Кнут Фалдбаккен - E-18. Летние каникулы

• Название: E-18. Летние каникулы
• Автор: Кнут Фалдбаккен
• Издательство: Импэто
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-7161-0106-2

Кнут Фалдбаккен (р. 1941), современный популярный норвежский писатель, автор многочисленных романов, новелл и пьес. Дебютировал в 1967 г., некоторые произведения, в том числе «Летние каникулы» / «Insektsommer», 1972, позже были экранизированы. Роман «E-18» («E-18» — дорожный указатель, означающий Европейское шоссе — направление через юг Норвегии в основную часть европейского континента.), 1980, первоначально был написан как сценарий кинофильма. Оба романа связаны одной темой — темой лета, прекрасного времени года, с нетерпением ожидаемого жителями холодной северной страны.

Особую известность принес писателю роман «Страна заката» / «Uaar, Aftenlandet», 1974 (рус. пер. — 1980 г).

Произведения К. Фалдбаккена переведены на многие языки.

Для широкого круга читателей.

---

— Слышал, ты вечерком в субботу женихаться ходил…

Это было в четверг, а не в субботу!

Он пронзительно рассмеялся своей шутке. Безжалостно насмехался надо мной — ошеломленным, разоблаченным, оскорбленным.

— Ну что? Думал перехитрить, втихаря насладиться? Не выйдет, от меня не уйдешь! От меня, скажу тебе честно, ничего не укроется! — Он откинул со лба домашней стрижки чуб и взглянул на меня с жестокостью: он был победителем, атакующим. А я? Преимущество было на моей стороне: ведь я, а не он, был в доме Весселя, я испытал то счастье, которое ему и во сне не снилось. Однако я не нападал, оборонялся, медлил, выигрывал время:

— Кто тебе такое рассказал?

Он захохотал. Он ненавидел меня, ненавидел за превосходство над ним:

— Герда, — сказал он и захохотал еще громче, так как видел, что причинил мне боль. — Вчера вечером Герда была у вас по одному делу, якобы, для мамы. Но, конечно, высматривала тебя…

Значит, дядя Кристен и тетя Линна рассказали, что я был у Катрине! Предатели! Как смели вмешиваться в мои дела? Я ведь специально сегодня пришел позднее к завтраку, вернее принудил себя прийти, лишь бы избежать лишних вопросов. Тетя Линна, конечно, пыталась осторожно выспрашивать, но я невнятно что-то бормотал, быстро проглотил еду и был таков. Только и думал о Катрине, о нашем вечере, о прощании (поцелуе, да, это был поцелуй, точнее, начало к настоящему поцелую?), как намек на скорое свидание…

— Брось ломаться! Расскажи лучше! Заполучил ее? Как она, потаскушка? Ничего?

Я рассердился не на шутку, когда услышал, что он хотел знать.

— Мы… мы…

В присутствии Йо невозможно было оставаться добродетельным, он нахально смотрел мне прямо в глаза.

— Мы немного потискались, — сказал я, надеясь, что боги, наблюдавшие за жалким человечьим бытием во всех его проявлениях, поймут и простят меня. — Нельзя же сразу вот так перейти… — Постарался произнести эту фразу тоном человека, много повидавшего на своем веку. Но, в действительности, получилось вроде извинения. — Мы под конец ласкались. И она хотела, чтобы я остался…

Двусмысленность была явной и тривиальной. Я сгорал от стыда и раскаяния, что позволил себе такое, но… мне страшно хотелось дразнить и дразнить его:

— Она просила остаться. Остался бы, если бы захотел…

— Ты тискался с ней, и она просила тебя остаться… — Йо не мог больше сдерживаться. — И что? Ты не получил своего?

Он вел себя словно исступленный, верил или хотел верить в мои лживые утверждения и намеки… Улегся без разрешения на койку, хлопал себя по ляжкам, барабанил пятками по матрацу:

— И ни разу не трахнул? Ты чего, ошалел? Она ж того и ждала! Не понимаешь, что ли? Она же только того и хотела! Ха-ха!

Теперь он не лежал, а прыгал и страшно выл. В этих воплях — и радость, и зависть, и враждебность:

— Неужто даже рукой не коснулся?

— Нет, прямо чтобы…

— Но, бог ты мой, что с тобой? Может, ты гомик? Не коснулся ни разу того места! Самое первое, что ты должен сделать, понимаешь? Они тогда, словно овечки, смирненькие! — просвещал меня тринадцатилетний парнишка и вновь выдал победоносный клич. И затем снисходительно:

— Что же ты делал с ней?

— Я… мы…

— Ну, хотя бы помял ей грудки?

— О, да! Немного. Через платье…

— Через платье? — Он ликовал. — Не поможет. Ты должен прямо… Почесать по определенным местам. Они в момент становятся кроткими, не смеют отказать!

Он лежал на моей койке, зажав руками колени и подтянув их до самого подбородка. Злые, устремленные на меня глаза, в них — презрение и жажда мести. Но я не сдавался, пробовал перейти в наступление:

— У нее, между прочим, светлые волосы, а не темные, как ты сказал…

Он не отреагировал на это заявление, визгливый смех продолжать звенеть, сметая на своем пути все мои средства самозащиты, все дозволенные нашей конкуренцией доводы, и вонзался в душу, неблагородную и предательскую, и в тело, туда, где сердце билось тревожно и в раскаянии перед Катрине.

— Ты гомик! — кричал он. — Ты определенно гомосек! Такой повод был!

— У нее светлые волосы! — кричал я в ответ. — Светлые курчавые волосы. Не темные, как ты заверял! Ты никогда не видел ее! Ты, черт возьми, никогда не видел ее!

— Гомосек! — вопил Йо. — Упустить такой шанс! Сумасшедший! Его голос гремел во всю. Я не сомневался, что он не успокоится на этом, что он готовит мне новый сюрприз, что его следует опасаться. Почему? Понятно, ведь ему было всего-навсего тринадцать с половиной лет.

— Вчера, между прочим, приходила Герда и спрашивала о тебе, — сообщила тетя Линна за обедом. — Как раз когда ты вышел. Просила помочь ей. И она посмотрела на меня так, точно хотела сказать, что ей не по нраву появление у нас Герды Бергсхаген.

— Разве ты не заметила, как он очаровал ее, — вставил дядя Кристен.

— Не болтай глупости, Кристен!

Она одернула его весьма строго. Не любила разговоров на такие темы, не допускала даже шуток.

— Кто знает? Петер теперь взрослый мужчина, это сразу видно. Немудрено, что стал волочиться за девушками. Настоящий дон Жуан! Ха-ха.

Но смех выдал его. Он был деланный. Сердился? Что я был вчера вечером у Катрине? Неизвестно, непонятно. Но настроение у него сегодня было явно плохое. Покончив с обедом, он внезапно спросил:

— Кто был во флигеле?

Наступила немая тишина. Грозная, мрачная. Тетя Линна почему-то молчала вопреки моим ожиданиям. А я ведь видел, видел собственными глазами, как она вошла в «комнату Марии» и как потом вышла, как метнулась по двору, точно крупная печальная птица, подхваченная встречным ветром. С новой силой вспыхнуло любопытство, и я мгновенно забыл о муках совести по поводу своей слежки за ними, постыдным на мой взгляд поступком, и о постыдных мыслях, о фантазиях насчет женщин, о ней, которую боготворил… Она же, разложив десертные ложки у тарелок, тихо сидела, скрестив руки, и будто не слышала вопроса, будто не к ней он относился. Он тоже сидел насупленный, серьезный, с глубокими морщинами вокруг рта и не спускал с нее глаз. И я был тут… И тоже молчал. Знал имя преступника, но не знал сути преступления. Потом полагал, что мои дела важнее, интереснее, нежели произошедшее здесь вчера. Думал о своем, о Катрине. Однако упрямо сидел и напряженно ждал. Выжидал.

— Нет, я не была там, — сказала она, наконец, легко и равнодушно, как если бы лжи не существовало на свете. Я был шокирован, выходит, и она ловчила, превращая по собственному усмотрению неправду в правду, типичное поведение в среде взрослых.

— Нет, я не была там. Для чего?

— А я был там, — отрывисто сказал дядя Кристен. — И знаю, там кто-то был, рылся в ящиках комода.

— Но, Кристен, кто бы это мог быть?

— Не меня спрашивай. Ящик в комоде был полураскрытым, в секретере — беспорядок, даже в платяном шкафу кто-то рылся. Он посмотрел на нее упрекающе, но она не отреагировала на его слова, сидела как ни в чем не бывало, смотрела то на него, то вниз на пол. Потом спросила безразличным голосом:

— А ты что там делал?

— Я? Ничего. Хотел посмотреть кое-что. Ничего особенного…

— Нашел то, что искал?

Они боролись, кто кого возьмет. Оба знали, что искали, но не хотели признаваться. А я? Я должен был сидеть и наблюдать за ними, невольно, но стал участником этого единоборства… Снова мысленно представил ситуацию, свел воедино все нити, и вдруг озарило: письмо! Ну конечно, они искали письмо, прощальное письмо, написанное Марией, существование которого я придумал позавчера вечером, когда в саду пили чай. Значит, они тоже верили, что оно было, было! Значит, они не сомневались в том, что она была «мертвая», покончила жизнь самоубийством. Ах, это страшное слово из мира взрослых — «мертвая»… Я шептал его, пытался понять смысл, но одновременно звучали другие слова: «прочь», «убежала», «исчезла». Ее не было в живых. И, вероятно, по их вине или частично по их вине, раз они себя так вели. И потом еще один важный, установленный мною факт: он был молодым, она была старой; подтверждение этому — их сегодняшние пререкания, их многозначительное молчание. Как только речь заходила о Марии или обо всем, что связано так или иначе с ней, она превращалась в статую, а во взгляде читалась ненависть к нему — здоровому, сильному, счастливому; а он со своей стороны смотрел на нее с упреком и с некоторой снисходительностью к ее зрелой полноте, грузности, признаками надвигающейся старости. Если это правда, что болтал Йо, так основной, на мой взгляд, глупой причиной их разногласий, был незначительный факт — его неверность.

И еще одно непредвиденное обстоятельство в этой связи — действия дяди Кристена позади коровника. Видение не уходило из головы, мучило подобно зубной боли, казалось, я упустил из виду нечто важное, чему сначала не придал особого значения… Снова воспроизвел все по памяти: вот он стоит расставив ноги, смущенный, как мальчишка, мочится, однако, направляя струю в навоз, от которого поднимается пар, делает что-то рукой, что-то бросает в сухие заросли… Бумага? Клочки бумаги?