Коллектив авторов - Острова утопии. Педагогическое и социальное проектирование послевоенной школы (1940—1980-е)

• Название: Острова утопии. Педагогическое и социальное проектирование послевоенной школы (1940—1980-е)
• Автор: Коллектив авторов
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-4448-0394-3

1940—1980-е годы стали особой эпохой в истории школы в СССР, а также в странах Восточной и Западной Европы. В послевоенную эпоху школа по обе стороны «железного занавеса» столкнулась с рядом сложных проблем, на которые должны были реагировать и учителя, и ученики, и администраторы образования. Ответом на этот кризис стали бурный рост новых образовательных институтов и множество проектов и программ по реформированию образования, часто утопических. Авторы этой коллективной монографии рассматривают несколько важнейших идей, нашедших воплощение в государственных и локальных образовательных инициативах послевоенного периода: новый коллективизм, индивидуальный подход к ребенку, политехнизация школы, сочетание планирования и творческого начала в организации образования. В сборнике речь идет также о преемственности и разрывах с педагогикой предшествующих периодов (1900—1930-х годов), о судьбе различных дисциплин школьного курса, а также об изображении школы и школьников в литературе и кинематографе. Статьи сборника посвящены школьному образованию и внешкольным формам организации детей в республиках СССР, в Венгрии, Югославии, Швеции и ФРГ.

---

На Коллегии Министерства просвещения, посвященной борьбе с второгодничеством, один из инспекторов школ завел разговор о том, что причиной непосещения занятий часто является банальное отсутствие у детей одежды и обуви: «В большинстве районов сумели помочь этим ученикам, смогли создать условия для нормального посещения ими школы. Там же, где этим ученикам не была оказана помощь, они оказались плохо успевающими, они пропускали занятия, и если они не отсеивались вовсе, то они оставались на второй год»122. Однако дальнейшего развития в дискуссии эта реплика не получила, и авторы статей и методических рекомендаций обычно ограничивались самыми общими указаниями, настаивая на том, что материальные потребности детей из необеспеченных семей должны быть компенсированы «заботой общественности»: «Профессиональные организации шефствующих над школой предприятий, правления ближайших колхозов, местные советы – многое могут сделать для того, чтобы отдельные школьники (сироты, полусироты) могли регулярно посещать школу. Огромная роль в этом деле принадлежит и органам народного образования. В некоторых школах с помощью общественности удается не только помочь нуждающимся приобрести обувь и одежду, но и обеспечить дополнительное питание тем из них, которые в этом особенно нуждаются»123.

Еще более закрытой и табуированной была тема психологической травмы детей. Характерно, что на заседании секции психологии Всероссийского совещания по психологическому образованию летом 1946 года тоже нашелся всего один оратор, преподаватель Арзамасского педагогического института, который осмелился заговорить о том, что педагоги и психологи не имеют никаких методических указаний о том, как работать с детьми, пережившими во время войны психологическую и психическую травму: «Скажите поподробнее, какие изменения внесла Отечественная война в психику ребенка, – на каждом шагу мы встречаемся с этой ломкой психики, коренными изменениями – и положительными и отрицательными чертами в области психики; скажите нам, как выправлять ребенка?»124 Выражение «на каждом шагу» красноречиво свидетельствовало об остроте и распространенности проблемы, но вопрос снова не был подхвачен ни одним из участников совещания.

Требования «индивидуального подхода», «внимательного наблюдения» и «понимания ребенка» обнаруживали таким образом очевидные границы применимости: с одной стороны, от всех учителей, администраторов, вожатых и общественников требовали перестройки собственной работы на основе этих принципов, с другой – их последовательное применение должно было на следующем же этапе привести взрослых наблюдателей к обнаружению острого материального и социального неблагополучия семей, многочисленных психологических травм, связанных с опытом оккупации, бомбежки, эвакуации, голода, потери близких, распада семей125 и т.д.126

Материалы, собранные и обработанные Юлиане Фюрст, показывают, что еще зимой 1942 года приемные родители сирот, переживших оккупацию, отмечали у своих детей симптомы немотивированной агрессии и панического страха, фиксировали их отказ от коммуникации с чужими людьми. Термин «травма» отсутствовал в лексиконе врачей и психологов, и большинство родителей, говоря о своих детях, предпочитали использовать слова «нервный» и «нервозность»127.

Однако говорить о причинах этой «нервозности» публично и, тем более, давать методические рекомендации по работе с такими детьми было невозможно. В отсутствие сколько-нибудь достоверных источников о том, что реально происходило в этой «зоне умолчания», и о том, на каких эмоциональных и рациональных основаниях она конструировалась, мы можем только выдвигать предположения. Одно из них состоит в том, что темы психологических травм и материальных лишений были табуированы не только из-за запрета говорить о реальных последствиях войны, но и потому, что такого рода разговор создавал бы детям некоторое «алиби», непосредственную причину снизить к ним и учебные, и бытовые, и моральные требования, – а на такой шаг ни недовольные положением школы учителя, ни замученные работой и повседневными неурядицами родители были не готовы. По словам Ю. Фюрст, «как власти, так и большинство граждан страны отрицали само существование обусловленной войной травмы и особый статус послевоенного общества, – этот странный механизм самосохранения отграничивает случай СССР от опыта его европейских соседей и тем более от западной послевоенной социальной политики». Замалчивание травмы компенсировалось «чрезмерным акцентированием быстрой социальной и физической реабилитации», а это, в свою очередь, «препятствовало успешной интеграции многих травмированных детей…»128.

8. Педологическая контрабанда

Растиражированные прессой министерские требования «знать», «изучать» и «наблюдать» ребенка, осуществляя тем самым «индивидуальный подход», вероятно, звучали в новинку для начинавших учителей. Но их более опытным коллегам, работавшим в школе в 1930-е, а тем более в 1920-е годы, эти слова и стоявшие за ними идеи были, конечно, хорошо известны. Здесь приходится вспомнить о запрещенной в СССР с 1936 года педологии, под влиянием которой эти требования уже однажды вводились в поле зрения учительского сообщества.

Педологию в первой трети ХХ века определяли как науку о детском возрасте и развитии ребенка на разных возрастных этапах; сегодня ее точнее было бы определить как междисциплинарное научное движение. Оно зародилось в США в 1890-е годы и стало одним из обоснований описанного в предыдущих разделах прогрессивистского пересмотра целей и задач средней школы. В нашей стране педологию чаще всего вспоминают в связи с тестовой методикой, широко применявшейся в СССР со второй половины 1920-х до 1936 года. Однако мало кто знает, что российская/советская педология начиналась задолго до повсеместного введения тестов и основывалась совершенно на других идеях и практиках129. Более того, система массового тестирования с самого начала подвергалась жесткой критике прежде всего изнутри педологического сообщества.

Основываясь на работах историков педологии и детской психологии в СССР, можно условно разделить историю российской/советской педологии на три этапа: дореволюционный (1900-е – 1917), экспериментаторский (1917 – 1927) и унификационный (1927 – 1936). Первый этап характеризовался попытками определить предмет педологии, использованием рефлексологических, по сути – медико-биологизаторских концепций (деятельность школы В.М. Бехтерева) и созданием первых педологических институций. Второй – период «бури и натиска» и одновременно расцвета педологии в СССР, по меткой характеристике позднейших историков, был отмечен максимально широким, «всепринимающим» пониманием педологии: «…единого мнения о педологии не существовало; содержание науки понималось различно, соответственно границы педологических исследований варьировались широко…»130 Наконец, третий период, открывшийся I педологическим съездом (декабрь 1927), – это время авторитарного выдавливания из науки всех тех, чья работа так или иначе выходила за рамки ее нового, узкосоциологизаторского понимания.

Если обратиться к самому продуктивному и влиятельному периоду существования педологии в СССР (1917 – 1927), можно увидеть, что идея изучения конкретного ребенка была едва ли не центральной для самых разных направлений внутри этой науки. Популярная книга одного из лидеров педологии, П.П. Блонского, «Как изучать школьника», выдержавшая в 1926 – 1929 годах четыре издания, открывалась редакторской декларацией о прямой связи изучения ребенка с индивидуализацией обучения и воспитания131. Изучение, по Блонскому, должно было предваряться наблюдением: под ним он понимал объективную «фотографическую регистрацию» особенностей поведения – в общем духе позитивистской психологии начала ХХ века132.

В продолжение 1920-х годов Блонский широко пропагандировал свою методику «изучения и наблюдения»: он читал лекции учителям, лично реализовывал свои теоретические положения на базе экспериментальных московских школ. Можно предположить, что одной из его площадок стала московская опытная школа № 10 (впоследствии № 110), директором которой с 1925 года был Иван Кузьмич Новиков. Вероятно, именно влиянием Блонского был обусловлен выбор ключевой метафоры в речи Новикова на коллегии Министерства просвещения октября 1947 года. Сравним:

* Блонский П.П. Как изучать школьника. С. 8 – 9.

** Материалы к протоколу заседания коллегии Министерства просвещения РСФСР от 16 октября 1947 г. № 40 о второгодничестве учащихся в школах РСФСР // ГАРФ. Ф. 2306. Оп. 71. Д. 59. Л. 10.

Методика Блонского, изложенная в его книге, была достаточно сильно формализована и слишком тесно увязана с системой тестов и анкетирования133, запрещенной и дискредитированной в СССР Постановлением 1936 года «О педологических извращениях в системе Наркомпросов». Однако в СССР существовала и другая психологическая школа, много внимания уделявшая «качественному», не связанному с тестированием изучению ребенка и наблюдению над его поведением. Возвращение идеи «индивидуального подхода» во второй половине 1940-х, как кажется, гораздо теснее связано именно с ее наследием. Эта школа называла себя «школой объективного наблюдения».