Александра Толстая - ДОЧЬ

• Название: ДОЧЬ
• Автор: Александра Толстая
• Издательство: Книга
• Жанр: Биографии и Мемуары

Удивительная биография дочери Л. Н. Толстого Александры. В первую мировую войну — сестра милосердия на фронте. После революции — полномочный комиссар Ясной Поляны, хранитель Музея–усадьбы. Затем — узница Лубянки. Ее лагерные записи — редкое свидетельство очевидца.

Вторая часть книги — рассказ о Японии, куда А. Л. Толстая выехала в 1929 г. с лекциями об отце. Воспоминания об Америке, где А. Л. Толстая жила с 1931 г., где создала Толстовский фонд. В книге даны яркие портреты крупных исторических личностей, с которыми пересекались пути автора: Луначарский, Калинин, Сталин и др.

Печатается по изданию: Александра Толстая. Дочь. Издательство «Заря» (Канада) 1979

---

Профессор кончил. И снова долго говорил издатель. Под конец у него задрожал голос, и он замолчал.

— Иванами–сан говорил сейчас о том, — чеканил профессор, — какое впечатление на него произвела первая книга вашего отца. Философия Толстого была для него откровением…

И этап за этапом передо мной развертывалась внутренняя жизнь Иванами–сан. Все, что он говорил, меня очень трогало. «Среди русских редко встречается такое знание и любовь к моему отцу, как среди этих как будто чужих мне людей», — думала я. Я чувствовала, что они пришли по делу, мне хотелось узнать, чего они хотят, но прошло уже часа два, а я все еще не понимала цели их прихода.

Опять пространно говорил издатель. Он коснулся отказа моего отца от авторского права. Было время, когда книги моего отца приносили ему доход, но сейчас дела идут плохо и издание ему почти в убыток, но он все–таки печатает Толстого.

— Поблагодарите Иванами–сан, — сказала я, — меня очень трогает и радует, что японцы так хорошо знают сочинения моего отца и любят их.

Ясуги перевел. Иванами радостно закивал головой и стал быстро, быстро говорить.

— Иванами читал про вас, — сказал Ясуги, — он знает, что отец любил вас. Он рад познакомиться с вами…

Прошел еще час. Я еще ничего не могла понять, но почувствовала, что развязка приближается. Мы говорили о России, о революции.

— Иванами знает, как тяжело вам всем жилось в России, — говорил Ясуги–сан, — он знает, что и сейчас вам очень тяжело в чужой стране, без денег, без друзей, он считает, что обязан помочь вам…

Иванами взглянул на Ясуги и стал искать что–то в портфеле, достал длинную бумажку, прикрыл ее рукой и выжидательно уставился на профессора.

— …и он принес вам подарок, чек на тысячу иен, — закончил Ясуги–сан.

Наступило неловкое молчание.

— Поблагодарите его, — сказала я, — но я не могу принять такой подарок.

Стул беспокойно заскрипел под плотным телом издателя. Он заволновался, заерзал.

— Почему же?

— Я не могу взять денег, которых я не заработала.

— Но ваш отец заработал их…

— А завещание? Вы знаете, что отец завещал мне все его рукописи и авторские права с тем, чтобы я могла сохранить его права — предоставить всем желающим печатать его сочинения бесплатна Как же я могу нарушить его волю и брать деньги за его сочинения?

Японцы задумались.

— А вы не могли бы принять от меня деньги эти как подарок? — спросил Иванами–сан.

— Нет. Я благодарю вас, но такой подарок я принять не могу.

Издатель волновался, открывал, закрывал портфель. И когда потерял надежду убедить меня, вдруг защелкнул портфель и широко улыбнулся:

— Он спрашивает, — сказал Ясуги–сан, — можно ли вас всех трех пригласить обедать? Ему будет очень обидно, если вы откажетесь.

Мы с радостью согласились. Они долго кланялись и ушли.

Через несколько дней за нами приехали на автомобиле и повезли нас в китайский ресторан.

В небольшой отдельной комнате нас ждали человек двенадцать японцев. Все они говорили по–русски. Это были переводчики русских классиков в издательстве Иванами.

Сели мы обедать около шести, а встали из–за стола около девяти вечера. И что это был за обед! Одно кушанье сменялось другим: суп, дичь, мясо, рыба, раки, салаты, ласточкино гнездо и голубиные яйца, морские водоросли, креветки, омары, знаменитый карп, принадлежность всякого парадного китайского обеда, зажаренный так, что съедались плавники, голова и хвост без остатков. Я насчитала больше двадцати блюд.

— Берите всего поменьше, — шептал нам наш сосед. Но порции на крошечных, кукольных тарелочках нам казались такими маленькими, и мы так мало рассчитывали на двадцать блюд, что, когда дело дошло до карпа, мы были совершенно сыты. А под самый конец, когда все уже едва дышали от сытости, снова подали рис и зеленый чай. И все до единого японцы съели по чашечке риса, запили зеленым чаем, а чашки из–под риса сполоснули и выпили, чтобы не пропадала ни одна рисинка. Таков японский обычай. Оставлять рис — грех.

Обед кончился. Китайцы принесли свернутые жгутами горячие, мокрые полотенца. Надо было разворачивать и вытирать лица и шеи от выступившего от обилия еды пота, а затем руки. Иванами–сан был особенно смешон. Он отдувался, пыхтел и, закрывая глаза, с наслаждением тер себе шею, затылок, лысину и весь блестел, как самовар.

Через год после этого Иванами–сан издал мою книгу об отце[101].

СТУДЕНТ

Постепенно мы привыкли ходить одни по улицам, ездить на трамваях, выучили несколько самых необходимых слов, объяснялись по–английски, русски, немецки, французски.

Несмотря на трудности, некоторые лишения, — жизнь казалась нам сплошным чудесным праздником. Прогулки по улицам были так же интересны, мы наслаждались, глядя по сторонам, стараясь проникнуть в тайны этой чуждой нам, но прекрасной жизни. Иногда вдруг вечером какая–нибудь улица освещалась фонариками, свечами, вдоль тротуаров устраивались сплошным рядом торговцы со всевозможными товарами: игрушками, посудой, золотыми рыбками, материями, флагами, тут же пекли сладкую картошку, жарили орехи и каштаны. Вместе с толпой мы двигались по улице, толпа постепенно сгущалась, и вот мы приходили к маленькому шинтоистскому храму, освещенному разноцветными фонариками. Оказывалось, что был праздник этого маленького храма, вся улица праздновала его.

Иногда по вечерам взгляд уходил, падал в глубь скромного японского домика с бумажными дверками. Блестели чистые татами, электрические лампочки освещали целомудренную чистоту комнаты. Люди сидели чинно, спокойно и ели палочками рис из крошечных фарфоровых чашечек. Покоем веяло от фигур в широких удобных кимоно, глиняного хибати; и какое тонкое изящество и красота были во всей обстановке, обиходе даже бедного простого японского жилища!

В конце декабря японцы стали готовиться к Новому году.

Украсились лавочки рисовой соломой, сплетенной туго и чисто, как девичьи косы. Она спадала канатами сверху с кистями на концах или красовалась веночками, посредине которых висели апельсины на зеленых веточках. Среди зелени бросались в глаза красные, как кровь, громадные омары. Украшались лошади, автомобили, на улицах выросли аллеи из бамбуков и сосен, в окнах цветочных магазинов появились причудливо изогнутые карликовые фруктовые деревья, осыпанные цветами. И все имело значение: сосна — символ долголетия, бамбук — постоянства, слива — выносливости. В магазинах выставили изображение лошади. 1930‑й год посвящен лошади. Счет идет до двенадцати. Первый год посвящается мыши, второй — корове или быку, третий — тигру, четвертый — зайцу, пятый — дракону, шестой — змее, седьмой — лошади, восьмой — овце, девятый — обезьяне, десятый — петуху, одиннадцатый — собаке, двенадцатый — кабану.

Отсюда у японцев целая теория характеристики человека, в зависимости от того, когда он родился. Плохо, если жених родился в год, посвященный тигру, а невеста курица (год петуха) — счастья не будет. Самое идеальное, когда оба они родились в год одного и того же животного, тогда они непременно сойдутся характерами и будут счастливы. Но если муж рождается в год, посвященный лошади, а жена — корове, т. е. животным, которые вместе уживаются, это не так плохо.

Год рождения считается на девять месяцев раньше, чем у нас. Туся ужасно этому обрадовалась: «Мама, значит мне не 14, а 15 лет», — говорила она с восторгом.

В это самое время, перед Новым годом, пришел к нам студент. Он вошел в столовую, снял свою потрепанную студенческую фуражку (потрепанные фуражки — особый шик у японских студентов), поклонился и поставил на пол фу–русики с фруктами.

Стоя у входа, он произнес длинную речь. Он говорил, как заученный урок, делая небольшие остановки на слогах и странно с напряжением катая букву р.

— Я хочу заниматься литературрой и ррусским языком, я люблю Толстого, я его много читал. Больше всего люблю «Воскресение». Я буду очень благодарен, если вы сможете давать мне уроки русского языка и русской литературы.

Он кончил, со свистом и шипением, как это часто от скромности и застенчивости делают японцы, втянул в себя воздух и замолчал.

Я ответила ему.

— Не понимаю, — сказал он.

Я повторила еще раз, внятно выговаривая слова. Он, видимо, даже и не пытался понять.

— Не понимаю, — повторил он, сморщился, около глаз собрались мелкие складки, лицо из серьезного и некрасивого превратилось в детски наивное и милое, и он расхохотался. И мы все: и Туся, и Ольга Петровна, и я — стали смеяться. Оказалось, что он совсем не умеет говорить по–русски, а только что произнесенную им речь выучил по словарю.

Жестами и с помощью словаря, который студент тонкими руками быстро, быстро перелистывал, мы кое–как договорились. Он будет приходить к нам два раза в неделю. Туся будет учить его по–русски, а он будет учить ее по–японски.

Юноша сделался завсегдатаем нашей квартирки на улице Минами—Терамачи. Раза два он приходил к нам во время обеда. Мы угощали его, но он никак не мог есть русских кушаний.