Александра Толстая - ДОЧЬ

• Название: ДОЧЬ
• Автор: Александра Толстая
• Издательство: Книга
• Жанр: Биографии и Мемуары

Удивительная биография дочери Л. Н. Толстого Александры. В первую мировую войну — сестра милосердия на фронте. После революции — полномочный комиссар Ясной Поляны, хранитель Музея–усадьбы. Затем — узница Лубянки. Ее лагерные записи — редкое свидетельство очевидца.

Вторая часть книги — рассказ о Японии, куда А. Л. Толстая выехала в 1929 г. с лекциями об отце. Воспоминания об Америке, где А. Л. Толстая жила с 1931 г., где создала Толстовский фонд. В книге даны яркие портреты крупных исторических личностей, с которыми пересекались пути автора: Луначарский, Калинин, Сталин и др.

Печатается по изданию: Александра Толстая. Дочь. Издательство «Заря» (Канада) 1979

---

Не меньшее впечатление произвела на меня и японская живопись. До того, как я попала в первый раз на выставку в Фукуока, я имела довольно смутное понятие о японской живописи. Иллюстрации в книгах, немногие виденные мною гравюры оставили во мне впечатление чего–то не совсем понятного, но изящного. Как и в музыке, меня несколько отпугивала необычность технических приемов, искусственность человеческих фигур и лиц. Но вот я попала на выставку, и у меня осталось впечатление, что люди, имеющие в руках драгоценные камни, меняют их на стекло. Сначала я попала в отделение европейской живописи. Я никак не ожидала того, что увидела. Передо мной были те же пестрые пейзажи, голые женщины, натюрморты — все, что я видела на многих европейских выставках. Здесь не было ничего оригинального, самобытного, японского. Я невольно была разочарована. Неужели это и есть настоящая японская живопись, о которой мне приходилось слышать как об искусстве совсем своеобразном. И только попав в другое здание, я нашла то, что ожидала, и даже больше того.

Первое, что бросилось в глаза, — рыбы. Среди полуфантастических морских водорослей прозрачные, голубоватые рыбы. Я видела, как, уставив глаза в одну точку, они мерно шевелили жабрами. А вот другая картина — цветет вишня, сакура. Безлистная, покрытая тяжелыми розовыми цветами ветка изогнулась, по ней порхают маленькие разноцветные птички… У меня разбегаются глаза. Что это? Туман, вы чувствуете, как вас пронизывает едкая сырость, едва вырисовывается лодка, на борту люди в странных соломенных одеждах, и на задранном кверху носу — птицы с длинными клювами.

— Рыбная ловля, — говорит заведующий. — Это птицы кармеранты, они ловят рыб. Вам нравится?

— Да, очень. — Я стою как зачарованная, мне не хочется уходить.

А вот японский натюрморт. В корзине синие, серебристые рыбы. Одна наполовину выскочила из корзины, изогнулась, чешуя серебром отливает на солнце.

Здесь, в Токио, на выставке в Уено–парке я проверила свое первое впечатление. То же ощущение чего–то прекрасного, тонкого и изящного. Нежные, едва заметные линии дают картине необычайную легкость и воздушность.

Но я должна оговориться, я не художница и высказываю здесь только непосредственные чувства.

В Японии мне пришлось познакомиться еще с новым искусством, до сих пор совсем мне незнакомым — с искусством созидания дома. Мы, русские, за редким исключением, привыкли небрежно относиться к обстановке своего жилища. Форма для нас стоит всегда на втором плане, и русские люди точно стесняются позаботиться об окружающих их предметах. Тем более поражает нас сложная обдуманность каждой мелочи японского дома. Это не роскошь европейского или американского жилища, где все приноровлено к внешнему удобству. Нет! Японский дом скорее неудобен для жилья изнеженного европеизированного человека, но все дышит в нем строгой чистотой и скромностью! Его богатства никогда не бросаются в глаза. На первый взгляд дом крестьянина ничем не отличается от дома богача, и только опытный глаз может постепенно оценить скромные на вид богатства: драгоценное дерево, старинную посуду, камни, растения, привезенные с далеких гор. Каждая вещь в доме, каждое деревцо и камень имеют свою длинную историю. Мы привыкли подходить к предметам с вопросом: удобно, неудобно? красиво или некрасиво? Созерцательный взгляд японца смотрит куда–то по ту сторону красоты и удобства. Мы видим огромный камень в саду, с углублением, наполненным водой для омовения при входе в домик для чайной церемонии, и думаем, каких огромных усилий стоило перевезти сюда этот камень и не проще ли было приспособить для омовения что–либо другое? А углубленный взгляд японца видит за этим камнем водопад в далеких горах, который, тысячелетиями падая с высоты, выдолбил в нем углубление. В прудике, под полукруглым мостиком, лежит огромная каменная черепаха. Золотые рыбки, играя, проплывают между ее кривыми лапами. Она почти незаметна там, в тенистой глубине, и не каждый, гуляя по саду, обратит на нее внимание. Но тем сильнее будет поражен тот, который ее заметит, поражен скромностью хозяина, поместившего драгоценную тысячелетнюю вещь в такое укромное место. По–видимому, в этом и заключается вся тонкость японского творчества: прекрасное, драгоценное не должно кидаться в глаза.

Особенно сильно я почувствовала выражение японского духа в старинном обычае чайной церемонии. Совершенно неподготовленному европейцу, незнакомому с особенностями характера японцев, вся чайная церемония может показаться странной и бесцельной. Сначала нам показали чайную церемонию в самой простой ее форме, чтобы дать нам некоторое понятие об этом обычае. Мы были не подготовлены и недоумевали, почему столько торжественности и труда приложено для того, чтоб выпить чашку чая. Через некоторое время после этого мы были приглашены на чайную церемонию по случаю открытия деревенского домика около Токио Юй–саном. Передавший это приглашение Екой–сан принес книгу Окакуро, чтобы познакомить нас с чайной церемонией. Из этой книги я узнала историю этого обычая и его смысл. Отчасти благодаря этой подготовке я могла полнее оценить склонность японцев к созерцанию, к выдержке. Я поняла также, что японцы — тончайшие знатоки прекрасного и чайная церемония — вид искусства, возведенного в культ.

Мне пришлось познакомиться и с другими направлениями японской жизни. Я бывала в домах японской интеллигенции. Характер их жизни иной. Видно, что любовь к национальному уступила в них место интересам общечеловеческим. Европейская мебель, удобная для занятий, большое количество иностранных книг — все указывает на то, что хозяева вынуждены были оторваться от созерцательной жизни, захваченные общим течением американизации.

ТУРНЕ

В лекционное турне мы поехали втроем: Курода–сан[99], «заведующий хозяйством», как его называл Курода, и я. Зачем нам нужен был этот заведующий, я так и не поняла. Правда, он брал для нас билеты, спальные места, заказывал обеды и комнаты, но почему этого не мог делать Курода?

Идзюми–сан и мои друзья провожали меня на вокзале в Токио. Прощаясь, я обняла своих и поцеловала мать и дочь, и вдруг увидела такое изумление на лицах Идзюми и Куроды, что мне стало неловко. Японцы отвернулись, законфузились, как будто мы делали что–то страшно неприличное. Чтобы скрыть смущение, Идзюми–сан громко захохотал.

В поезде я спросила Куроду–сана, почему мое прощание с друзьями так удивило их? Курода сконфузился.

— У нас не целуются, — сказал он.

— Как, совсем не целуются, никогда?

— Это стыдно… Муж и жена иногда, когда никто не видит…

— Ну, а если мать расстается с дочерью или сыном надолго, если сын идет на войну, неужели они не целуются перед расставанием?

— О нет, никогда. Они только кланяются друг другу в ноги.

Пульмановские вагоны. Быстрые поезда, удобные гостиницы. Я и не представляла себе, что Россия так отстала от цивилизации. Почти в каждом городе великолепные универсальные магазины, заваленные товарами, с японскими и европейскими ресторанами, целыми садами на крышах зданий, подъемными машинами.

Какой контраст с советской нищетой! В России мы униженно благодарили и просили еще, когда приказчик грубо бросал нам кило полугнилой картошки, а здесь за несколько центов мы получали столько фунтов хлеба, риса, рыбы, и приказчики кланялись и благодарили. Я никак не могла понять, за что они благодарят? Но везде, во всех городах поражало смешение европейской и японской культуры.

Типографии, оборудованные по последнему слову техники, и — тысячи иероглифов в газете. Автомобили, автобусы, трамваи и — рикши в центре Токио. Дешевые телефоны, телеграф (из Осаки передали мою фотографию в Токио по воздуху), необычайно точно и быстро работающая почта и — в центре Токио на крыше здания газеты «Ничи—Ничи» стая почтовых голубей.

Ни Осака, ни торговый город Нагоя не произвели на меня такого сильного впечатления, как старинный город Фукуока на острове Кьюшью. Я проснулась в вагоне от яркого солнца, бьющего в окна моего купе. Симоносеки. Надо было отсюда переправляться на пароходе (паром) на остров Кьюшью.

К счастью, в городе Фукуока европейская цивилизация мало коснулась быта японцев. Во всем городе не было ни одной европейской гостиницы. Курода–сан и «заведующий» были смущены, а я была очень рада, наконец–то я увижу, как живут японцы. Мы остановились в лучшей японской гостинице. При входе нас встретила толпа людей. Все они низко кланялись и улыбались. Кланялись и мы. На меня смотрели с любопытством, как на чудище. В прихожей, где стояли рядами множество гэта и башмаков, мы сняли обувь, и нас повели по полированной лестнице наверх.

— Хозяин говорит, — сказал Курода, — что он вам приготовил самую лучшую комнату в гостинице.

Действительно, комната была великолепная. Большая, чистая, с балконом на канал и видом на город. В углублении — «такеномо» — высокая ваза и, как полагается, один цветок, на полу — четыре одинаковые большие плоские шелковые подушки, низенький столик, и больше ничего. Трудно это рассказать, но когда узнаешь Японию, ее быт, нравы, традиции, в этой пустоте чувствуешь такую гармонию и красоту, что каждая лишняя вещь — стул, стол, чемодан — режет глаз, как чернильное пятно на белом одеянии.