Александра Толстая - ДОЧЬ

• Название: ДОЧЬ
• Автор: Александра Толстая
• Издательство: Книга
• Жанр: Биографии и Мемуары

Удивительная биография дочери Л. Н. Толстого Александры. В первую мировую войну — сестра милосердия на фронте. После революции — полномочный комиссар Ясной Поляны, хранитель Музея–усадьбы. Затем — узница Лубянки. Ее лагерные записи — редкое свидетельство очевидца.

Вторая часть книги — рассказ о Японии, куда А. Л. Толстая выехала в 1929 г. с лекциями об отце. Воспоминания об Америке, где А. Л. Толстая жила с 1931 г., где создала Толстовский фонд. В книге даны яркие портреты крупных исторических личностей, с которыми пересекались пути автора: Луначарский, Калинин, Сталин и др.

Печатается по изданию: Александра Толстая. Дочь. Издательство «Заря» (Канада) 1979

---

— Гражданку Корф на свидание!

Мы всегда чего–то ждем, и эти надежды, малые и большие, как звезды сияют, освещая жизнь. В тюрьме мы ждали воскресений. Дни свиданий были малыми звездами в тюремной жизни. Большой, ярко сиявшей перед нами звездой была надежда на освобождение.

Пока меня не вызывали, я томилась, не сиделось в камере. Я вышла во двор, прошла к воротам. Здесь толпились уже люди: проститутка Зинка нацепила на голову могильный венок и выплясывала около ворот, напевая похабную песню, кое–где около памятников и на плитах сидели по двое, разговаривали. В дальнем уголке на выступе памятника сидела баронесса Корф с другой старушкой, приятельницей, которая каждое воскресенье приходила к ней, принося скромную передачу, главное немножко кофе, без которого баронесса не могла существовать. Обе они сидели прямые, высохшие, подобранные, точно боясь запачкаться окружающей их физической и моральной грязью. До меня долетали обрывки французских фраз.

Навстречу мне, чуть не сбив какую–то заключенную с чайником, пронеслась Зинка–проститутка.

— Черт, полоумная, — бросила ей та.

— Мать на свидание пришла! — и Зинка понеслась

дальше.

Под окнами слонялась Пончик, обрывая большие кленовые листья, прикладывала их к губам, щелкала.

— Мать ждешь?

— Не придет. Все болеет…

— Гражданка Толстая, к вам.

Знакомые, друзья, в руках корзины с передачей.

Иногда приходила сестра Таня, она так же, как баронесса, входила, точно платье подбирала, боясь запачкаться… Лицо ее выражало брезгливость, отвращение. Она старалась не замечать грубо намалеванных лиц, не слышать грязных слов.

Кривая Дунька, подражая Зинке, плясала и кривлялась, напевая гадкую песню.

Сестра казалась мне существом другого мира, и я мучилась вдвойне. Когда она уходила и захлопывались за ней тяжелые ворота, я чувствовала облегчение.

Но приходило воскресенье, и мы снова ждали, ждали всю неделю и волновались. В ночь с субботы на воскресенье не могли спать от волнения.

Дочь губернатора, Александра Федоровна и Дуня были лишены и этой радости, у них не было в Москве ни родных, ни знакомых.

РАЗГРУЗКА БРЕВЕН

— Уголовные! На работу! — кричали под окнами надзиратели.

Некоторые политические, в том числе и я, пошли помогать.

Трамвайные платформы подвозили пятивершковые сосновые бревна и сгружали их недалеко от ворот. Строительный материал этот шел на отопление лагеря. Саженях в десяти от трамвайной линии редкой цепью рассыпалась охрана. Взад и вперед сновали женщины, кряхтя под страшной тяжестью. Почти все таскали по двое, только Жоржик работала одна. Играючи она подшвыривала бревно на могучие плечи и, перебраниваясь с заключенными, рысцой бегала взад и вперед. Я ухватила бревно поменьше, но зашаталась и остановилась. В это время кто–то ударил меня концом бревна в спину.

— Эй, осторожнее там!

— А ты не путайся под ногами, сволочь…

Я свалила свое бревно с плеч и оглянулась. Высокая, худая женщина, низко на лоб повязанная белым платком, согнувшись под тяжестью, едва передвигала ноги.

— Постой! Давай вместе! Ну, перехватывай!

Она как–то странно, точно прищурившись, насмешливо смотрела на меня.

Мы свалили бревно и стали таскать вдвоем.

— А что, стукнула я вас? — вдруг спросила она меня, когда мы остановились передохнуть.

— Ничего, только вот зачем ругаешься?

— А вы политическая?

— Да.

— Так зачем работаете? Чудные!

Уже высоко поднялась луна. Свет упал на лицо женщины, и я увидела, что правый глаз затянут бельмом.

— Как тебя зовут?

— Дунькой, меня здесь «кривой Дунькой» прозвали.

Резко вырисовывались белые монастырские стены, купола церквей. Фигуры женщины и красноармейцев в остроконечных шапках бросали причудливые тени на землю. Хорошо пахло смолой. Быстро плыла луна, то освещал землю зеленовато–синим прекрасным светом, скрашивая нищету, убожество, грязь окружающего, то прячась за тучи. Мы сели отдохнуть.

«А все–таки жизнь прекрасна», — подумала я.

— Сволочь гладкая! Я вам посижу! Мать вашу!..

Я и не заметила, как подошел надзиратель.

* * *

Я занималась в лагере просветительной работой, решила устроить школу для неграмотных уголовных. Комендант поощрил мое начинание и даже отпустил в Народный комиссариат просвещения в город за пособиями и волшебным фонарем для лекций.

Но первые мои шаги на пути к просвещению начались неудачей.

Надо было переписать всех неграмотных, и я сговорилась с комендантом, чтобы сделать это при вечерней поверке. Поверка происходила на дворе. Женщины выстраивались шеренгой, и помощник коменданта, или сам комендант, с надзирателем ходил по рядам с карандашом и списками в руках и выкликал заключенных.

— Степанова!

— Здесь!

— Ильвовская!

— Я.

Одна из женщин, увлекшись разговором с соседкой, ответила не сразу.

— В карцер!

— За что же это? Что ж я такое сделала?

— Молчать! В карцер!

— Не можете за это человека в карцер сажать. Что ж я такое сделала? Таких правое даже нет!

— Я те покажу права. Возьмите ее! — крикнул он надзирателю. — В Романовский!

Женщину схватили и поволокли, она изо всех сил отбивалась, визжа и ругаясь.

Поверка кончилась, разошлись, но через несколько минут на дворе послышались взволнованные голоса и две женщины ворвались в камеру.

— Александра Федоровна, скорей! Самсонова бьется! Мы вскочили и со всех ног бросились за ними, вниз по лестнице, на кладбище, мимо памятников, могильных плит к Романовскому склепу.

Он был заперт большим висячим замком. В мрачных стенах не было ни малейшего просвета. Где–то, казалось, очень глубоко, глухо слышно было, как билось тело.

Стоило величайших усилий добиться от коменданта освобождения Самсоновой из карцера. Когда наконец отперли склеп и вынесли женщину из подвала, она была без сознания. Тело ее сокращалось в судорогах, пена застряла в углах рта, текла по подбородку, из горла вырывался хрип.

Я видела Самсонову на другой день вечером, когда она вместе с другими возвращалась с работы. Она шла с трудом, едва передвигая ноги.

— Как вы себя чувствуете, Самсонова? — спросила я.

Она подошла ко мне вплотную и просто, без слов, подняла оборчатую юбку. Я невольно отшатнулась. Нога выше колена страшно распухла и вся была покрыта ссадинами и иссиня–багровыми кровоподтеками.

Особенно тяжелое впечатление на меня всегда производила молоденькая девушка Надя. Тюрьма сломала ее, опустошив ее детскую душу, беспощадно бросив ее на путь разврата, преступления.

Я никогда не видала на этом лице улыбки, радости.

— Надя…

Она подымает большие, черные глаза и смотрит испуганно, как побитая собака.

— Надя, опять? — спрашивает ее дочь губернатора. Надя низко опускает голову и молчит.

Я часто вижу, как она сидит на каменной плите, устремив глаза в одну точку.

— Вот поругайте ее, Александра Львовна, кокаин нюхает. Сахар продает, хлеб пайковый, зарабатывает что — все на кокаин тратит.

— Все равно…

— Как это все равно. Ты молодая, тебе жить надо, а ты губишь себя.

— Мне легче так, не думается.

Дочь губернатора наклоняется к ней и что–то шепчет. Резким движением девушка вдруг отстраняется от нее и вскакивает.

— Неправда, неправда все это! Если Бог существует, разве Он допустил бы!.. Ха, ха, ха! Сказали тоже, Бог… ха, ха, ха!

Надя истерически хохочет, черные глаза ее сверкают, на щеках выступают красные пятна.

— Надя, Надя, успокойся, пойдем к нам…

— К вам? К порядочным? К честным? А вы знаете, кто я? Знаете?

— Перестань, Надя!

— А, боитесь, чтобы я сказала, а я вот нарочно скажу: я, я…

— Замолчи, Надя! — властно крикнула дочь губернатора. — Молчи, слышишь?! Пойдемте, ей лучше одной…

— А–а–а-а! Не хотите слушать. Не нравится. Святые тоже… ха, ха, ха!

И долго в ушах звенел безумный, истерический хохот отравленной кокаином девушки, потрясая душу беспросветным ужасом.

Вечером дочь губернатора рассказала мне Надину историю. Она жила с семьей в пограничной полосе, в Западном крае. Почему–то она оказалась оторванной от семьи, и, когда пробиралась домой, ее схватили красные и обвинили в шпионаже. Ей было шестнадцать лет, она училась в пятом классе гимназии.

Несколько дней ее держали под арестом в маленьком пограничном городке. Случайно она попалась на глаза коменданту. Он стал заговаривать с ней и наконец обещал ей свободу, если она исполнит его требования. Почувствовав скорее, чем поняв правду, она отказалась. Он силой овладел ею и, обозлившись за сопротивление, снова бросил ее в тюрьму. Здесь ее поочередно насиловали надзиратели. Когда ее отправили по этапу в Москву, она была полупомешанная. По дороге она заболела, попала в больницу, где чуть не умерла.

С первых же дней я обратила внимание на низенькую толстенькую с крепкими румяными щечками девушку. На вид ей было лет пятнадцать, лицо ее сохранило какую–то детскую наивность, чистоту. В лагере ее называли «Пончиком», и это название очень подходило к ней — она была похожа на сдобную, румяную булочку.