Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 3

• Название: Собрание сочинений в 5 томах. Том 3
• Автор: Семен Бабаевский
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1980

Роман посвящен острым проблемам современности. В основе сюжета — раздумья о жизни старого большевика Алексея Фомича Холмова, по-ленински беспокойного и деятельного, для которого всегда и во всем интересы народа, Родины превыше всего. Это произведение о коммунистической нравственности, о стиле партийного руководства, о том, каким должен быть тот, кто облечен высоким доверием народа.

---

Он попоил коня, сам умылся. Из переметной сумки достал завернутую краюху хлеба, сваренную в мундире картошку, — еще вчера все это сунула в сумку Аннушка. Ногтем счистил кожуру, посолил картофелину и съел с хлебом. Запил водой, черпая ее пригоршней. Закурил, посидел с цигаркой на берегу. Потом свернул бурку, приторочил к седлу. От озерца в Рощенскую поехал напрямик — через холмистую, в желтых красках ранней осени степь.

Глава 3

Синее-синее небо. На нем, как на тончайшей бумаге, рисовались зубцы Кавказского хребта. Были они в это время не белые, а изумрудные, точно высеченные из малахита. Эльбрус в своих нарядных папахах был озарен лучами и сиял, искрился так, что смотреть на него было больно.

На этом величественном фоне каким-то печально-одиноким анахронизмом казался всадник в степи Кузьма торопил коня, показывал ему плетку, поругивал, и Кузьма Крючков, желая угодить другу, старательно топтал копытами жнивье, часто сбиваясь на тряскую иноходь.

В высоком казачьем седле Кузьма сидел несколько боком, как обычно сидят опытнейшие табунщики, когда им надо поглядывать и вперед и назад. Помахивая плеткой, он смотрел на горы, и были они ему родными и дорогими. Ближние были укрыты лесом, будто зеленой буркой, и сверху подернуты слабым туманцем. Мысленно старый табунщик находился там, в ущелье, где прошла его жизнь, жизнь, как он полагал, нелегкая, но и не безрадостная. Было всего понемногу: и горестей и радостей. Состарившись и оказавшись в таком трудном положении, Кузьма и теперь не роптал и не жаловался на судьбу. Он был доволен тем, что многие годы растил коней и что видел только горы и ферму, только ущелья, пастбища и табуны.

Думая о пережитом, Кузьма начал в уме подсчитывать, сколько же у него побывало верховых лошадей. Всех припомнить, оказывается, было трудно. Помнит, что первого коня вороной масти подседлал в ту ночь, когда с братьями и отцом уехал в отряд Кочубея. В отряде пришлось сменить раненого коня на резвую кобылицу-трехлетку. Помнит, когда организовали коневодческую ферму, ему дали буланого иноходца по кличке «Оракул». В Отечественную войну под ним в боях погибли три коня: Орлик — в январе 1942 года при взятии Ростова, Карагач — когда гуляли по тылам врага, и Гончий — в боях близ Белой Церкви. А сколько же им было взято из табуна и обучено уже после войны? Поездит, бывало, год, приучит к седлу и передает то в бригаду, то в правление колхоза. Кузьма Крючков был не то пятнадцатым, не то семнадцатым и теперь уже, кажется, последним.

Попустив поводья, Кузьма задумался и от коней перешел к седлам. Сколько их было у него? Разные были: и самодельные и фабричные. Хорошо помнится, как досталось ему вот это, в котором сидел он сейчас. Какое седло! Настоящее казачье, теперь такое редко встретишь. Передняя лука выше задней. Обе они обтянуты красной медью, блестят, как золотые. Подушка кожаная, набита лебяжьим пухом и прошита строчками. Подарил Кузьме это седло командир Первого Кубанского полка полковник Кучмий. Случилось это в феврале 1942 года, во время рейда по немецким тылам. Командир взвода разведки Кузьма Холмов разгромил штаб карательного батальона войск СС, а командира, плюгавенького, со струпьями на лице и на плешивой голове офицерика, взял живьем. Спеленал веревкой и, перепуганного, чуть живого, привез на коне в штаб своего полка.

Представляя к награде смелых разведчиков, Кучмий на виду у всего полка снял со своего коня седло и передал его Кузьме. Тогда оно было совсем еще новенькое. Стремена поблескивали никелем, позвякивали. Попона была из тончайшего, с вышитыми рисунками зеленого сукна. Подушка вздулась от пуха, как кузнечный мех, готовая принять седока… «Это тебе, Холмов, в награду за храбрость…» Теперь же постарели и седло и разведчик. Потускнел, пообтерся никель на стременах, износилась, пришла в негодность попона. И подушка так потерлась, что пришлось положить на нее латки. Но и таким, поношенным, седло было дорого Кузьме как память.

От седла снова мысли перешли к коню. Собственно, и не к коню, а к его кличке. Знакомые коневоды встречали Кузьму и, услышав, что коня зовут Кузьма Крючков, смеялись и говорили:

— Это еще что за новость, Холмов? Выходит, у Кузьмы и конь Кузьма, да еще и Крючков!

— И чего ради дал ему такую прозвищу!

— Не я давал.

— А кто?

— Так сложилась сама жизненная ситуация этого конька.

Тем коневодам, кто желал слушать, Кузьма рассказывал «жизненную ситуацию». Еще в тот год летом, когда Кузьма вернулся с войны и заступил на свое прежнее место, на ферме ожеребилась кобыла-первестка. Ожереб был трудный. Послали в станицу за опытным ветеринаром. Не подоспел ветеринар, не спасли кобылу — погибла. Куда девать жеребенка? Рыженький, еще мокрый, он лежал на сене и дрожал. Мелко-мелко. Или озяб, или понимал, что остался сиротой. Сжалился Кузьма над жеребенком, взял и выходил. У кобылиц-маток сдаивал молоко и из рожка поил сиротку. Табунщики, мастера на шутки, дали жеребенку имя Кузьмы. Не обиделся, не рассердился табунщик. «Ничего, пусть будет мой тезка, но зато какой славный растет конек!» — думал он.

Позже, когда жеребенок подрос, когда между чуткими ушами у него распушился, закурчавился огоньком парубоцкий чубчик, Кузьма, так, ради потехи, пристроил ему на голову свою военную кубанку, а шею повязал синим башлыком. Табунщики, хохоча, в один голос сказали:

— Это же Кузьма Крючков! Вылитый Кузьма Крючков!

— Кузьма Крючков носил картуз!

— Так это наш, кубанский Кузьма Крючков!

— Ему и кубанка и башлык к лицу! Ей-богу!

В книгу записали кличку обычную, без выдумки — «Рыжий», потому что был он огненно-красной масти. Но эта кличка так и осталась только в книге. Ее никто не помнил. Пристала же, приросла к невысокому и статному коньку кличка «Кузьма Крючков».

Когда пришла пора отлучить рыжего красавца от привольного житья, Кузьма сам, без помощи табунщиков, приучил к седлу своего резвого и пугливого воспитанника. И приучил сравнительно быстро и без особого труда. Кузьма Крючков, казалось, тогда уже понимал, что без седла и без седока ему не прожить, что седло все же лучше хомута, и смирился. Через месяц он стал отличным, смирным и послушным верховым конем. Через год сделался мерином, разумеется, не по своему желанию. После такого горя у Кузьмы Крючкова появилась в глазах задумчивость, но зато он стал намного сообразительнее, даже научился без табунщика охранять лошадей. Увидит отбившегося жеребенка и, не дожидаясь повеления, трусцой бежит к нему, заворачивает в табун, при этом норовит укусить нарушителя. И Кузьма одобрительно относился к инициативе Кузьмы Крючкова, поощрял ее. Хлопал, бывало, по спине, давал, как награду, кусочек хлеба и говорил:

— Молодчина, тезка! Умный, стервец. Все понимаешь, только говорить не умеешь. С такой сообразительностью, как у тебя, смело можно в цирк поступать.

Кузьма Крючков кланялся, позвякивал уздечкой и бил молодым копытом: или благодарил, или соглашался.

Глава 4

Предаваясь воспоминаниям, Кузьма подъехал к районному центру — большой станице Рощенской. Теперь он уже думал о том неизвестном начальнике, к которому направлялся с жалобой на племянника Ивана. Ему-то Кузьма и поведает о своем горе, он-то, выслушав жалобу табунщика, скажет: «Какая еще погоня? Кто дал такое дурацкое указание?» — «Точно не скажу вам, кто дал такой приказ, но Иван служит в милиции, и нет от него мне житья». — «Просто удивительно, как у нас умеют обижать людей. Погоня? И за кем погоня? Вот что, Кузьма Фомич, бери-ка коня, чего там, бери и живи себе свободно…»

Не знал Кузьма, как отыскать этого начальника и как к нему пробраться. Могут не пустить. Тогда что?

Как же удивился и как же обрадовался наш табунщик, когда нужный ему начальник сам подошел к нему и протянул руку. Чудо, да и только! Или специально поджидал? Да и как же он мог знать, что Кузьма едет именно к нему?

Как только табунщик, озираясь и боясь милиции, въехал на площадь, к нему тут же подошел этот рослый, удивительно вежливый мужчина. На нем был зеленый, как трава или как озерная тина, тонкий плащ. Полы развевались от слабого ветерка. Льняного цвета чуб взлохмачен, а глаза ласковые, улыбка приятная. Он пожал своей мягкой рукой шершавую твердую ладонь Кузьмы и сказал:

— Куда путь держишь, папаша?

— К самому большому начальнику.

— Значит, ко мне!

— Жалоба у меня на племянника Ивана. Заступитесь! Гоняется, нету от него покоя.

— Что племянник! — весело сказал вежливый мужчина. — Есть дела, папаша, и поважнее.

— Какие же такие дела поважнее?

Вежливый мужчина не ответил. Подкатил грузовик, и какие-то молодые люди, тоже в тонких плащах, соскочив на землю, начали наводить на Кузьму и на его коня кинокамеры. «Или меня сперва на кино покажуть? — подумал Кузьма. — Или уже и не пойму, что оно такое?»