Хаим Граде - Безмужняя

• Название: Безмужняя
• Автор: Хаим Граде
• Издательство: Текст, Книжники
• Жанр: Современная проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-7516-1168-2, 978-5-9953-0232-2

Роман Хаима Граде «Безмужняя» (1961) — о судьбе молодой женщины Мэрл, муж которой без вести пропал на войне. По Закону, агуна — замужняя женщина, по какой-либо причине разъединенная с мужем, не имеет права выйти замуж вторично. В этом драматическом повествовании Мэрл становится жертвой противостояния двух раввинов. Один выполняет предписание Закона, а другой слушает голос совести. Постепенно конфликт перерастает в трагедию, происходящую на фоне устоявшего уклада жизни виленских евреев.

---

— Что же следует предпринять? — спросили агудасники.

Лапидус ответил, что он знает, как надо действовать. Но сейчас пора начать молиться, чтобы не опоздать с чтением Кришме[78]. Потолковать можно и потом. Агудасники приступили к молитве с просветленным сердцем, успокоенные уверенностью и мудростью моэла Лапидуса. При чтении Торы его почтили восхождением. Он ответил щедрым пожертвованием, что еще больше возвысило его во мнении молящихся. И когда после окончания молитв он заговорил, его слушали с глубоким почтением.

Виноваты виленские раввины, сказал Лапидус. Виленские раввины, почитаемые по должности своей, — страшные гордецы. Если кто-нибудь из прихожан пытается дать им совет, они кричат: «Не вмешивайтесь! Не ваше дело!» Поэтому нужно, чтобы к реб Лейви Гурвицу отправилась делегация от молельни реб Шаулки и потребовала отлучения полоцкого даяна. Тогда мясники увидят, что еврейство не попрано, и перестанут кричать о привозном мясе. Гемора утверждает, что невежда-простолюдин ненавидит талмудиста сильнее, чем гой — еврея, а жены простолюдинов еще хуже своих мужей, и потому их следует припугнуть.

Совет моэла понравился прихожанам молельни реб Шаулки, но они потребовали, чтобы он тоже пошел к раввину из двора Шлоймы Киссина и был главой делегации. Лапидус даже содрогнулся: Боже сохрани! Да он скорее войдет в клетку со львом! Однажды он уже пробовал втолковать реб Лейви, что полоцкий даян — тайный большевик, но тот накинулся на него с такой бранью, что не приведи Господь. Поэтому он к реб Лейви не пойдет ни за что, но делегация от молельни реб Шаулки должна обязательно пойти нынче же вечером. Самое время действовать во славу Божию! Делегация должна потребовать от реб Лейви ответа, с кем он — с агудасниками, готовыми пожертвовать собою ради Торы, или с мизрахниками, потворствующими безбожникам? Пусть скажет раз и навсегда!

В час Минхи[79] Лапидус забрел в Старую молельню. Ее постоянные прихожане — старики из общества стражей субботы — печально обсуждали свою пятничную неудачу, когда они призывали закрывать лавки, но призыв их не был услышан. Молочно-белые бороды в сумерках скорбно отливали восковой бледностью. Моэл привел одно из изречений мудрецов и заключил, что осквернение субботы в Вильне началось уже тогда, когда полоцкий даян велел принести деньги — якобы в помощь голодающим в России детям — именно в субботний день. Простолюдинам много не нужно — они поняли, что субботу можно нарушать. А теперь тот же раввин разрешил жениться на замужней. Значит, вообще можно делать все, что считалось запретным, — раскряхтелся моэл, но спохватился: он имеет дело с людьми, не склонными наслаждаться злословием. И тут же простодушно спросил: почему же молчат виленские законоучители и городской проповедник? Пусть прихожане Старой молельни обратятся к реб Лейви Гурвицу и дадут ему понять: пока торговцы не увидят, что раввин, позволивший жениться на замужней, более уже не является раввином в Вильне, до тех пор и слова нельзя будет произнести против нарушителей святости субботы.

На вечернюю молитву Лапидус направился в Старо-Новую молельню, где собирались домовладельцы и старосты общинных дворов. Еще на лестнице он услышал громкие голоса богачей. Тихонько отворил он двери и увидел сердитые лица и вздыбленные бороды городских старшин, кричавших один громче другого:

— Крамолу на синагогальном дворе в Симхас-Тойре усмирили, так началась новая революция! Жильцы общинных дворов не желают платить за квартиру, пока их подвалы не отделают, как дворцы графа Тышкевича[80]!

— С общинных дворов пламя перекинется и на наши собственные дворы! Жильцы только и ждут повода, чтобы не платить!

— Все это из-за раввинов, — раздается спокойный и уверенный голос.

Старосты замечают моэла Лапидуса из семьи Рокеах: вот уж кто точно не на стороне бунтовщиков! Они вытягивают волосатые шеи, чтобы лучше расслышать. А у Лапидуса развязывается язык, и речь его течет легко и свободно. Он начинает с прежних раввинов: они взмахивали жезлом, и народ склонялся перед ними! Затем добирается и до нынешних, дрожащих перед сбродом с виленских задворок. Прямо сегодня вечером старосты должны явиться к реб Лейви Гурвицу и поставить его в известность, что в Вильне вот-вот вспыхнет мятеж. Улицы поднялись против молелен! А если раввины и дальше будут молчать, то они, домохозяева, тем более не станут вмешиваться, и Вильна превратится в заброшенный, проклятый город. И если реб Лейви не хочет видеть Вильну в запустении, то вместе со всеми виленскими раввинами он должен возвестить и огласить по всему городу, что полоцкий законоучитель — большевик, а никакой не раввин! Кроме того, реб Лейви должен пообещать, что этого полоцкого большевика подвергнут отлучению, перестанут платить ему жалованье, в Зареченской синагоге его не будут включать в миньян, не будут допускать к молитве, и… и…

Моэл Лапидус размечтался о мести полоцкому даяну и так разъярился, что позабыл все изысканные речения из Геморы, а на губах его выступила пена.

В тот же вечер делегации из всех трех синагог, где в течение дня побывал моэл, отправились к реб Лейви Гурвицу, раввину из двора Шлоймы Киссина.

Сумасшедшая дочь

Циреле бродила по внутренним комнатам за плотно закрытыми дверями, а реб Лейви, чтобы не мешать дочери, устраивал для себя все три субботние трапезы[81] в помещении раввинского суда, за голым судейским столом. Вечернюю молитву раввин прочитал дома и вместо того, чтобы произнести Авдолу[82] на исход субботы, продолжал сидеть в субботних сумерках в потертом судейском кресле, погрузившись в печальные размышления.

Поначалу, когда Циреле вернулась домой и он заметил, что она снова погружается в безумие, он надеялся: может, смилостивится Всевышний? Может, разум ее прояснится и она не впадет навеки в меланхолию, как ее мать? В ту пору он еще иногда выходил из дому. Но в последнее время боится и на шаг отойти от дома, даже если там остается Хьена, женщина, помогающая по хозяйству. Циреле снова стала безумной, как была до больницы!

Несколько раз, когда он сидел в своем кресле и читал, двери за его спиной распахивались, и на пороге появлялась совершенно обнаженная Циреле. Слабыми руками, совсем терявшими силу в такие минуты, он заталкивал дочь обратно в дом, чтобы она не выскочила на улицу, зажимал ей рот, чтобы не кричала, и сам едва сдерживался, чтобы не закричать, не позвать на помощь соседей. Запугивая, плача, умоляя, он кое-как водворял Циреле в ее комнату, усаживался рядом с ней, успокаивал, ласкал, целовал, пока она не затихала и снова не погружалась в тихую меланхолию.

Если б помешательство Циреле было иного рода, он не опасался бы ее криков. Он и сам не сдерживал бы себя и кричал бы в голос. Но ее мания выбегать нагишом не только позорна, но и богохульна. Такой субъект, как моэл Лапидус из семьи Рокеах, уж точно станет говорить, что это — мера за меру: высоконравственный образ жизни в доме реб Лейви был фальшивым, притворным, и вот возмездие — дочь, чье безумие изобличает отца. Мудрецы наши учат, что скверна проказы прогрызает стены дома, дабы мир узнал о тайных пороках его хозяина. Так станет он толковать, этот моэл Лапидус из семьи Рокеах. Он всегда перемежает свои наговоры цитатами из Геморы. И таких лицемеров, которые злословят, прикрываясь изречениями мудрецов, в Вильне полным-полно.

А если это действительно Божья кара? Врачи не имели оснований говорить, что дочь поправляется и можно взять ее домой. Ничего не изменилось! Чем же он так провинился перед Всемилостивым, что ему снова и снова выпадает терпеть такие мучения?

Реб Лейви глядит сквозь ставшее темно-голубым окно, будто ожидая ответа от усеянного звездами неба.

Возможно, это наказание за его чрезмерную суровость, за то, что он всегда был строгим ревнителем веры. Небеса указывают ему: пусть увидит, что он сам взрастил. Он взрастил дочь, которая хочет нагишом бежать из отчего дома!

Реб Лейви ставит локоть на стол и обхватывает ладонью лоб: Испытующий души знает правду, знает, что он, реб Лейви, заступался не за свою собственную честь, но за честь Всевышнего. Он тоже мог бы быть таким снисходительным, как его шурин реб Ошер-Аншл, таким же любимцем простого люда, как остальные его свояки. Творцу ведомо, что даже соседи по двору мало сочувствуют его горю, потому что он постоянно укорял их за нарушение субботы. В летние месяцы он, бывало, часами простаивал у этого окна комнаты раввинского суда и глядел во двор, чтобы соседи видели его и совестились вывешивать в субботу белье, поливать цветы или появляться с папироской в зубах. Не священные книги читал он, а глядел в окно! Так что же — за это ему причитается, чтобы его Циреле порывалась разбить это самое окно?

Реб Лейви оглядывается на закрытую дверь, словно опасаясь, что за нею стоит дочь и подслушивает его мысли. Еще глубже вжимается в кресло, горестно закусив губу. Теперь он мысленно воюет с полоцким даяном.