Орхан Кемаль - Мошенник. Муртаза. Семьдесят вторая камера. Рассказы

• Название: Мошенник. Муртаза. Семьдесят вторая камера. Рассказы
• Автор: Орхан Кемаль
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 1975

Орхан Кемаль (1914–1970) не первый в турецкой прозе обратился к жизни рядового труженика. О ней писали в своих правдивых рассказах лучшие прозаики-реалисты 30-х годов прошлого века — Садри Эртем, Бекир Сыткы и прежде всего Сабахаттин Али. Но они изображали его жизнь со стороны, такой, какой она виделась деревенскому учителю, чиновнику, интеллигенту. И апеллировали главным образом к чувствам.

Внутреннюю жизнь человека из низов, во всем ее богатстве, динамизме, многосложности и своеобразии, впервые сделал предметом высокого искусства Орхан Кемаль. Это его главное художественное открытие. И потому без его книг нельзя теперь представить турецкую культуру, как нельзя без них по-настоящему понять и народ, которому писатель отдал все свои силы, весь свой талант.

В книгу вошли роман «Мошенник», повести «Муртаза» и «Семьдесят вторая камера» и рассказы.

---

— Какое же я имел право спать… Все загубил. Что теперь делать? Разве у меня в мыслях было, чтобы спать? Ох, лучше бы сдохнуть, чем терпеть такой позор.

Он еще раз одернул фалды кителя, проверил пуговицы.

— Как меня занесло на склад? Не иначе нечистая сила попутала! Ох, какой стыд, Муртаза! Как оправдаешься? Как директору своему в глаза посмотришь? Он тебе скажет: «Вот, Муртаза, такого от тебя никак уж не ожидал! Кто-кто, а ты должен быть образцом у меня на фабрике!»

Вернулся рассыльный.

— Чего торчишь здесь? Господин технический директор ждет тебя.

Муртаза засуетился и срывающимся голосом ответил:

— Да-да, идем… Сейчас…

Он вышел из склада и зажмурился от ослепившего его яркого дневного света. Понуро шагая вслед за рассыльным, он от волнения с трудом переводил дыхание. И когда вошел в кабинет директора, в глазах у него потемнело, голова закружилась, сердце отчаянно забилось, точно желая выскочить из груди. Муртаза тупо уставился прямо перед собой, избегая взгляда начальника. Когда же глаза их встретились, директор вдруг сказал:

— Тут, говорят, дезертиры, сбежавшие из воинских частей, по утрам приходят вместе с рабочими на фабрику и потом прячутся. В гостиницы и постоялые дворы их не пускают, вот они и повадились сюда. Есть такая вероятность, что они ночуют на складах, где хлопок хранится… Укрывать дезертиров нам не полагается, пусть даже неумышленно. Так что в ночное дежурство надо проявлять особую бдительность!

У Муртазы будто гора свалилась с плеч. Тем не менее он поспешил с признанием:

— Сегодня ночью я совершил серьезное преступление, мой директор.

— Знаю.

— Значит, тебе известно?

— Да, известно.

— Тридцать часов я не спал…

— Знаю… Сказал тебе: мне обо всем известно.

Он достал из ящика стола желтый конверт, достаточно внушительный по объему, и протянул его Муртазе.

— Возьми вот… Тебе сейчас главное — отдохнуть. Даю три дня отпуска: иди и отдыхай!

Муртаза хотел было что-то сказать, но директор не дал ему вымолвить слова:

— Иди!.. Ступай сейчас же… После отпуска поговорим.

Муртаза сделал резкий поворот и вышел из кабинета. Он прошел по двору и, миновав проходную, очутился за воротами фабрики.

В будке привратника Ферхада сидел Нух и, жадно затягиваясь, курил. Он проводил взглядом прошедшего мимо Муртазу и пробурчал:

— Вот так-то! Ну и коварна судьба-изменница!.. Пятнадцать лет тружусь здесь. Нет, ведь недаром сказано: кого аллах невзлюбит, того пророк палкой прогонит…

— Эх, дядюшка Нух! — проговорил директорский рассыльный, проходивший как раз мимо будки. — Пятнадцать лет ты здесь служишь, а хоть раз получал вознаграждение?

— А что такое? — переспросил Нух упавшим голосом. — Еще чего случилось?

— А то, что технический дал Муртазе премию да три дня отпуска! Сука твой земляк директор!..

— Придержи язык! — прикрикнул Нух. — Гляди, и до тебя доберутся.

— Точно сука!.. — повторил рассыльный и исчез в темноте складского помещения.

Ферхад громко фыркнул. Нух вскочил, пунцовый от гнева, и заспешил к ткацкому цеху.

Часы на городской башне, не торопясь, отбивали одиннадцать, когда Муртаза, зажав в кулаке пузырьки с лекарствами, вышел из аптеки и чуть ли не бегом направился к дому. Фирдес будет принимать эти лекарства, выздоровеет, поднимется на ноги и снова, как прежде, пойдет с сестрой на работу…

Девочка с голубыми сережками в ушах вдруг очнулась. Слабым голосом она позвала: «Мама!.. Мама!..» — потом прошептала: «Воды…» — и затихла. Голова ее поникла… Конец… Акиле-хала в страхе заглянула в полутемную комнату. Соседка, дежурившая у постели больной с вечера, дремала, так ничего не услышав.

Старуха Акиле приблизилась к постели, склонилась, поглядела в лицо Фирдес и одеялом накрыла девочку с головой. Потом взяла большой хлебный нож, лежавший невдалеке, и положила рядом с телом маленькой покойницы. Подошла к мангалу и бросила в чуть тлеющий огонь горсть ладана.

Соседка проснулась от благовонного ладана и спросила:

— Скончалась?

— На все воля аллаха! Прими, господь, душу рабы твоей, царство ей небесное! — проговорила, горестно вздохнув, Акиле-хала.

В тот момент, когда Муртаза появился во дворе, держа в руке лекарства, печальная весть уже облетела округу.

Над грудами кирпича, укрытыми ржавым железом, которые именуются здесь домами, под ясным, синим, безоблачным небом пронесся душераздирающий стон…

Муртаза замер на месте. Лицо его мертвенно побледнело. Он стоял, раскачиваясь, глядя на дверь своего дома. Руки его опустились, и пузырьки с лекарствами покатились по земле. Мутно-пепельная волна, плескаясь, закрыла весь мир перед глазами Муртазы, и все тело его налилось свинцовой тяжестью…

И вдруг Муртаза сорвался с места. Топая огромными башмаками, он взлетел на приступок, ударил в незапертую дверь, которая с грохотом распахнулась, и, казалось, одним прыжком перемахнул лестницу. Перед ним выросла сгорбленная фигура старухи Акиле, и он остановился, не смея ее оттолкнуть… Тяжело дыша, он повалился на колени и уткнулся лбом в пол. Плечи его тряслись, и, сверкая мишурою, тряслись погоны командира военно-спортивного отряда фабрики, тихонько позвякивали огромные шпоры…

Мимо лежавшего на полу Муртазы прошла убитая горем мать. Она припала к еще теплому телу дочери, дрожащими руками обняла голову девочки.

Акиле-хала спустилась вниз, чтобы согреть воды и обмыть тело усопшей. Женщины долго искали котел или бидон, дрова, уголь — ничего в этом доме не оказалось. Все пришлось готовить у соседей.

Мужчины увели Муртазу в другой дом, его жену — соседки.

Акиле-хала, несмотря на преклонный возраст, носилась по дому, успевая всюду, отдавая на ходу распоряжения. Покойницу обмыли, обрядили, уложили в гроб. Голубые сережки вынули из ушей и зарыли в землю, чтобы их не увидела мать.

К калитке дома подъехала похоронная машина. Мать с плачем бежала за гробом, который уже устанавливали в кузове машины.

— Моя Фирдес!.. Дитя мое, Фирдес!.. Крошка моя дорогая!.. Доченька ненаглядная! — кричала обезумевшая женщина.

Когда черная машина, мерно покачиваясь на ухабах, двигалась по кривым улочкам рабочего поселка, навстречу ей попался мальчишка-первоклассник.

— Пос-лед-ний путь! — громким голосом по складам прочел он надпись на борту машины и вдруг увидел себя в большом круглом зеркале, прикрепленном к дверце кабины, — мальчика в светло-сером переднике, ранец под мышкой, в руке хлеб с сыром, белый воротничок чуть-чуть съехал набок…

Он поправил воротничок, поглядел вслед удаляющейся машине. Затем повернулся, наподдал ногой валявшуюся на земле апельсиновую корку и зашагал дальше.

СЕМЬДЕСЯТ ВТОРАЯ КАМЕРА

72. Koğuş

Перевод Р. Фиша

I

Игра шла на окурки.

— Не прижимай кости, парень! — рявкнул здоровенный арестант по прозвищу Скверный.

Его партнер Измирец, маленький, тщедушный, с огромной, как тыква, головой, не замедлил с ответом:

— Как не прижимать, ты-то ведь тоже придерживаешь!

— Не придержишь — не кинешь, морда!

— Я тебе не морда.

— А кто же ты?

— Я сын хафиза, не гляди, что сижу в камере голых.

— Закрой пасть!

— А если не закрою?

— Зубы вышибу.

— Смотри кулаки не обломай!

Скверный залился на миг краской, потом побледнел. Покачал головой: дай, аллах, терпения. Потряс костями в чашечке, кинул:

— Тройка-единица!

Бросали по очереди.

— Четверка-двойка!

— Пятерка-единица!

— Шестерка-тройка!

Злобные, спорящие голоса Скверного и Измирца пробивались сквозь привычный дневной гул тюрьмы. Обитатели камеры голых, или, как их еще называли, дети папаши Адама, одетые кто во что горазд, тощие, грязные, слонялись по коридору, изредка заглядывали в камеру и, обведя ее глазами, словно искали кого-то, снова исчезали, чтобы вскоре появиться вновь. Зачем? Кого они искали? Другие часами лежали у стен камеры, исписанных непотребными словами, разрисованных похабными рисунками, не шелохнувшись, полузакрыв глаза. Кто знает, о чем они мечтали? Со своих мест они подымались лишь по нужде или если голод и жажда становились нестерпимыми.

В дверях показался длинный худущий арестант лет сорока по прозвищу Скала. Быстро оглядев камеру, он нашел того, кого искал.

— Капитан Ахмед!

Крик его был похож на рев ишака. Все обернулись в сторону вошедшего. Что стряслось? Зачем ему понадобился Капитан?

— Эй, Капитан Ахмед!

У стены за игроками, растянувшись во весь рост на цементном полу, положив под голову локоть, лежал огромный детина. Нехотя приоткрыв глаза, он подозрительно огляделся. Всем своим видом он напоминал высеченную из гранита древнюю хеттскую статую. Неторопливо, без интереса спросил: