Константин Лагунов - Так было

• Название: Так было
• Автор: Константин Лагунов
• Издательство: Средне-Уральское книжное издательство
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1974

В годы войны К. Лагунов был секретарем райкома комсомола на Тюменщине. Воспоминания о суровой военной поре легли в основу романа «Так было», в котором писатель сумел правдиво показать жизнь зауральской деревни тех лет, героическую, полную самопожертвования борьбу людей тыла за хлеб.

---

Разве можно хмуриться, когда тебя ласкают руки жены, руки единственной женщины, которую ты любил и желал больше всего на свете? Вот она ласково перебирает твои волосы и шепчет:

— Поседел… Ты уже поседел, Андрюшка. Подумать только.

Почему тебе хочется высвободиться из теплых объятий, уйти от ласковых рук, не слышать нежного шепота? Почему?

…Вдруг Андрей ощутил запах горелого. Насторожился. Шумно потянул воздух носом.

— Горим, Полинка!

Легонько отстранил жену.

Она тоже почувствовала горьковатый душок гари. Растерянно повела взглядом по сторонам.

— Половик!

Домотканый половичок загорелся от брошенного Андреем окурка.

— Потеха, — кинул Андрей любимое словечко и, шагнув, придавил сапогом дымящийся кружок.

Послышался характерный металлический скрип. Полина Михайловна побледнела.

— Что у тебя с ногой?

— Пустяки, Полюшка.

— Нет-нет. — Она схватила его за руку, — Скорее садись сюда.

— Куда спешить. — Андрей улыбнулся. — Теперь ничего не изменится. Ни-че-го…

— Сядь, Андрюша. Ну, сядь, — настаивала она, усаживая его на табурет.

— Потеха, — грустно повторил он. И сел.

Полина опустилась на колени. Обхватила руками искалеченную ногу и стала осторожно снимать с нее сапог.

— Дай-ка, я сам.

— Нет. Я!

Она размотала портянку и увидела коричневою деревянную ступню. Приподняла штанину, осторожно провела ладонью по холодной, мертвой коже протеза.

— Это пустяк. Только ступню оттяпали. — Он попытался встать, но Полина удержала его.

— Пуля?

— Мина. Ну-ну. Не надо плакать, Полюшка.

— Могли ведь и убить…

Андрей снова навертел портянку, натянул сапог. Поднял жену с пола. Усадил на стул, склонился, спрятал лицо в ее пышных светлых волосах. Сейчас ему необходимо было укрыться от глаз Полины. Закурить бы, заглушить махоркой душевную боль. Да страшно распрямиться, показать свое лицо.

В сенях заскрипели половицы. Пришла мать. Разделась, сказала, улыбаясь, зятю:

— Ступай-ка, сынок, в горницу. Посиди, отдохни. Сейчас обедать будем.

Андрей повиновался. Уселся под фикус, закурил. Из кухни доносились приглушенные голоса женщин, непрерывно хлопала дверь, звенела посуда. Потом что-то зашипело на сковородке, и в комнату просочился аппетитный запах поджариваемого лука.

Полина накрывала стол в горнице. Андрей разобрал содержимое чемодана, достал привезенные подарки и вручил их жене и теще.

Но вот стол накрыт. Андрей пошел к умывальнику вымыть руки. Мыл долго, задумчиво поглядывая на себя в зеркало.

А когда вернулся… на жене было голубое шелковое платье, на шее нитка янтарных бус, на ногах — тонкие чулки-паутинка и туфли с высоким каблуком. Она зарумянилась под его взглядом, неуверенно переступила на тонких каблуках. Засмеялась.

— Совсем разучилась ходить в туфлях…

А он вдруг опустил глаза и принялся пощипывать подбородок.

— Ты бы, сынок, тоже переоделся. А потом и за стол. Иди-ка. — Теща легонько подтолкнула его в спину. — Скидывай гимнастерку. Небось она тебе плечи-то понатерла. Я там погладила твою рубаху. Переоболокайся.

Андрей переоделся и почувствовал какую-то странную неуверенность. Вероятно, так чувствует себя моряк, после долгого плавания оказавшийся на суше. Все обычное и как будто бы нереальное.

Молча сели за стол.

Полина Михайловна пододвинула мужу сковородку с яичницей. Налила ему полный стакан водки. Себе с матерью тоже по рюмочке.

Старуха встала с рюмкой в руках. Встали и Андрей с Полиной.

— Ну, сынок, с благополучным прибытием тебя…

Скоро Андрей захмелел. Отодвинул тарелку, облокотился на стол и курил папиросу за папиросой, сосредоточенно глядя перед собой на оклеенную выцветшими обоями стену.

— Дай-ка, Андрюша, прикурить. — Полина Михайловна тронула мужа за локоть.

— Ты разве куришь? — удивился он.

— Курю.

— И водку пьешь?

— А как же.

— И мужиков любишь?

— Люблю одного. Да он, видно, не догадывается. Только дым пускает. На меня и не смотрит…

— Ну, детки, я побегу за хлебом. — Мать поднялась. — Потом насчет баньки расстараюсь.

И вот они остались вдвоем.

Полина Михайловна вышла в кухню, накинула крючок на входную дверь.

Вернулась, подсела к мужу.

— Тебе отдохнуть бы, Андрюшенька, — сказала она гортанным голосом. — Приляг… Пойдем…

— Сейчас… Вот докурю.

— Потом докуришь. — Она вынула из его рта папиросу. Сделала несколько затяжек. Потушила окурок. Поднялась с места. Разобрала постель.

Он вдруг так грохнул по столу, что вся посуда заговорила разными голосами. Не глядя на жену, налил стакан водки. Выпил залпом и торопливо прикурил новую папиросу. Полина Михайловна бросилась к мужу, успокаивающе провела ладонью по его колену.

— Что с тобой, Андрюша?

— Слушай, Поля, — заговорил он с трудом. — Нам надо все решить. Сейчас. Сразу. Я ведь сначала не хотел ехать домой…

— О чем ты? — Губы Полины Михайловны задрожали. — Что случилось?

— Видишь ли… — он мучительно напрягся. Покусал нижнюю губу. — Меня сильно контузило во время взрыва. Я долго и гово… говор-ить не мог. — По его искаженному страданием лицу потекли мелкие капельки пота. — Речь восстановилась. С-слух тоже. Но это все ерунда. А вот… Я сейчас уже не я. Понимаешь?

Она вцепилась в уголок скатерти. Не переводя дыхания, сидела с раскрытым ртом, смотрела на мужа и никак не могла понять смысла сказанных слов.

«Что случилось. Что он говорит? Какая контузия? Что значит я не я? Я не я. Психическое что-то? Да нет, он просто выпил. — Беззвучно пошевелила высушенными волнением губами. — Какие у него глаза. Что это он? Надо успокоить его. Но почему он так на меня смотрит? За что?»

…Да, Андрей смотрел на жену со злобой, даже с ненавистью.

И вдруг закричал:

— Почему ты молчишь?! Не поняла… — осекся, приблизил к ней страшное, обезображенное болью и гневом лицо и совсем тихо договорил: — Я теперь бракованный. Все вроде на месте и… не получается, сволочь. — Скрипнул зубами. — По-теха. — И заплакал.

Она несколько мгновений молча смотрела на его бессильно уроненную голову, вздрагивающие плечи — и вдруг все поняла. Поняла и не ужаснулась случившемуся, не подумала о себе: ее захлестнула волна нежности и материнской жалости к этому большому и сильному человеку: ее мужу и ее ребенку, над которым так жестоко надругалась страшная война.

— Успокойся, Андрюшенька! Не расстраивайся! Все это пустяки. Ты пришел, ты живой — это главное. А все остальное — чепуха. Ты отдохнешь, поправишься, и от твоей контузии не останется никаких следов. И у нас еще… у нас будут ребятишки. Ты ведь хочешь сына? И я… Все будет. Только не расстраивайся, не переживай. Ну, улыбнись… Поцелуй меня. Милый, Андрейка. Милый, милый Андрюша… Давай отдохнем, поспим. А потом в баньку сходишь.

Он послушно разделся, лег и, положив голову на ее плечо, скоро уснул. Или притворился спящим…

2.

С утра в кабинете Федотовой не умолкал телефон. За какой-нибудь час у нее побывали все работники райкома, поздравили с благополучным возвращением мужа. Она благодарила, даже смеялась над бесхитростными шутками товарищей.

Только Богдан Данилович Шамов подметил в ней перемену не к лучшему. Улыбаясь уголками губ, он сказал:

— Вы за одни сутки стали неузнаваемой. Говорят, любовь молодит и красит, а у вас усталый и, пожалуй, даже грустный вид. Не зря греки говорили, что все хорошо только в меру.

Полина Михайловна резко отвернулась, крутнула ручку телефонного аппарата. Вызвала первую пришедшую на ум организацию: райком комсомола. Обрадовалась, услышав голос Синельникова. Попросила его немедленно зайти. Подержала еще подле уха умолкшую трубку, медленно положила на место. Теперь она вполне справилась с волнением.

Повернулась к Шамову.

— Учту ваш совет, Богдан Данилович. А теперь давайте поговорим о деле. Скоро весна. Она, как всегда, придет неожиданно. Это, по-моему, будет самая трудная весна из всех. Люди устали, техника — полумертвая, скот содержится впроголодь. А формы нашей политической деятельности — неизменны. Я прошу вас подумать над планом политмассовой и культурной работы на селе. Надо до конца месяца утвердить его на бюро.

— Хорошо, — с подчеркнутой официальностью ответил Шамов, едва заметно качнув лысиной. — Я уже говорил об этом с комсомолом. К концу недели представлю вам мероприятия отдела.

— Ну и отлично. Только побольше новшеств, побольше инициативы!

— Учту. — И Шамов медленно вышел из кабинета.

Полина Михайловна смотрела на дверь, за которой он только что скрылся. «До чего неприятный человек. Скоро три года работаем вместе, а все чужие. Почему он такой настороженный и холодный? Затворился от людей. Сам ни к кому и к себе никого. Почему? Пользуется тем, что сейчас не до него. Разошелся с женой, искалечил жизнь хорошей девушке. Сейчас, говорят, живет со своей домработницей. Двоедушный эгоист. Но — знающий и эрудированный. Пожалуй, даже талантливый. Бывает же такое. Только подлец остается подлецом, каким бы грамотным и талантливым он ни был… А если я не права? Если это личное? Бывают же необъяснимые симпатии и антипатии. Ну, не нравится он мне, неприятен. Значит ли это, что он подлец? Трудно работать с человеком, не уважая его. Надо наконец разобраться в нем. Да не хочется и думать о нем».