Музафер Дзасохов - На берегу Уршдона

• Название: На берегу Уршдона
• Автор: Музафер Дзасохов
• Издательство: Иристон
• Жанр: Великолепные истории
• Год: 2000

Повесть из книги «Белая малина».

---

XXV

У Нана кончался мед, и она обеспокоилась. Все воскресенье напрасно прождала Алмахшита, тот не приехал. А ей без меда никак нельзя.

— Письмо надо написать, — сказала она. — Если и в следующее воскресенье не приедет, без лекарства останусь.

Я взял бумагу и карандаш.

Нана бормочет, сама с собой разговаривает вслух:

— Как они там живут? Хватит ли на зиму кормов, один Бог знает… В это время обвалы, как сено привезешь? Опасно. Не стоит скотин, а тех мук, которые человек из-за нее терпит!

Я сижу с карандашом и жду.

— Как они там управляются?.. Небось думают, когда старуха вернется?

— Что писать? — спрашиваю.

— А тебя учить надо? Гаги увидеть хочется… (Так она Алмахшита называет — Гаги.) В воскресенье, пиши, обязательно пусть приедет… Про мед не забудь. Скажи, мы живы-здоровы. Не то будет беспокоиться… И спроси, как здоровье его детей, как соседи?

На этих соседей я и сейчас сердит. Я тогда совсем маленький был, когда жил в горах. Соседская женщина поддразнивала меня: говорила, вздыхая, что Нана не в эту зиму, так на следующую помрет. Не знаю, зачем было ей меня дразнить?

«Не помрет!» — твердо отвечал я.

«Помрет! Обязательно».

«Нет, не помрет!»

Я ненавидел эту женщину, мне плакать хотелось, но плакать не смел. И все же представился случай выплакаться. Мы играли в альчики с соседским мальчишкой, бита выскользнула у него из рук и с маху ударила прямо мне в голову. Я заплакал навзрыд — не столько от боли, сколько от отчаяния и обиды, которые мне причинила соседка.

Она же меня и утешила, вытерла слезы и сказала:

«Не плачь, Нана не умрет».

«Да, не умрет… Умрет!»

Я плакал, не переставая. Чем настойчивее меня уверяла соседка, тем меньше я верил. И твердил в страхе и отупении:

«Нет, умрет, нет, умрет!..»

Голова совсем не болела, даже шишка не вскочила. Но я схватился обеими руками за голову и никому не позволял к ней притронуться. Пусть думают, что плачу от боли.

Письмо я вложил в конверт, написал адрес. Если оно запоздает, Нана придется нелегко. Правда, и молоко помогает, но наши коровы еще не отелились, а у соседей каждый день не станешь просить.

— Дунетхан! — ворчливо позвала Нана.

— Чего тебе?

— Вот наказанье, так наказанье!..

Когда она так говорит, значит, ей что-то не понравилось. И не просто «что-то», а то, о чем много раз твердила. А все без толку — настоящее наказанье!

Дунетхан потерянно огляделась по сторонам: в чем же опять провинилась? Может, угли не замела возле печи, когда высыпались? Может, за это старуха ругает?

— И говоришь, и говоришь ей одно и то же — и как об стенку горох! — ворчит Нана.

Дунетхан все углы обшарила глазами, уже и самой себе не верит: вдруг что-нибудь вправду натворила!

— Сколько раз просила: не трогай мои чувяки! Стоят на коврике — пусть стоят! Куда ты их опять засунула?

Дунетхан быстренько юркнула под кровать и поставила чувяки на коврик.

— Еще раз не найду на месте — ох, не знаю, что с тобой сделаю!

И стала одеваться. Даже постель сама убрала. Когда ей бывает лучше, она встает, убирает постель и садится возле печи. Я радуюсь за нее, в такие минуты и нам хорошо. Еще бы не радоваться!

Позавчера Хадижат выстирала и перегладила все платья Дзыцца. И туфли ее вычистила. Вещи сложила на кровати, на которой Дзыцца спала. Только рабочий полотняный халат с большими накладными карманами Нана заставила убрать: он Дзыцца и при жизни надоел.

— Несите-ка вещи сюда!

Бади выложила вещи на стол. Вон фиолетовая шелковая кофточка Дзыцца. Как она была ей к лицу! Но редко ее надевала… В этой кофточке Дзыцца казалась мне еще мягче, еще добрее. Черная юбка ей тоже очень шла. Да только на похороны надевала ее Дзыцца. Были и коричневые остроносые туфли, всегда стоявшие в углу у порога. Красиво все было на Дзыцца, все ей было к лицу, и хоть нечасто я видел на Дзыцца все эти вещи, но запомнил их навсегда. Я и в толпе узнал бы Дзыцца по этим вещам.

Теперь они осиротели, остались без хозяйки…

— Кофту подай! — сказала Нана.

Развернула, долго рассматривала на вытянутых руках на свет и против света. Белые, худые пальцы дрожали.

— А совсем еще новая… — Посмотрела с изнанки И удовлетворенно сказала: — Ни одной дырочки! Еще носить бы и носить… По обычаю, вещи умершей принято дарить хорошим подругам. Отнесите Хадижат, лучшей соседки не было у Дзыцца. Отнесите! — свернула кофточку и отдала Дунетхан. — И туфли ей отнесите. Много хорошего она вам сделала. Пусть Дзыцца и с того света ее одарит…

И другие вещи Нана распределила между нашими родственниками и соседями: пусть носят хорошие люди то, что Дзыцца любила.

Я порой удивляюсь Нана. Больна, немощна, еле ходит, а сколько в ней рассудительности: кажется, все на свете она знает и умеет.

Недавно ее спрашиваю:

— А ты всегда такая была? Ну, вот такая… худая?

Нана улыбнулась, лицо посветлело.

— Конечно, не всегда!

Сказала это и закрыла глаза. Лицо приняло обычное выражение.

— Годы берут свое… Другая давно была бы на том свете. А ты спрашиваешь! Нет, совсем я не такая была! — И показала в окно: — Ну-ка вытащи шесть кольев из того плетня — будет ли он стоять?

У Нана было шестеро детей. Пятерых выкормила, вырастила. Последний, шестой, умер еще во младенчестве. Легко ли ей было без мужа, одной?

Дзыцца была второй по старшинству среди братьев и сестер, и, когда старшая сестра вышла замуж, все домашние заботы свалились на ее плечи. Алмахшит часто вспоминал то время:

«Клянусь, я бы на ее месте пропал! Помню, мороз трещит, на дворе еще темень… Спать хочется. А Дзылла лошадь запрягает, за дровами в лес собирается. И ведь девчонка, только на шесть лет меня постарше!..»

Алмахшит приехал раньше, чем письмо дошло. Мы не ждали среди недели. Нана так и засияла, увидев его на пороге. Но тут же и отвернулась: почему, дескать, в прошлое воскресенье не приехал? Обижена на тебя! А Бади и Дунстхан повисли на дяде, визжат от радости.

Теперь Нана долго ждать, пока девчонки нарадуются. Да что сделаешь! Не выдержав, Нана поворачивает голову на подушке:

— Впустили бы в дом человека! Устал с дороги, а вы на руках у него повисли… Не до ваших шуток!

А сама ух как довольна! Лежит с таким видом, будто медведь угодил в ее капкан и никуда теперь не денется.

— Ну, как тут вы все живете? — освободившись наконец от девочек, спросил Алмахшит.

Нана отозвалась равнодушно:

— Так вот и живем.

На Алмахшита даже не взглянула. Не хочет, чтобы видел, как рада ему.

Молчала, молчала, потом, оттаяв, сказала укоризненно:

— Пропал где-то, как тот конь поповский!

Что это за поповский конь?.. Я потом спрашивал Нана, но она не объяснила. А мне очень хотелось узнать. Как могла пропасть лошадь, что найти нельзя? И при чем тут поп? Какая разница — поповская или еще чья-нибудь?

— Хотел в воскресенье приехать, — подсаживаясь к Нана, сказал Алмахшит, — но месяц кончался, надо было план выполнять…

— Не нравится мне твоя работа, Гаги! С кем начинал, те давно разбежались. Поумней тебя. Уходи ты с этой работы, пока на ногах держишься.

— Ничего со мной не будет!

— «Ничего не будет, ничего не будет!» — передразнила Нана. — Калекой останешься — о детях подумал бы.

Всегда у них разговоры об одном и том же. Хватит, говорит Нана, поработал на руднике одиннадцать лет. Пусть теперь другие, помоложе работают. Алмахшит почтительно выслушивает и обещает:

— Еще поработаю немного и уйду. Подыщу место…

И верно, ушел однажды. Но упросили вернуться: без опытного мастера, сказали, дело не идет…

— На следующей неделе привезу надгробье и металлическую решетку на могилу Дзылла. Один человек пообещал сделать, — сказал Алмахшит.

При упоминании имени Дзыцца слезы навернулись мне на глаза, я всхлипнул.

— Ну вот, начинается! Хуже девчонки!

Алмахшит тоже учащенно моргал, отворачивался.

— А еще женить его хотели! Глядите на него — опять у него квас из носу…

Уши у меня вспыхнули. Кроме Гажмата, со мной еще никто об этом не говорил. А теперь вот и Нана — да напрямик… При Алмахшите!

— Ты не только жену слезами зальешь, тебе ее фотографию жалко дать в руки, всю замочишь…

Я поперхнулся и проглотил соленый комок. Что это я в самом деле все кисну! Мне сделалось стыдно. И поэт Коста Хетагуров говорил: «Кого я слезами утешу?»

Никого. И не хочу, чтоб видели мои слезы. Что хорошего, когда сердце такое слабое… Наверно, зря я вчера рассердился на колхозного сторожа.

Наши гуси забрались в пшеницу. Хадижат проходила мимо, выгнала их с поля, а сторож тут как тут. Взял хворостину и погнал к амбарам. Штрафом грозил! Хадижат стала упрашивать:

«Пожалел бы сироту! Мать у него недавно умерла…»