легко и в то же время просто и естественно, свидетельствуют некоторые из тех же «предисловий» «Кокинсю», уже близко подходящие к повествовательному жанру. И классический пример такого использования всего содержания танка, как ее собственно лирического, эмоци­онального, так и внешнего, примыкающего к ней извне, повествовательно-описательного, — представляет собою «Исэ».