Мария Теплинская - Короткая ночь

• Название: Короткая ночь
• Автор: Мария Теплинская
• Жанр: Фэнтези

---

Весь день она хваталась за всевозможные дела, силясь отвлечься, но тревожные думы одолевали все неотвязнее. Под вечер она не выдержала:

— Бабусь, я в лес схожу, до бабки Марыли, — доложила она. — Совсем мне худо. Сомлела нынче на грядке…

Тэкля сперва было вздрогнула, но потом сообразила, что пугаться вроде бы и не с чего.

— Добре, — ответила она наконец. — Одна только не ходи, возьми с собой кого-нибудь.

Вася был занят какими-то поделками на дворе, но Степан Мулява, второй сын дядьки Рыгора и муж Владки, согласился проводить ее и даже не задавал ненужных вопросов. Тем не менее, к своей болотно-бурой паневе с черной каймой понизу Леся надела темный гарсет-навершник, плотно облегающий талию, без которого никогда не выходила в лес.

Всю дорогу до Марылиной хатки Степан молчал; лишь однажды, обернувшись на закат, поглядел, как заходящее солнце красновато просвечивает сквозь черную против света листву деревьев, поскреб в затылке и односложно буркнул:

— Завтра ветра жди!

Леся кивнула. Она была рада такому попутчику — апатичному, равнодушному, без обычных вздорных разговоров и попыток залезть ей в душу.

Когда они добрались до Марылиной хатки, Степан остался снаружи — посидеть на завалинке, а на Лесю вновь пахнуло крепким духом сушеных трав и кореньев. И закатное солнышко светило сквозь крохотное оконце, играя розовым огнем на крутобоких глянцевых крынках, и бабка Марыля хлопотала у печи, развешивая над ней очередные связки пряных растений. И такая тоска охватила вдруг девушку, и так ей отчего-то захотелось навсегда остаться в этой мирной глуши, собирать травы, слушать вековечный шепот деревьев и в глаза никого не видеть…

— А уж это, девка, ты брось! — сказала Марыля, повернувшись к ней. — Может, когда ты и придешь сюда — годков через тридцать, когда жизнь проживешь и детей вырастишь. А то ты, я гляжу, востра: сама кашу заварила, а теперь — в кусты норовишь?

— Я - заварила? — изумилась Леся.

— А то кто ж? Вон на какого хлопца очи подняла! А ведь предлагали тебе что попроще — так ты ж не захотела. А ведь он мужик непростой, ой какой непростой! Это кажется только, что все с ним ровно да гладко. Да и то, кветочка моя, оттого тебе так казалось, что ты девчонка была несмышленая, а с девчонки и спроса быть не может. А уж коли хочешь, чтоб тебя признавали за взрослую — то будь добра и ответ держать, как взрослая.

— Что же мне и делать-то теперь? — безнадежно спросила девушка.

— А уж это, голуба моя, т сама должна разобраться, что тебе делать, — ответила ведунья. — И никто, кроме тебя, знать этого не может. А т, верно, думала, будто начну я тебя уговаривать: прости, мол, да вернись? Нет, девонька, этакой ноши я на себя не взвалю, не надейся! Да ты и сама посуди: коли я тебе что присоветую, а потом дело к худу обернутся — так зачем же мне, чтоб ты меня потом корила, что я тебе худой совет подала?

— Стало быть, корить мне только себя останется, — закончила девушка. — Ну что ж, пусть так. Я ведь, бабка Марыля, вот о чем еще спросить хотела. Видение мне нынче было, Агриппина покойная ко мне приходила.

— А-а! — протянула ведунья так спокойно, словно речь шла о чем-то привычном и совершенно естественном. — И что же?

— В том-то и дело, что ничего. Сказать она мне что-то хотела, да вот нельзя ей было. Упредить она меня о чем-то желала… Не обманись, мол, не оступись! А я уж и так повсюду оступилась, где только можно. Вот и пришла я до вас: может, хоть вы мне скажете, о чем она речь вела? Тяжко мне, бабусь, на душе, смутно… Гнетет меня что-то… И простила бы Янку, да только не тот он уже, не прежний, а новый мне страшен…

— Он-то прежний, — возразила Марыля, — да только вот ты о нем не все знаешь. Он и сам-то себя не знал — такого. Одного я не разумею: коли уж и Агриппина рассказать тебе не могла — чего же ты от меня ждешь? Заборонено — значит, заборонено, вот и весь тебе сказ! Э т и забороны — они ведь не прихоти какой ради и не нам назло, а для того, что коли их нарушить — большая беда выйти может. Так что, кветочка, не обессудь, а советов давать не стану. Не моего ума это дело.

Когда же Леся, огорченно потупив глаза, вышла из Марылиной хатки, Степан совсем некстати к ней сунулся:

— Ну?

— Что — «ну»? — хмуро спросила она.

— Что бабка сказала-то?

— А что ей сказать? — пожала плечами девушка. — Ничего не сказала.

— Вот и я гляжу, — разговорился вдруг Степан. — Тебе — ничего, Владке моей — ничего, и Каське — ничего, и Агатке… А люди до нее все идут да идут… И чего идут, кто бы растолковал?…

Горюнцу в ту ночь худо спалось. Ночь выдалась душная, липкий горячий воздух стоял неподвижно, и белые завески на окнах не колыхались, и ветви тополя за окном замерли, словно чугунные.

Он метался на скомканных, раскаленных простынях прекрасно понимая: уснуть не сможет.

Приступ не пришел к нему в эту ночь; Горюнец и не ждал его. Такие жаркие летние ночи были счастьем для его измученных легких, и он с тоской думал, что ночи эти отстоят, уйдут, и на смену им придет губительная осенняя слякоть…

Ночь уже шла на убыль, голубой лунный свет струился уже через западное окно, а на востоке небо начинало едва уловимо бледнеть; вероятно, не так уж далеко было до рассвета.

Ой, да не вечер, да не вечер,
Мне малым-мало спалось,
Мне малым-мало спалось,
Ой, да во сне привиделось…,

— вдруг ожила в его памяти полузабытая песня. Почти год он гнал ее из своих мыслей, теснил прочь из памяти — слишком тягостные думы навевала она. Теперь же песня вдруг вернулась, дождалась, достучалась до него, упрямого…

Под конец он вдруг понял, что не душная ночь и не старинная казачья песня не давала ему уснуть. Песня пришла уже потом, а прежде явилась та самая смутная тревога, которая прошлым летом выгнала его из постели и понесла на реку; тогда его Леся ночью, никого не спросив, пустилась в опаснейший путь вверх по Бугу, а он ждал ее на берегу до самого рассвета, и сердце его обрывалось от ужаса перед тем, что могло с ней случиться.

Теперь эта смутная тревога вновь звала его из дома — не на реку, нет, он еще и сам не знал, куда именно, но из дому, из душной хаты, на вольный воздух…

Повинуясь таинственному зову, он встал, наскоро оделся, затем плеснул себе в лицо воды из кадки, чтобы совсем проснуться. Вода оказалась теплой и вызвала неприятное ощущение.

Он спустился во двор. Гайдук забеспокоился было в своей конуре, но, узнав хозяина, притих.

Луна уже клонилась к лесу, чуткие сизые тени дремали на земле.

Горюнец прикрыл за собой калитку. До околицы было совсем недалеко. Возле самой городьбы он оглянулся назад, на раскинувшуюся позади Длымь, мирно спавшую в лунном мареве. Даже спящая, она вся источала враждебность. Он ощущал спиной и затылком, как она льется из черных окон, змеится, ищет его… Черные окна… Черное зло… То самое, что стерегло путь к древнему идолу, что он потревожил когда-то… Теперь оно здесь, в его родной деревне, в сердцах прежних друзей и соседей, льется из черных окон, с каждым часом становясь все чернее, все гуще, глухим вязким пологом отмыкая его ото всех, кто был ему близок.

Леся… Леся осталась там, по ту сторону полога. Никого с ним больше нет: ни Леси, ни братьев Луцуков, ни Насти-солдатки… Отвернулся с негодованием дядька Рыгор… Только Вася…Васе не страшно черное зло, от него любая тьма прочь бежит. Но даже его, что так предан другу, этот друг подставил под гайдуцкие нагайки…

Нет тебе, Янка, места на этом свете, повсюду ты сеешь одно лишь горя да смуту. И позор…

Он едва смог очнуться от тяжких дум, когда с той стороны околицы, из ближайших кустов, до него вдруг донесся срывающийся детский голос:

— Дядь Вань!…

Глава двадцатая

Митрась не мог понять, почему дядька не позволил вздуть огня. Едва он потянулся за кресалом, как дядька нервным и даже как будто испуганным движением перехватил его руку.

— Что ты! Нельзя!

— Почему? — удивился Митрась.

— Люди увидят. Донесут!

— Ну как же… Ведь свои все кругом…

— Свои-то свои, да как знать… Слухи пойдут, пересуды, что ты вернулся. Шила в мешке не ухоронишь… А там и до Островичей недалеко.

Митрась наблюдал, как дядька в потемках собирает на стол, как мелькают его до боли знакомые худые руки в подвернутых рукавах, что в лунном свете кажутся голубыми. Дядька сильно и совсем не по-хорошему изменился с минувшей зимы. Он еще больше исхудал, острее и суше стал профиль, в движениях появилась не свойственная ему прежде резкая нервозность. Как будто что-то точило, сжигало его изнутри.

Неслышными шагами подошла серая Мурка, мягко прыгнула на колени, узнав. Митрась почесал ее за ушком, она благодарно заурчала, потерлась мордочкой о его руку.

Горюнец меж тем метал на стол все, что отыскалось в доме: житные лепешки, неизменную холодную бульбу, миску овсяного киселя, маслянисто блестящего в голубом лунном свете.