Орхан Кемаль - Мошенник. Муртаза. Семьдесят вторая камера. Рассказы

• Название: Мошенник. Муртаза. Семьдесят вторая камера. Рассказы
• Автор: Орхан Кемаль
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 1975

Орхан Кемаль (1914–1970) не первый в турецкой прозе обратился к жизни рядового труженика. О ней писали в своих правдивых рассказах лучшие прозаики-реалисты 30-х годов прошлого века — Садри Эртем, Бекир Сыткы и прежде всего Сабахаттин Али. Но они изображали его жизнь со стороны, такой, какой она виделась деревенскому учителю, чиновнику, интеллигенту. И апеллировали главным образом к чувствам.

Внутреннюю жизнь человека из низов, во всем ее богатстве, динамизме, многосложности и своеобразии, впервые сделал предметом высокого искусства Орхан Кемаль. Это его главное художественное открытие. И потому без его книг нельзя теперь представить турецкую культуру, как нельзя без них по-настоящему понять и народ, которому писатель отдал все свои силы, весь свой талант.

В книгу вошли роман «Мошенник», повести «Муртаза» и «Семьдесят вторая камера» и рассказы.

---

Кудрет вылез из ванны, отбросил пыльные, выгоревшие на солнце брюки галифе, пиджак и кепку, надел серого цвета костюм и повязал ярко-красный галстук. Этот костюм и галстук ему очень шли. Впрочем, все шло, что бы он ни надел. Нефисе не могла нарадоваться, глядя на него. Неужели этот красавец — ее муж? Самый красивый, самый элегантный мужчина на свете? Неужели она — его хозяйка? Какая там хозяйка! Пленница, невольница, раба!

Поскрипывая своими желтыми туфлями с утиным носом, Кудрет направился к выходу. За ним с его портфелем гордо следовала Нефисе.

— Надо бы совершить третий намаз! — шепнула она на ухо мужу, когда тот на миг остановился у двери.

Кудрет бросил на нее уничтожающий взгляд и хотел отобрать портфель, но Нефисе не отдала:

— Сама донесу…

Они подошли к светло-голубой спортивной машине, уже помытой и вычищенной. Идриса нигде не было видно.

— Идри-и-ис! — недовольно прорычал Кудрет.

Все кинулись за Идрисом, но в это время он выскочил из кирпичного домика:

— Я здесь, бейим!

Кудрет с Идрисом сели в машину. Нефисе и Хатидже помахали им рукой, псы приветливо залаяли, и машина выехала за ворота.

Тяжело вздохнув, Нефисе посмотрела на племянницу. Та подняла на нее печальные глаза и сказала:

— Хоть бы одну ночь провели дома!

— Я просила своего — не послушался. Дел много. Зато после выборов ни на минуту не будут расставаться с нами.

— А если после выборов придется только ждать весточек из Анкары?

— Посмотрим. А сейчас пошли к нам… — Нефисе многозначительно подмигнула, что означало: не мешает сейчас пропустить по рюмочке.

Служанка Гюльтен, надеясь, что бей-эфенди проведет эту ночь дома, накрыла на стол со всем умением, на которое была способна. Каково же было ее разочарование, когда она увидела только хозяйку с племянницей. Хозяйка — еще куда ни шло, но эта племянница действует ей на нервы. Корчит из себя госпожу, командует.

— Молодец, Гюльтен! Стол отличный. Принеси-ка нам виски из холодильника.

Гюльтен принесла две бутылки с заграничными этикетками и изящные бокалы. Хозяйкину племянницу Гюльтен невзлюбила с тех самых пор, как бей-эфенди однажды столкнулся с Гюльтен в коридоре, обнял ее и поцеловал.

— Гюльтен!

— Слушаюсь!

— Тут все закуски под ракы. Так что убери виски и принеси нам ракы. Не пропадать же добру!

— Хорошо, ханым-эфенди!

Гюльтен взяла со стола виски и бокалы и вскоре принесла початую бутылку «Клубной» ракы и стопки.

Женщины грустили, потому что рядом не было мужей. Племянница к тому же теперь раскаивалась в том, что переписала все свое состояние на имя мужа.

— Ну, за твое здоровье, сладкая моя!

— За твое здоровье!

Они выпили, и Нефисе сказала:

— Мой хочет, чтобы я начала учить английский.

— А ты сама не хочешь?

— Хочу, только в моем возрасте…

— Надо выучить хотя бы самые необходимые слова: иди, садись, вставай, как вы поживаете, спасибо.

— Пожалуй, ты права!

— Мой тоже рассуждает, как твой Кудрет. Лучше всего нанять учителя.

— Мужчину или женщину? — кокетливо улыбнулась Нефисе.

— Конечно, женщину!

Нефисе расхохоталась.

— С учителем, сладкая моя, легче выучить язык… А знаешь, мой очень сердится, когда я называю его «сладкий». Обозвал меня провинциалкой.

Хатидже не выдержала:

— С некоторых пор твой муж сильно переменился, ты не находишь?

Нефисе и сама собиралась поделиться с племянницей своими мыслями, хотя ей и неприятно было начинать этот разговор. И так ее ругали и Зарифе-хафиз, и мать, и старшая сестра, называли сумасшедшей. А все за то, что она перевела на имя мужа свое состояние. Можно ли так млеть перед мужчиной, каким бы он ни был красавцем и как бы ни умел красиво говорить? Разве можно быть такой доверчивой? А вдруг в один прекрасный день он влюбится в кого-нибудь и сделает ей от ворот поворот?

— Да, ты права, он очень изменился, — согласилась Нефисе.

— А ты заметила, что и Зарифе-хафиз стала реже к нам заходить?

Нефисе все видела, все знала, но мужа любила до безумия. И это было главным. А там — аллах милостив!

— Да, Хатидже, заметила, — ответила она. — Я даже знаю, как смотрят на все это мама, сестра и все остальные. Но теперь уже ничего не поделаешь. Чему быть, того не миновать.

Хатидже показалось, что Нефисе сердится, и она уже пожалела, что завела этот разговор. Налив себе стопку ракы, Нефисе залпом выпила. Некоторое время она сидела, словно в забытьи, потом полными слез глазами взглянула на племянницу:

— Ну, полюбит он другую, прогонит меня. Пусть! Буду жить в нужде? Пусть! Разве я хозяйка всего этого богатства? Разве не досталось оно мне от мужа? Недаром говорят: настоящий хозяин тот, кто наживал добро. И вообще все это суета сует.

Нефисе снова наполнила стопку и продолжала:

— Иногда я начинаю смотреть на него глазами других. Я знаю, что он не так уж набожен, тебе это можно сказать, ты не чужая. Ты спросишь, почему я так говорю. Да потому, что намаз он творит только тогда, когда его видят. А так не станет. Но ведь молитва, как и грех, — таинство. Так нас учили… Потом этот гражданский брак. Знаешь, как он волнует маму? И не зря. Еще когда Кудрет сидел в тюрьме, его жена подала на развод. Но он об этом больше и не заикается. А я, чтобы не наступить, как говорится, на его любимую мозоль, не спрашиваю. А то рассердится. Думаешь, мне легко молчать? Вдруг дело решится не в мою пользу? Уж очень мне не хочется, чтобы между нами кошка пробежала…

— Будем надеяться на лучшее, — сказала Хатидже.

Они чокнулись и выпили.

— Короче, я здорово рискнула. Поступить иначе было выше моих сил. Меня тянет к нему, как к магниту. Ты знаешь, какой у него нрав: его слово — закон. И лучше не перечить — сразу выходит из себя. Но даже в гневе он великолепен. Мне в голову не придет обидеться на него. Недавно разозлился из-за пустяка и прямо на людях дал мне пощечину. Представь, мне это было приятно. Очень приятно! И если он изобьет меня до полусмерти, я, пожалуй, буду любить его еще сильнее. Такого со мною еще не было. Я и первого мужа любила, ты знаешь, чуть не свихнулась, когда он погиб. Но тогда все было по-другому. Только сейчас я поняла, что такое счастье. Я люблю его бескорыстно и готова ради него пожертвовать жизнью. Это и есть настоящее счастье. Мои чувства к нему ни с чем не сравнишь. Они непонятны ни моей матери, ни сестре, ни Зарифе-хафиз. Никто из них никогда так не любил, иначе они не стали бы меня укорять. Они не знают, что такое настоящая любовь!

— Ты слишком много пьешь, сестрица…

— Не мешай мне, Хатидже, отпусти руку! Мне хотелось бы напиться до самозабвенья и никогда больше не приходить в себя.

Хатидже сделала Гюльтен знак глазами, чтобы та убрала ракы. Гюльтен притворилась, будто ничего не поняла, подошла к хозяйке, которая сидела, уронив голову на стол, и стала гладить ее по волосам:

— Может, приляжете, ханым?

Нефисе резко вскинула голову и пьяными глазами уставилась на Гюльтен.

— Ничего не хочу! Уходи!

Она выпила одну за другой еще несколько стопок. Встала, пошатываясь, добралась до спальни и как подкошенная рухнула на постель.

XVIII

Кудрет с Идрисом приехали в касабу и пошли в самую большую шашлычную.

Жара, начавшаяся в марте, в мае стала невыносимой. В шашлычной, где плавал клубами табачный дым и стоял чад от жареного мяса, была такая духота, что с посетителей пот лил ручьями. Но все были возбуждены спорами и не обращали на это ни малейшего внимания. Члены разных партий были единодушны лишь в одном — в вопросе о религии.

Кудрет Янардаг «смело, масштабно и ярко» говорил о том, о чем не каждый скажет, и это вызывало симпатии людей пожилых.

— Религия — вот в чем вопрос! — воскликнул Кудрет. — Наш благороднейший в мире народ может отказаться от еды, может отказаться от воды, но может ли он хоть день прожить без святой веры? — Он обвел всех взглядом, ожидая ответа. Но люди, опьяненные его речью, молчали. Тогда он повысил голос: — Я вас спрашиваю, отвечайте! Можете вы хоть день прожить без святой веры?

Слушатели вздрогнули, словно от оплеухи, и закричали:

— Не дай аллах!

— Никогда!

Кудрет поднял руку. Наступила тишина.

— В таком случае, братья мои, в таком случае тот, кто придет к власти, должен это иметь в виду прежде всего.

К Кудрету подошел высокий парень, тот, что готовил шашлык, и передал ему конверт.

— Что это такое? — спросил Кудрет.

— Письмо, бей-эфенди. Вам лично… От какого-то журналиста…

Кудрет вскрыл конверт и быстро пробежал глазами послание:

«Бей-эфенди!

По поручению редакции я совершаю поездку по Анатолии. С огромным удовольствием выслушал то, что Вы говорили о святой вере. Я тоже убежден, что без нее народ погибнет. Не соблаговолите ли принять меня? Был бы счастлив взять у вас интервью…»