Борис Миронов - Страсти по революции: Нравы в российской историографии в век информации

• Название: Страсти по революции: Нравы в российской историографии в век информации
• Автор: Борис Миронов
• Издательство: Весь Мир
• Жанр: История
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-7777-0551-8

Фундаментальные работы Б.Н. Миронова по социальной истории Российской империи и исторической антропометрии вызвали большой интерес российских и зарубежных ученых, а также привлекли внимание широкой читательской аудитории. Новаторские подходы автора вызвали в научной и даже околонаучной среде оживленную дискуссию. Особым вниманием у рецензентов пользуется монография «Благосостояние населения и революции в имперской России: XVIII — начало XX века» (2010 — 1-е изд., 2012 — 2-е изд.). Настоящая книга содержит ответы автора на отзывы, рецензии, статьи своих оппонентов, которые по разным причинам не были опубликованы ранее, либо были опубликованы с сокращениями. В этой книге автор выступает последовательным поборником аргументированной, содержательной и корректной научной критики.

---

Учет лиц с психическими расстройствами во время войны был разрушен, и многие больницы закрылись или перепрофилировались под школы, клубы, детские сады и ясли. В мае 1919 г. решением Совета Народных Комиссаров содержание всех психиатрических больниц принято на государственный бюджет, в них в тот момент насчитывалось всего 16 тыс. человек{401}.

Влияние революций на психическое здоровье активно обсуждалось в специальной литературе. Мнения разделились. Одни полагали, что политические волнения не воздействуют ни на число, ни на течение психических расстройств, другие такую связь усматривали. Но проверить гипотезы на массовом эмпирическом материале из-за недостатка сведений не представлялось возможным. Дело поэтому ограничивалось спекуляциями. Современный исследователь истории психиатрии констатирует: «Этиологическая связь между революционными событиями и развитием душевного расстройства не выявлена»{402}. Вопрос о том, что распространение психических расстройств вызывало или способствовало развитию революционного движения, даже не ставился — речь шла исключительно о воздействии революции на психику людей{403}.

Таким образом, понижение числа преступлений и самоубийств и стагнация или «нормальное» увеличение числа психических расстройств во время войны и накануне революций не дает оснований связывать происхождение революционных событий с ростом числа людей, склонных к патологическому поведению.

Среди психосоциальных теорий наиболее популярна теория относительной депривации, делающая акцент на психологической неудовлетворенности тем, что есть, и тем, что хочется и должно быть в соответствии с представлениями социальных групп и индивидов[45]. По убеждению французского политолога XIX в., А. де Токвиля, революции происходят тогда, когда наступает улучшение материального положения, уменьшаются репрессии, смягчаются ограничения, улучшается политическая ситуация{404}. Между прочим, и теория конфликта указывает на относительную депривацию как на важнейшую причину социального конфликта{405}. Именно относительная депривация наблюдалась в пореформенной России. Рост потребностей постоянно обгонял растущий уровень жизни. Все слои постоянно хотели больше того, что реально возможно было иметь при тогдашних экономических и финансовых ресурсах, низкой культуре и невысокой производительности труда. «Повышенные ожидания» замечены в крестьянской{406}, рабочей среде{407}, у духовенства[46] и в наибольшей степени у белых воротничков. Благосостояние росло медленно, а ощущение необустроенности — быстро, оставляя все меньше возможностей для мирного урегулирования этого конфликта. С 1870-х по 1911–1913 гг. номинальный средний годовой заработок российских фабрично-заводских рабочих увеличился примерно на 33% (со 190 до 254 руб.), сельскохозяйственных — на 75% (с 57 до 100 руб.), учителей земских школ — на 188% (со 135 до 390 руб., с квартирой и отоплением от школы). Однако и в 1870-е гг., и в начале 1910-х гг. все жаловались на плохое материальное положение, особенно учителя, считавшие свой заработок крайне недостаточным для интеллигентного человека. Как ни парадоксально, еще в большей степени сетовали на материальное положение учителя гимназий, чье годовое жалованье в 1910 г. равнялось 2100 руб., т.е. в 5,4 раза выше, чем у земских учителей{408}.

В период Первой мировой войны относительная депривация достигла критического уровня, так как быстро растущие ожидания натолкнулись на внезапное ухудшение условий жизни, а неудачи на фронте и большие военные потери отняли оптимизм и веру в конечную победу. Двойная, или прогрессирующая, депривация — относительно претензий и относительно прежних реальных достижений — оказалась особенно болезненной. Люди приобретали революционный настрой из-за опасения потерять то, чего им с таким трудом удалось достигнуть. Американский социолог Дж. Дэвис утверждает: подобная прогрессирующая депривация — причина всех великих революций в истории (так называемая теория «J-кривой»){409}.

Структурные теории ищут источники революции преимущественно в поляризации общества, разделенного на привилегированные и угнетенные социальные группы, и в нарастающем конфликте групповых интересов — главную предпосылку революции. Когда существует сильное неравенство, то революция может легко разразиться при ослаблении государственных структур, например вследствие неудачной войны{410}. Образчик такого объяснения русской революции дает, например, Л. Хаймсон, утверждая, что социальная поляризация поставила Россию на грань революции еще накануне Первой мировой войны{411}.

Однако повышение жизненного уровня, наблюдавшееся в пореформенный период, не сопровождалось возникновением огромного имущественного неравенства — в России оно оставалось на порядок ниже, чем в западных странах. Если сравнивать бедного крестьянина с Романовыми, Шереметьевыми, Юсуповыми и подобными русскими аристократами, то неравенство, конечно, являлось громадным, хотя и намного меньшим, чем в современной России между олигархами и остальным населением. Но если сравнивать большие группы населения, например, оценивать различие в доходах 10 процентов самых богатых и самых бедных (так называемый децильный коэффициент), то степень имущественного неравенства оказывается умеренной и существенно ниже, чем в развитых западных странах того времени. Децильный коэффициент имущественной дифференциации в начале XX в. находился в США в интервале от 16 до 18, в Великобритании — от 40 и выше, в России — от 4 до 11 и сам по себе не представлял социальную опасность{412}.[47]

Несмотря на умеренность имущественной дифференциации, социальное неравенство оставалось высоким, сословные перегородки полностью не устранены, вертикальная социальная мобильность имела серьезные институциональные ограничения. Налицо был глубокий социально-культурный раскол общества. Крестьянство и социальные низы городского населения, с одной стороны, дворянство и интеллигенция — с другой, существенно различались с точки зрения системы ценностей, норм и моделей поведения. Под влиянием быстрого экономического развития происходило масштабное перераспределение богатства (например, земля переходила из рук дворянства к крестьянству и буржуазии). Но новые экономически значимые социальные группы — буржуазия и новый средний класс — не получили доступа к власти в соответствии с новым распределением богатства. Стратификация по статусу и власти, с одной стороны, и богатству и образованию — с другой, входили в противоречие. Традиционная сословная система постепенно трансформировалась в классовую, однако не умерла полностью, — старые и новые элементы в ней сосуществовали и вступали в противоречие. В обществе отсутствовал консенсус, оно отличалось фрагментарностью и разделялось на ряд социальных групп, имевших различные, а в некоторых случаях и непримиримые групповые интересы (например, между помещиками и крестьянами).

Политические теории революции

Представители политической теории и генезис революции, и непосредственные причины усматривают главным образом в конфликтах между властями и элитами, внутри элит, между элитами и различными социальными группами. В основе конфликтов — борьба за политическое господство, что является непременным спутником общественной жизни любого государства, не исключая так называемых современных демократий, где переход власти от одной группировки к другой институциализирован и введен в цивилизованные процедуры. В данном случае речь идет не о классовой борьбе в марксистском смысле: столкновения имеют преимущественно политическую, а не социальную подоплеку. Например, во время Великой французской революции главным соперником дворянства выступал не нарождавшийся класс буржуазии, а просвещенные либеральные элиты из всех трех сословий. По причине острой борьбы групповых интересов во время революции часто встречается ситуация двоевластия или многовластия, когда различные группы вступают в острый политический конфликт, мобилизуют ресурсы в свою поддержку, но никто не может взять верх, вследствие чего борющиеся политические блоки находятся в переходной ситуации равновесия{413}. Борьба элиты и контрэлиты за власть, как и двоевластие, действительно являются характерными чертами русских революций начала XX в.{414}

Одни представители политической теории революции (к ним относится, например, известный американский исторический социолог Ч. Тилли) акцент делают на столкновении интересов различных социальных групп, противоречия между которыми обусловлены внутренними для данного социума причинами{415}. Другие обращают внимание на важную роль низкой социальной мобильности, блокирующей или существенно ограничивающей доступ к власти влиятельных социальных групп, в вызревании революционной ситуации. Традиционный механизм вертикальной мобильности, ставивший на первое место происхождение, а не таланты, не удовлетворял новые элиты, появлявшиеся в развивающемся буржуазном обществе. Например, одну из общих черт российской, иранской, мексиканской и китайской революций, усматривают в том, что «экономический рост породил новые социальные группы, важные с экономической и технологической точек зрения, но не имеющие доступа к власти»{416}.