Борис Карсонов - Узник гатчинского сфинкса

• Название: Узник гатчинского сфинкса
• Автор: Борис Карсонов
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1991
• ISBN: 5-7688-0247-9

Долгое время Зауралье было местом ссылки. О славных гражданах Отчизны — декабристах и других ссыльных, конфликтующих с престолом, на Курганщине — рассказывает автор, опираясь на архивные и малоизвестные источники.

Рассчитана на широкий круг читателей.

---

— Да как же прознали?! — вскрикнул Летешин, вскакивая со своего стула и подбегая к печи, где сидел Башмаков. Видно было, что рассказ его захватил и взволновал. — Неужто кто из офицеров?..

— Все проще. Мальчик рассказал…

— А невеста? Невеста-то кто была? — не унимался Летешин.

— Голубушка, Анна Васильевна, нельзя ли еще кофию? — Башмаков повернулся к хозяйке, подавая ей пустую чашку.

— Агашка! — крикнул Дуранов.

— Ну зачем, зачем, я сама принесу, — сказала Анна Васильевна и, подхватив руками юбку, поспешила в кухню.

— Невеста? — переспросил Башмаков. — Невеста была дочерью одного богатого то ли откупщика, то ли промышленника, вернувшегося в Петербург из Варшавы. Поручик, недавний сослуживец наш, — я, может, его раз или два всего и видал-то в полку, — влюбился в Настеньку, ну, как мы тогда говаривали, под завязку. Она тоже души в нем не чаяла. А отец против. Не приглянулся ему бедный офицерик. Как быть? А так, как в те времена часто делали: бежать из дому, обвенчаться где-либо на стороне, а уж потом в ноги батюшке с покаянием. Может, так бы они и сделали, но на то тоже нужны были деньги и не малые: не каждый священник возьмет на себя риск на тайное венчание без родительского благословения. Ну, а тут Анатоль Штомов — как же не выручить товарища! Конечно, невеста никакого обману тут не заподозрила, может быть, так бы все и устроилось, но младший братец ее — помните, мальчика-то в зеленом кафтанчике? — он под величайшим секретом рассказал о сем своему гувернеру, ну а далее известное дело… На другой же день откупщик прознал подробности и принес жалобу императору.

— Эвон, дело-то как повернулось! — воскликнул Попов.

— Да, не хотел бы я очутиться на месте капитана, — заметил Поникаровский.

Дуранов, обдав его презрительным взглядом, хмыкнул с усмешкой:

— Да-а, тут уж тебе не рас-с-с-чет!

Башмаков встал, прошелся по комнате, снова сел к печке, потирая свой тонкий, хрящеватый нос и лысину.

— К вечеру на другой день, когда я приехал к Штомову, квартира его была пуста. Никто ничего мне не мог сказать. Только у полкового командира, наконец, немного прояснилось: где-то после обеда, когда Штомов еще изволил почивать, к нему приехал фельдъегерь с корпусным адъютантом, ничего не объясняя, посадили в крытую карету и ускакали.

— Что у вас вчера произошло? — спросил меня полковник.

Я рассказал.

— Впрочем, все это мне уже известно, — тихо сказал он. — Боюсь, что капитану нашему не миновать Сибири.

Дня два-три мы были в совершенном неведении. Потом стороною дошло до нас, что по повелению императора капитан Штомов отдан в монахи.

— В монахи! — раздалось сразу несколько удивленных голосов!

— В монахи, — повторил Башмаков. — Рассказывали, что когда Павлу доложили о сей проделке, он поначалу развеселился. Потом попросил графа Палена оставить бумагу жалобщика-отца и сам несколько раз перечитал ее и тут вознегодовал страшно! Не знаю, что лучше: Шлиссельбург или Сибирь — но и то и другое уже приуготовлено было нашему храброму капитану.

После сего Павел, выйдя из кабинета и проходя вестибюлем, увидал подле мраморной статуи Клеопатры некоего Коцебу, известного в те времена немецкого драматурга. Говорили, будто бы незадолго перед тем Павел высылал его в Сибирь, а потом вернул и наградил щедро. Охотно верю, ибо сие было в натуре нашего монарха. Да, так вот этот Коцебу нес у него при дворце какую-то службу, что-то там описывал…

Павел остановился подле статуи и долго смотрел на нее.

— Я полагаю, что все-таки эта прекрасная копия?

— Несомненно, ваше величество! — ответил Коцебу.

— Смотрите, в ее подножие входят несколько сортов мрамора; каковы их названия?

— Хорошо, я узнаю это.

— Признаюсь вам, что я почасту останавливаюсь перед ней: меня восхищает ее героическая смерть!

— Осмелюсь высказать свое мнение, ваше величество, что ежели бы Август не пренебрег ее прелестями, то едва ли она лишила себя жизни.

— Да? — император более чем внимательно посмотрел на Коцебу и вдруг спросил:

— Господин Коцебу, что вы скажете, если мой офицер самозванно присваивает себе священнический сан и отправляет требы?

— Трудно ответить сразу, ваше величество, потому как подобные проступки столь редки… Но коль скоро все-таки это так, то, наверное, надобно признать в нем… наклонность к сему, ибо ведь не каждый сможет отправлять требы…

— Прекрасная мысль! — сказал император. — Именно так!

Участь Штомова была решена: на докладную записку легла резолюция царя: «В монастырь!»

Наступила пауза. Башмаков устало возился с платком; дворовая девка Агашка убирала кофейную посуду. И в этой нечаянной сумеречной тишине особенно заметно было тяжелое, астматическое дыхание Дуранова.

— Позвольте, Флегонт Миронович, а уж не тот ли это Коцебу, что жил у нас в Кургане? — спросил Летешин.

— Коцебу в Кургане? — удивился Попов.

— Представьте себе, поручик!

— Но каким образом?

— Самым прямым!

— Не совсем прямым, через… Тобольск, — поправил Дуранов.

Тут все присутствующие обратились к Дуранову.

— Матушка, помнишь ли ты, как нам о том Евгений Андреевич Розен читал? Книжка-то была по-немецки, так он нам читал и тут же переводил…

— Батюшки! Так неужто нонешний-то рассказ это о нашем Федоре Карпыче? — до странности оживилась Степанида Алексеевна.

— Какой еще Федор Карпыч! — едва сдерживаясь, почти закричал Летешин. — Август Фридрих фон Коцебу — вот его точное имя. У меня пиесы его есть…

— И, милый, заладил свое — Август, Август! Это, может, по-ихнему там, а мы ево тута Федором Карпычем величали.

— У меня пиесы!..

— Экая невидаль, пиесы! А я по утрам молоко ему таскала!.. Жили-то мы через улицу, насупротив Кузнецовых, у которых он сымал домик, ну вот, бывалоча, матушка как подоит, так я и несу, пока еще теплое… А он меня Степкой звал. Обходительный такой, тихий, все больше у окошка сидел и книжки читал, али гулял подле Тобола. Смотришь, а он идет… В цветном халате, в тапках домашних… И книжка в руке. Остановится, почитает и далее идет… Батюшки, а уж до чего обходительный был! Бывалоча, возьмет меня за руку, в глаза заглянет, спросит:

— Штопка, ты о чем мешталь? — картаво так, ну так картаво, что прямо смех. И расхохочешься! Он спрашивает, а меня смех заводит… Да и то сказать, шешнадцатый только шел — глупа была. Однова пригласил меня в комнату, открыл стол и достал оттудова зеркальце. Говорит: «Штопка, посмотрель себя». Ну я посмотрела… А он говорит: «Штопка, ты красавель!» И вот те крест, взял вот так обеими руками мою руку и поцеловал! Вот как! А подарок-то ево я и по сей день берегу.

Старушка, одушевленная рассказом, помолодевшая, звонкая, как весенняя бабочка, враз снялась со своего кресла и выпорхнула в другую комнату, откуда тотчас же заспешила обратно, боясь, что прервут, не дадут высказаться, али хуже того — отмахнутся.

— Вот, смотрите! — в сухоньких ладошках Степаниды Алексеевны тускло поблескивало прямоугольное зеркальце в широкой медной оправе. Зеркальце пошло по рукам.

— Тут что-то написано, — склоняясь ближе к лампе, сказал Летешин. — Готика!..

— Читайте! — попросил Башмаков.

— Легко сказать, буквы совсем стерты. Вы, Степанида Алексеевна, видать, часто чистили его?

— Дык как часто? Ну, вот как перед праздником самовар чистишь, ну и рамочку чуток толченым кирпичиком…

— Dominus vobiscum, — наконец прочитал Летешин.

— Это латынь, — сказал Башмаков. — «Да будет с вами господь».

— Матушка, а помните ли вы деда Афоню?

Дуранов пытался держаться, но смех захватывал его все более и более, и он, наконец, захохотал в открытую, широко, трясясь всем своим плотным телом и широкой кудлатой головою.

— Батюшки, ну как же дедушку Афоню не знать, он, чай, на войну ходил… Вот уж голова-то старая, запамятовала… Он отоля эту, как ее, ну ихнюю-то, тьфу ты, прости меня господи! Лиду Гамильтошу привез, вот!

— Боже, маменька, какую Лиду? — вступилась Анна Васильевна.

Дуранов совсем упал на стол, обхватив голову, зашелся в утробном, всхлипывающем визге. Еще не зная что к чему, но уже предчувствуя что-то необычное, начали, глядя на хозяина, похохатывать гости.

— Матушка!.. — прорываясь сквозь смех, пытался говорить Дуранов.

— Матушка…а…а! Ну расскажи ты им… Ну про… Лиду-то! Ха-ха-ха-ха! Мавра-то? Бабушка Мавра-а-а!.. — наконец, в изнеможении Дуранов махнул рукой, встал и, захлебываясь смехом, неверною походкою пошел на кухню.

Меж тем Степанида Алексеевна была строга и невозмутима. Она с укоризной проводила глазами зятя и, пряча в ладошки свое драгоценное зеркальце, поджав сухонькие губки, заговорила:

— Что ж тут! Тута каво ни коснись, каждого сумление возьмет. Вот он, этот дед Афоня-то, как пришел с войны, ну в первое дело в переднем-то углу, под образами, и повесь эту Лиду Гамильтошу.