Кармен Лафорет - Ничто. Остров и демоны

• Название: Ничто. Остров и демоны
• Автор: Кармен Лафорет
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1969

Сюжет романа «Ничто»: приезд молодой девушки — Андреи, из деревни в Барселону, взаимоотношения ее с родственниками и новыми друзьями. Едва вступив в дом на улице Арибау, девушка почувствовала, что все в нем пропитано чем-то гнетущим. И хотя Андрея в конце концов привыкнет к этому дому и его обитателям, ее всегда будет поражать, как здесь «умели превращать в трагедию любой пустяк». Сделав рассказчицей юную, впечатлительную девушку, писательница получила возможность передать ощущение кошмара, возникающее из житейских мелочей.

В центре романа «Остров и демоны» — большая семья, члены которой связаны тяжкими, гноящимися, как старые запущенные раны, отношениями. И как переплелось в этих отношениях искреннее и лицемерное, страстное и расчетливое! Как тут отделить ревность, ущемленное самолюбие, обиду от потаенной алчности и хитрости? Где кончается благодарность и любовь, а начинается страх? Где проходит граница между истеричностью и хладнокровной спекуляцией?.. «Демоны» — хитросплетения человеческих страстей, которыми одержимы персонажи романа, не очень-то значительны и могучи. Это, скорее, вульгарные бесы, они повелевают не всесильными страстями, а жалкими страстишками. Но ведь в этом заключена и большая житейская правдивость…

Романы написаны в одном ключе — они как бы продолжают и дополняют друг друга, что и позволило объединить их под общей обложкой.

---

— Мама! Будьте вы прокляты!

Не знаю почему, но именно при виде бабушки Хуан дал выход свой ярости.

— Мигом домой! — в бешенстве заорал он матери.

Хуан занес кулак, будто собирался ее ударить, и в толпе поднялся ропот. Бабушка не плакала, но подбородок и губы дрожали у нее, как у ребенка.

— Он мой сын! Он мой сын! Я имею право подняться! Я должна его видеть…

Хуан не двигался. Его глаза внимательно изучали жадно наблюдавшие за ним лица. Мгновенье он, казалось, колебался. Потом внезапно уступил.

— А ты отправляйся вниз, племянница. Ты там ничего не забыла, — сказал он мне.

Обхватив мать за талию, он почти втащил ее наверх. Я услышала, как заплакала бабушка.

В нашей квартире я тоже застала уйму каких-то людей, расположившихся в ней и с сострадательным гулом расползавшихся по всем углам, все высматривая и всем интересуясь.

Пробиваясь сквозь толпу людей, — некоторых приходилось отталкивать, — я проскользнула в отдаленный уголок, в ванную комнату. Там я укрылась и заперла за собой дверь.

Машинально, сама не помню как, я разделась; придя в себя, я увидела, что стою голая в грязной ванне, готовая, как каждый день, принять душ. В зеркале отражалось мое жалкое, тощее тело, а зубами я стучала, будто умирала от холода. Все это и в самом деле было так ужасно, что выходило за пределы моей способности воспринимать трагическое. Я открыла душ; по-моему, на меня напал нервный смех, когда я увидела, что стою под душем, будто бы сегодня такой же точно день, как все остальные. День, в который ничего не случилось. «Наверное, я истеричка», — думала я, стоя под стегавшими меня освежающими струями. Капли скользили по плечам, по груди, струйками текли по животу, заливали мне ноги. Наверху лежал, распростершись, Роман, весь в крови, а на лице у него застыл смех, как всегда бывает с теми, чья душа осуждена на вечные муки. Бесконечные водопады свежей воды все обрушивались и обрушивались на меня. Я слышала, как за дверью нарастал гул голосов, и чувствовала, что никогда не сдвинусь с места, не уйду отсюда. Словно впала в прострацию.

Тогда град ударов обрушился на дверь ванной комнаты.

XXIII

Последующие дни были погружены во тьму: кто-то сразу же закрыл все окна, чуть ли не забил их. Кто-то мешал проникнуть в квартиру самому легкому дуновению ветерка. Все окутал густой, зловонный жар, и я стала терять представление о времени. Часы проходили или дни — я не различала. Был ли то день или ночь — я не различала. Глория заболела и слегла, никто не обращал на нее внимания. Присев к ней на постель, я обнаружила, что у нее жар.

— Унесли уже этого человека?

Этот вопрос она задавала каждую секунду.

Я подавала ей воду. Казалось, она никогда не напьется. Иногда приходила Антония и смотрела на Глорию с такой ненавистью, что я, сколько могла, сидела возле больной.

— Не сдохнет, ведьма! Не сдохнет, убийца! — говорила она.

От Антонии я узнала некоторые подробности о последних часах Романа. Подробности, которые доходили до меня как сквозь туман. (Мне казалось, что я стала плохо видеть. Очертания предметов расплывались).

По-видимому, в ночь перед смертью Роман позвонил Антонии и сообщил, что сейчас только прибыл — Романа эти дни не было дома — и что ему нужно выехать совсем рано. «Поднимитесь ко мне пораньше уложить чемоданы и принесите все чистое белье, какое есть. Я уезжаю надолго», — по свидетельству Антонии, это были последние слова Романа. Идея перерезать себе глотку была, должно быть, вызвана внезапным припадком, мгновенным безумием, которое нахлынуло на него во время бритья. Когда Антония его увидела, щеки у него еще были намылены.

Глория монотонно спрашивала меня тоже о вещах, связанных с Романом.

— А картины? Картины не нашли?

— Какие картины, Глория? — Я наклонялась к ней, и от усталости движение это обретало томность.

— Портрет, который нарисовал мне Роман. Мой портрет с лиловыми ирисами…

— Не знаю. Ничего я не знаю. И ничего не могу узнать.

Когда Глории стало лучше, она сказала мне:

— Я, Андрея, не была влюблена в Романа… Вижу по твоему лицу, девочка, все, что ты думаешь. А думаешь ты, что Роман не был мне противен…

По правде сказать, я вообще ничего не думала. Мой мозг утомился и ослаб. Держа Глорию за руку и слушая ее болтовню, я почти забывала о ней.

— Это я сделала так, что Роман убил себя. Я донесла на него в полицию, потому он и покончил с собой… В то утро за ним должны были прийти…

Я не верила ни единому ее слову. Гораздо правдоподобнее было представить себе, что Роман бродил по земле как призрак давно умершего человека. Человека, который умер много лет тому назад и который теперь возвратился наконец в свой ад. Я чувствовала себя взволнованной, припоминая иногда его музыку, эту безысходную музыку, которую мне так нравилось слушать и которая вызвала у меня точное ощущение конца, полного растворения в смерти.

Время от времени ко мне приходила бабушка, глаза ее были широко раскрыты, и она шептала мне уж не знаю какие таинственные утешения. Вся светившаяся неизбывной верою, она без устали молилась, убежденная, что в последнее мгновенье господня милость коснулась больной души ее сына.

— Мне об этом, доченька, сказала пресвятая дева. Прошлой ночью она явилась мне, озаренная небесной благодатью, и сказала мне…

Мне показалось, что в душевном расстройстве бабушки есть даже что-то утешительное, и я приласкала ее, поддакивая ей.

Хуана долго не было дома, пожалуй, больше двух дней. Он должен был сопровождать труп Романа в морг, а может быть, потом и к месту его последнего одинокого прибежища.

Увидев его наконец в один прекрасный день или в одну прекрасную ночь дома, я подумала, что худшее мы уже пережили. Но нам еще предстояло услышать, как он плачет. Никогда, проживи я еще долгие годы, мне не забыть его отчаянных стонов. Я поняла, что Роман был прав, говоря, будто Хуан принадлежит ему. Теперь, когда он умер, горе Хуана было безумным, бесстыдным, как горе женщины, потерявшей своего возлюбленного, как горе молодой матери, у которой умер первенец.

Не знаю, сколько часов провела я без сна, с широко открытыми, пересохшими глазами, улавливая все горести, которые кишели, живые как черви, во внутренностях нашей квартиры. И не знаю, сколько часов проспала, когда наконец свалилась в постель. Я спала, как никогда еще не спала: словно и я навеки закрыла глаза.

Поняв, что вернулась к жизни, я ощутила странное чувство, будто бы только что поднялась со дна глубочайшего колодца, во тьме которого сохранялись глухие отзвуки.

В комнате царили сумерки. В доме стояла тишина, казавшаяся необычной, кладбищенской. Такой тишины я никогда еще не слышала на улице Арибау.

Накануне — я это помнила — квартира была полна людей и голосов. Теперь она казалась нежилой. Казалась всеми покинутой. Я заглянула в кухню и увидела, что на огне бурлят две кастрюли. Плитки пола выглядели так, будто их подмели, и вообще в кухне царил неторопливый, вязкий домашний покой, который так сюда не подходил. В глубине, на галерее, одетая в черное, Глория стирала детскую одежду. Глаза у меня опухли, голова болела. Глория улыбнулась мне.

— Знаешь, Андрея, сколько времени ты спала? — сказала она, подходя ко мне. — Целых два дня. Хочешь есть?

Глория принесла стакан молока. Горячее молоко показалось мне упоительным, я жадно его выпила.

— Антония ушла сегодня утром и увела Грома, — сообщила Глория.

— А, понятно.

Это объяснило мне ее невозмутимое присутствие на кухне.

— Ушла сегодня на рассвете, пока Хуан спал. Дело в том, девочка, что Хуан не разрешил ей взять собаку. Но ты же знаешь, что Гром — это ее любовь… Они вместе тихонько и сбежали.

Глория глупо улыбалась, потом подмигнула мне.

— Вчера вечером приехали твои тетки. — Теперь она посмеивалась.

— Ангустиас? — спросила я.

— Нет, две другие, ты их не знаешь. С мужьями приехали. Хотят тебя видеть. Только ты сперва оденься, девочка, очень тебе это советую.

Мне пришлось надеть свое единственное летнее платье, которое плохо выкрасили в черный цвет, — оно еще пахло домашней плиточной краской. Потом неохотно пошла в глубь квартиры, туда, где была бабушкина спальня. Еще не входя, я различила тихий гул, будто бы там молились.

Тогда мне все ранило глаза — и свет, и сумрак, поэтому я остановилась на пороге. В комнате стоял полумрак, пахло искусственными цветами. В потемках вырисовывались огромные силуэты тучных, хорошо откормленных фигур; густо пахли истомленные летней жарой тела.

Я услышала незнакомый женский голос:

— Ты его забаловала. Вспомни, мама, как ты его баловала. Вот чем он кончил…

— Вы всегда были несправедливы, мама. Всегда предпочитали сыновей. Вы понимаете, что в этой развязке есть и ваша вина.