Кармен Лафорет - Ничто. Остров и демоны

• Название: Ничто. Остров и демоны
• Автор: Кармен Лафорет
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1969

Сюжет романа «Ничто»: приезд молодой девушки — Андреи, из деревни в Барселону, взаимоотношения ее с родственниками и новыми друзьями. Едва вступив в дом на улице Арибау, девушка почувствовала, что все в нем пропитано чем-то гнетущим. И хотя Андрея в конце концов привыкнет к этому дому и его обитателям, ее всегда будет поражать, как здесь «умели превращать в трагедию любой пустяк». Сделав рассказчицей юную, впечатлительную девушку, писательница получила возможность передать ощущение кошмара, возникающее из житейских мелочей.

В центре романа «Остров и демоны» — большая семья, члены которой связаны тяжкими, гноящимися, как старые запущенные раны, отношениями. И как переплелось в этих отношениях искреннее и лицемерное, страстное и расчетливое! Как тут отделить ревность, ущемленное самолюбие, обиду от потаенной алчности и хитрости? Где кончается благодарность и любовь, а начинается страх? Где проходит граница между истеричностью и хладнокровной спекуляцией?.. «Демоны» — хитросплетения человеческих страстей, которыми одержимы персонажи романа, не очень-то значительны и могучи. Это, скорее, вульгарные бесы, они повелевают не всесильными страстями, а жалкими страстишками. Но ведь в этом заключена и большая житейская правдивость…

Романы написаны в одном ключе — они как бы продолжают и дополняют друг друга, что и позволило объединить их под общей обложкой.

---

— И как это ты столько спишь? Боюсь, ты очень ослабела.

Это нежное участие ко мне тоже должно было скоро кончиться. Через несколько дней Эна уезжала, а после летних каникул уже не собиралась возвращаться в Барселону. Семья ее хотела переехать прямо из Сан-Себастьяна в Мадрид. Начнутся снова занятия, думала я, и снова я окажусь в таком же духовном одиночестве, как в прошлом году. Только теперь ноша воспоминаний куда тяжелее давила мне на плечи. Давила и угнетала меня.

В тот день, когда я пришла проститься с Эной, я почувствовала себя совсем сломленной. Эна появилась среди вокзального шума и гама в толпе своих светловолосых братьев, подгоняемая матерью, которую словно охватила предотъездная лихорадка, так торопилась она скорее уехать. Эна повисла у меня на шее и несколько раз поцеловала. Глаза мне застлали слезы. На душе было тяжело.

— Мы очень скоро увидимся, Андрея, — сказала она мне на ухо. — Положись на меня.

Я подумала, что она вернется, может быть, скоро в Барселону, уже выйдя замуж за Хайме.

Поезд тронулся, а отец Эны и я — мы остались стоять среди переплетения железнодорожных путей. Энин отец, оказавшись вдруг один, был как будто несколько удручен. Он пригласил меня сесть с ним в такси и вроде удивился моему отказу. Добродушно улыбаясь, он долго глядел на меня. Я подумала, что он, наверное, из тех людей, которые ни минуты не могут побыть наедине со своими мыслями. А может, и мыслей у них вовсе нет. И тем не менее он был мне необыкновенно симпатичен.

Вернуться домой я собиралась, сделав большой крюк, несмотря на влажную, трудно переносимую жару, тяжко навалившуюся на город. Я шла, шла… Барселона была совсем безлюдна. Стояла ужасающая июльская жара. Я прошла неподалеку от запертого пустого рынка в Борне. На мостовой валялись перезрелые плоды и солома. Брыкались запряженные в повозки лошади. Совсем неожиданно я вспомнила о мастерской Гиксолса и пошла по улице Монкада. Величественный двор и древняя лестница из покрытого резьбой камня были все те же. Перевернутая повозка еще хранила остатки своей поклажи — охапку люцерны.

— Никого нет, сеньорита, — сказала мне привратница. — Сеньор Гиксолс в отъезде. Никто теперь и не заходит, даже сеньор Итурдиага, на прошлой неделе он отправился в Ситхес. Сеньора Понса тоже нет в Барселоне… Но я могу дать вам ключ, если вы хотите подняться. Сеньор Гиксолс разрешил мне давать ключ любому…

Мои намерения не простирались так далеко: я не собиралась, следуя за нитью воспоминаний, входить в студию, которая, как я знала, была заперта. И все же я приняла предложение привратницы. Мне это вдруг показалось счастливой возможностью побыть немного одной в пустынной тишине дома, под прохладной сенью его древних стен. В закрытых комнатах еще стоял слабый запах лака. За дверью, там, где Гиксолс обычно хранил свои съестные припасы, я нашла забытую плитку шоколада. Картины были заботливо укрыты кусками белой ткани и казались привидениями в саванах, душами воспоминаний о стольких веселых разговорах.

Темнело, когда я добралась до улицы Арибау. Выйдя из студии, я еще долго совершала свой безнадежно длинный, утомительный путь через город.

В своей комнате я сразу же почувствовала духоту — значит, окно было закрыто — и запах слез. На постели я различила неясные очертания какого-то тела — там плакала Глория. Сообразив, что в комнату кто-то вошел, она в ярости резко повернулась. Потом, увидев меня, немного успокоилась.

— Андрея, я немножечко вздремнула, — сказала она.

Зажечь свет было невозможно — кто-то вывернул лампочку. Не знаю, что уж меня толкнуло, но только я присела на край постели и взяла Глорию за руку, влажную то ли от пота, то ли от слез.

— Почему ты плачешь, Глория? Думаешь, я не знаю, что ты плачешь?

В тот день я сама была печальна, и чужая печаль не оскорбляла меня.

Глория сперва ничего мне не ответила. Потом прошептала:

— Я боюсь, Андрея!

— Чего ты боишься, Глория?

— Андрея, ты ведь прежде никого ни о чем не спрашивала… Ты стала добрее. Очень бы мне хотелось рассказать о своих страхах, да не могу.

Наступило молчание.

— Хоть бы Хуан не узнал, что я плакала. Скажу ему, что немного поспала, если он заметит, как опухли глаза.

Это трудно объяснить, но даже вещи в ту ночь подавали таинственные и зловещие знаки. Мне не спалось, в то время это часто со мной случалось — мучило переутомление. Прежде чем закрыть глаза, я неловко пошарила по мраморной доске ночного столика и нашла кусок черствого хлеба. С душевным трепетом съела я его. Бедная моя бабушка, она редко забывала сделать мне подарочек. Наконец сну удалось завладеть мною, но это было похоже на беспамятство, словно я вошла в преддверие самой настоящей смерти. Изнуренье мое дошло до предела. Вероятно, кто-то кричал уже долгое время, прежде чем эти дикие крики достигли моих ушей. А может, прошло лишь несколько кратких мгновений. Вспоминаю, однако, что крики вошли сперва в мой сои и лишь потом заставили меня вернуться к действительности. Никогда не слышала я в доме на улице Арибау таких криков. То был отчаянный рев обезумевшего животного; я села на постели, потом соскочила с нее, трясясь от ужаса.

В прихожей я наткнулась на служанку: Антония растянулась на полу, юбка задралась, торчали сведенные страшной судорогой ноги, темнел обнаженный живот, а скрюченные руки цеплялись за каменные плитки. Входная дверь была распахнута настежь, и в нее уже просовывались любопытные лица соседей. Все это так меня ошеломило, что в первое мгновенье я ухватила только смешную сторону картины.

Прибежал полуодетый Хуан и захлопнул ногою дверь прямо перед носом у этих людей. Потом стал шлепать служанку по лицу и велел Глории принести кувшин холодной воды, окатить женщину. Наконец служанка стала тяжело дышать и икать, как побежденное, усталое животное.

И сейчас же, словно то была лишь краткая передышка, она снова страшно закричала:

— Мертвый! Мертвый! Мертвый!

Она указывала наверх. Лицо у Хуана посерело.

— Кто? Кто мертвый, дура? — И, не дожидаясь ответа, Хуан бросился к дверям и как безумный взлетел вверх по лестнице.

— Зарезался бритвой, — выговорила Антония и, сидя на полу, наконец-то зарыдала.

Было так непривычно видеть слезы у нее на лице! Она походила на фигуру из кошмарного видения.

— Он велел мне принести ему стакан кофе пораньше, потому что он уезжает… Сегодня ночью велел… А теперь лежит там на полу, весь в крови, как скотина какая… Гром, сыночек, не стало у тебя отца…

Словно шум дождя наполнил весь дом, дождь шумел все громче. Потом стали слышны отдельные крики, какие-то предупреждения. Дверь оставалась открытой, и мы, остолбенев, смотрели, как из других квартир к комнате Романа поднимались люди.

— Надо сообщить в полицию! — крикнул толстый господин, жилец с четвертого этажа; он уже спускался вниз и был очень возбужден.

Его слова услышали мы — оцепеневшие, дрожащие женщины нашей семьи, и не решились осмыслить это невероятное событие. Только Антония все еще кричала, один ее голос и слышался над тесно сбившейся перепуганной кучкой женщин — над Глорией и над нею самой, над бабушкой и надо мной.

В какую-то минуту я все же почувствовала, что кровь опять бежит у меня по жилам, и пошла к дверям, чтобы их закрыть. Повернув назад, я увидела бабушку и в первый раз реально осознала, что она стоит здесь рядом. Она совсем потеряла присутствие духа, вся съежилась под своей черной вуалью, которую наверняка надела, собираясь идти, как всегда, к мессе. Бабушка дрожала.

— Он не самоубийца, Андрея… Он покаялся перед смертью, — ребячливо сказала она.

— Конечно, бабушка, конечно, покаялся…

Но мои поддакивания не утешили ее. Губы у нее посинели. Она заикалась. Глаза были полны слез, но заплакать она не могла.

— Я хочу пойти наверх. Хочу к моему Роману.

Мне показалось, что лучше ей не перечить. Открыв дверь, я помогла ей подняться по такой знакомой лестнице, преодолеть ступеньку за ступенькой. Я даже не соображала, что так и не оделась и что на мне только и были ночная рубашка да халат. Не знаю, откуда взялась толпа, запрудившая лестницу. В подъезде слышались голоса полицейских, пытавшихся сдержать эту лавину. Перед нами расступались, с любопытством пялили на нас глаза. Мгновениями в голове у меня прояснялось. На каждой ступеньке к сердцу подкатывала новая бурная волна тоскливого страха и отвращения. Коленки заводили свой танец, мешая мне идти. Навстречу нам спускался Хуан, желтый, осунувшийся. Вдруг он увидел нас и остановился.

— Мама! Будьте вы прокляты!

Не знаю почему, но именно при виде бабушки Хуан дал выход свой ярости.

— Мигом домой! — в бешенстве заорал он матери.

Хуан занес кулак, будто собирался ее ударить, и в толпе поднялся ропот. Бабушка не плакала, но подбородок и губы дрожали у нее, как у ребенка.