Орхан Кемаль - Мошенник. Муртаза. Семьдесят вторая камера. Рассказы

• Название: Мошенник. Муртаза. Семьдесят вторая камера. Рассказы
• Автор: Орхан Кемаль
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 1975

Орхан Кемаль (1914–1970) не первый в турецкой прозе обратился к жизни рядового труженика. О ней писали в своих правдивых рассказах лучшие прозаики-реалисты 30-х годов прошлого века — Садри Эртем, Бекир Сыткы и прежде всего Сабахаттин Али. Но они изображали его жизнь со стороны, такой, какой она виделась деревенскому учителю, чиновнику, интеллигенту. И апеллировали главным образом к чувствам.

Внутреннюю жизнь человека из низов, во всем ее богатстве, динамизме, многосложности и своеобразии, впервые сделал предметом высокого искусства Орхан Кемаль. Это его главное художественное открытие. И потому без его книг нельзя теперь представить турецкую культуру, как нельзя без них по-настоящему понять и народ, которому писатель отдал все свои силы, весь свой талант.

В книгу вошли роман «Мошенник», повести «Муртаза» и «Семьдесят вторая камера» и рассказы.

---

— Да кто он такой, чтоб порядки наводить?!

Нух в ответ захихикал:

— Я же говорю: нос задирает выше горы Эрджияс. Всем твердит, что технический директор, дескать, ходил к самому комиссару и просил дать ему в помощь примерного околоточного, который курсы кончил, понимает, что есть дисциплина и порядок, потому как на фабрике не стало порядка… А комиссар будто бы сказал, что есть у него один околоточный, который опора всего участка, только он не может его отдать. А директор, мол, умолял: «Сжалься, комиссар, отдай мне эту опору!..»

В кабинете дружно загоготали.

— Уж про какую он твердую дисциплину говорил, не знаю. Тверже некуда — дуб дубом. Иль все болтовня? А что дальше было, тебе известно, мой начальник? Нет? Так слушай. Не в первый день прихода околоточного на фабрику, а на второй технический директор мне говорит: «Нух, вот тебе напарник, взяли мы его тебе в помощь, пройди с ним по фабрике, покажи ему все ходы-выходы». Хорошо, говорю, повел его с собой, да простит меня аллах всемилостивый. Только вышли мы из директорского кабинета, сделали три шага — это точно, не четыре, а именно три, — этот околоточный вдруг остановился, положил мне руку на плечо и говорит: «Слава аллаху, приятель, приступили мы к своим обязанностям. Знаешь, что теперь мы будем с тобой делать?» Откуда, отвечаю, мне знать. Так он знаешь что брякнул? «Мы, — сказал он, — встанем плечом к плечу и поведем фабрику вперед!..»

Комната сотрясалась от хохота. Начальник цеха до того развеселился, что забыл про свой гнев.

— А потом что? — спросил начальник.

— А потом будь здоров что было, мой начальник. Вот только что он прицепился к бедному Азгыну. Ну, Азгын человек не промах. В свите самого Джемаль-паши был в Египте, в Аравии… Азгын послушал, послушал этого типа, да как схватит его своими ручищами. Так ведь, Бекир?

— Да, — подтвердил Бекир Камбала, — не вмешайся народ, не унести бы ему ног. У сторожа руки почище тисков, вот уж кто истинно силач.

— Азгын был первым в городе борцом. Сам говорил: в среднем весе. А водку пил — литр запросто! Любую дубину, как спичку, пополам сломает, коли захочет. Так что не смотри, что Азгын сторож в уборной. Беда у человека — сыновья бездельниками оказались, не помогают. Ведь если Азгын смеяться начнет, его смех на другом конце города слышен, вот он каков, Азгын! А ты завтра скажи техническому директору, — обратился Нух к начальнику цеха, — пусть наденет намордник на этого пса. Так дело не пойдет!..

— Завтра, завтра, — покачал головой начальник. — Завтра я этому бездельнику к хвосту привяжу жестянку, он у меня побегает!

— Тебе, конечно, виднее, как поступить. Но хуже не станет, если техническому директору о нем сказать.

— Технический-растехнический, не желаю его знать! Нужен ему этот пес — так пусть нацепит ему ошейник и привяжет к порогу своего дома.

— Правильно говоришь, начальник. Целая фабрика потеряла покой. Знаешь, как говорят: один поганец намутит, семь кварталов не расхлебают…

Нух потихоньку выбрался из комнаты начальника цеха и зашагал к уборным, где его ждал изнывающий от любопытства Азгын.

— Ну, что там? — спросил он.

Нух зашел в будку, уселся, вытащил туго набитый кисет и протянул его сторожу.

— Давай-ка свернем по одной.

Азгын достал щепоть табаку и скрутил цигарку. Нух тоже скрутил, и они закурили.

— Аллах с ним, — сказал Нух. — Будь спокоен…

Мимо будки проходил подросток-рабочий, и Нух окликнул его:

— Эй, племянничек, сбегай в кофейню, передай от меня привет хозяину да скажи, что мы с Азгын-агой сидим, ждем. Пусть две чашечки нам пришлет. Тебе какой кофе, Азгын?

— Чуток сахару, чтоб не очень сладкий.

— Скажи, чтоб сахару малость положили. Сам выпей лимонаду. Ну, давай, с богом. Пусть колотого сахару положат, и чтоб с пенкой приготовил!

Паренек побежал к кофейне, которая располагалась между бетонными опорами водокачки.

Столовая для рабочих помещалась в узком, длинном зале над ткацким цехом. Грязные и засаленные деревянные столы ничем не покрыты, пол посыпан опилками, всюду грязь, окурки, корки от апельсинов, обрывки газет. Зато оштукатуренные стены щедро украшены плакатами, на которых крупными буквами напечатаны рекомендации по борьбе с грязью, главным рассадником болезней — брюшного тифа, дизентерии, туберкулеза и других заболеваний.

В столовой много народа. Вокруг повара, толстяка с огромным животом, известного балагура, любителя поговорить и порассказать всякие истории, как всегда, слушатели: несколько ткачей, два мастера из прядильного цеха — один дородный, другой очень худой. Повар чистит картошку. Идет приятная, задушевная беседа.

К губе повара точно прилипла сигарета. Он покуривает и неторопливо ведет рассказ:

— Шурин мой служил в Анкаре, в роте дворцовой охраны, так вот, значит, он рассказывал, как однажды в Чанкая[84], на приеме у ныне покойного Ататюрка, собрались все главы государств… Упокойник, стало быть, устроил им в Чанкая знатный прием, и чего там только не было, угощения всякие, даже птичье молоко подавали… На приеме, конечно, присутствовали и Сафпе Айла, и Мюнир Нуреттин, и русалка Эфталья-Мефталья, словом, кого только там не было… Натурально, наши визири со своими визиршами, весь кабинет министров… Ну, ели, пили, шутили да смеялись, танцы разные устраивали. А как начали кофе пить, тут нежданно Муссолини… а есть такой, значит, Муссолини, гяур-неверный, тоже пил, ел, веселился… Только наш Ататюрк — умная голова, большой дипломат, он все заранее рассчитал. Вот, значит, этот Муссолини принял важную позу да возьми и скажи: «Желаем мы, дескать, чтоб Анталья[85] нашей была!»

— Послушай, чего ты мелешь, Муссолини сроду в Турции не был, — перебил его один из ткачей.

— Ладно тебе спорить, слушай и не мешай, — вступился за повара маленький толстый мастер.

— Наш шурин служил в роте охраны при дворце, он так рассказывал. За что купил, за то и продаю, — ответил повар.

— Не обращай внимания, что дальше-то было?

— Сказал он, значит: «Желаем, чтоб Анталья нашей стала!» Сразу вокруг все замолкли, гробовая тишина. Муха, кажись, пролети, все ее за самолет посчитают… Упокойник, наш Ататюрк, рассердился да как глянет на этого Муссолини — тот точно лист задрожал. Ататюрк и говорит ему: «Макаронщик ты, как есть макаронщик! Сиди смирно на своем месте, не рыпайся, не заводи меня понапрасну!..»

— О господи, аллах праведный! — воскликнул ткач Ильяс Докузчоджуклу. — А Муссолини чего ответил?

— А чего ему отвечать, он сидит, молчит, будто утерся…

— Да, упокойник человек был особый, чего бы о нем ни говорили. В человеке этом была сила пророка. Как ни суди, а в его времена за сахар двадцать восемь курушей платили, — вздохнув, сказал Ильяс.

— Платили, да разве ценили? Тогда тоже были такие, что нос воротили от этого сахара, все поминали, что при государе султане Хамиде за голову сахара платили две монеты по десять пара.

— Опять ты про своего султана Хамида? Оставь и забудь!.. Я вот вам скажу: ране, бывало, зайдешь в харчевню и за лиру-полторы запросто откушаешь. За водку, что теперь сто семьдесят курушей стоит, раньше я платил сорок девять, к ней возьмешь мясное блюдо, овощи, салат, хлеб и все, что надобно. И всего девяносто — девяносто пять курушей, весь счет. А ныне как? Пойдешь с пятью лирами, и то веры никакой, что хватит.

— А если еще приятели подсядут!

— Тогда вовсе погорел. Почитай, жалованья за полмесяца не досчитаешься!

— Э-э, бросьте вы. Что нынешнее, что прошлое время — все едино, разницы никакой! — произнес тщедушный мастер.

— Это как?

— А так — нет, и все тут!

— Не может быть. Раньше сахар ели за двадцать восемь, хлеб за десять, мясо за тридцать…

— Ладно, а сколько лир ты зарабатывал в месяц?

— Ну, пятнадцать — семнадцать с половиной…

— А теперь?

— Пятьдесят — шестьдесят.

— Вся разница в деньгах! Раньше зарабатывал пятнадцать лир и платил за сахар двадцать восемь курушей, ныне платишь сто сорок курушей и получаешь шестьдесят лир… И при султане Хамиде то же самое, разве не ясно?

Ильяс вроде бы и понял, согласно кивнув головой, но опять начал свое:

— Оно, конечно, так, только человек этот был не чета другим, особенный… Кто еще у нас такой башковитый? Любовь у него была к родине, к народу. Вот скажи, почему он с женой развелся?

— Ну?

— А потому, что не желал достояние свое семье оставлять, хотел народу отдать. Разве покойный не оставил все, что у него было, народу[86]?

— Однажды, — начал повар-толстяк, закурив новую сигарету, — видит святой имам Али сон…

— Давай, Кенан-уста, расскажи, чего привиделось имаму Али.

Все закурили по новой, поудобней уселись на скамейках.

— Видит он, значит, что между западом и востоком два моря, и текут они, льются в два котла. Только ни вода течь не перестает, ни котлы до краев не наполняются. Удивился имам Али, святой чудак, пошел он к пророку Экрему и говорит ему: «Посланник божий, видел я ночью такой-то сон, но не ведаю, что бы он значил». Улыбнулся пророк Экрем. «Твой сон, Али, — говорит он имаму, — означает, что после одна тысяча трехсотого года[87] ни утроба правителей никогда не насытится, ни денежки народные не иссякнут!..»