Герд Кёнен - Между страхом и восхищением: «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945

• Название: Между страхом и восхищением: «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945
• Автор: Герд Кёнен
• Издательство: РОССПЭН
• Жанр: История
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-8243-1359-8

Немецкий историк и публицист Герд Кёнен на основе интереснейшего документального материала рассматривает историю и эволюцию образа «Востока» и России в сознании немцев в первой половине XX в. Полемизируя с историками, считающими, что русофобские тенденции еще с XIX в. превратили этот образ в комплекс «российской (а потом красной) опасности», он утверждает, что вернее было бы описывать данный «комплекс» как «колебание между страхом и восхищением, фобийным защитным отталкиванием и страстным притяжением, причем встречными и зачастую взаимопереплетенными».

Книга предназначена для специалистов-историков и широкого круга читателей, интересующихся историей взаимоотношений России и Германии.

---

Утверждение Ханны Арендт, что «свобода от содержания собственной идеологии характеризует внутренний слой тоталитарной иерархии»{1172}, постоянно находит поразительное подтверждение в монологах Гитлера в ставке фюрера или в его «застольных беседах». Требуя держать покоренные народы России «по возможности на самом низком культурном уровне», он вместе с тем восхищенно говорил о Сталине. «И если Сталин в минувшие годы применял по отношению к русскому народу те же методы, которые в свое время Карл Великий применял в отношении немецкого народа, то, учитывая тогдашний культурный уровень русских, не стоит его за это проклинать». И уж подавно, разумеется, не следует ругать Карла Великого, которого Розенберг в своем «Мифе XX века» (Гитлер считал, что его невозможно читать) ославил как «истребителя саксов» только потому, что «он путем насилия создал единое государство»! Нуда, а как еще? Сталин, по словам Гитлера, записанным Генри Пикером, его штатным «Эккерманом», «тоже сделал для себя вывод, что русским для их сплочения нужны строгая дисциплина и сильное государство, если хочешь обеспечить прочный политический фундамент борьбе за выживание, которую ведут все объединенные в СССР народы, и помочь отдельному человеку добиться того, чего ему не дано добиться собственными силами, например получить медицинскую помощь»{1173}.

Россия, «картинка в калейдоскопе»

О «еврейском большевизме» здесь, как и на большинстве внутренних совещаний нацистского руководства о Советском Союзе, практически не говорилось, и чем дольше шла война на востоке, тем меньше. Напротив, использование евреев представлялось теперь как государственная мудрость. Гитлер даже назвал Сталина одним из величайших людей из ныне живущих, поскольку ему удалось «из этого семейства славянских кроликов выковать государство», а для этой цели он был вынужден «воспользоваться евреями»{1174}. Или о том же иными словами: «Сталина следует ценить уже за то, что он не пустил евреев в искусство»{1175}, — разглагольствовал Гитлер в «Волчьем логове» («Вольфсшанце») в мае 1942 г., тогда как в Веймарской Германии как раз из-за засилья евреев в области культуры немцы низко пали. Вот почему одной из первых мер после взятия власти стала «унификация всей немецкой прессы (подобно тому как это сделал Сталин в СССР)»{1176}.

Даже к «произведенной Сталиным грандиозной чистке генералитета» Гитлер отнесся с пониманием и был рад-радехонек, что «Сталину не удалось привить коммунистическое мировоззрение всей Красной армии»{1177}, поскольку в противном случае она бы, возможно, «дралась насмерть», подобно так называемой дивизии идейных бойцов, которая «особенно храбро сражалась на Керченском полуострове»{1178}. Сам он все чаще жаловался на то, что в угоду старому прусскому офицерскому корпусу отказался от подготовки «пополнения революционных офицеров и генералов»{1179}.

И еще, когда он говорил о «страшной опасности», которую представлял бы собой «гениальный» Сталин «при осуществлении его планов мировой революции и нападения на страны Центральной и Западной Европы» — «ведь за спиной Сталина стоят евреи»{1180}, — это звучало совершенно по-другому, чем утверждение в книге «Моя борьба», что евреи органически «не в силах надолго держать в своем подчинении это громадное государство», поскольку они «отнюдь не являются элементом организации, а скорее ферментом разложения», из-за которого Россия будет обречена на гибель{1181}.

А как же быть с тем, что «сама судьба указует нам перстом» на Россию как на колониальную страну на востоке?

Можно сколько угодно умножать эту цепь противоречивых высказываний, которые то и дело менялись в зависимости от положения на фронтах и от макросиноптической ситуации — например, после Сталинграда Геббельс в гротескном повороте кругом предписал пропаганде отныне «отбросить все эгоистические цели на востоке и говорить о священном крестовом походе XX столетия против большевизма»{1182}. И если он еще в середине 1942 г. разоблачал растущее сопротивление Красной армии как следствие «первобытной животной сущности славян, претворенной посредством дикого яростного террора в силу сопротивления», то через девять месяцев отдал распоряжение не умалять больше славянские народы; напротив, отныне следовало еще сильнее апеллировать к их исконным антибольшевистским и антисемитским чувствам{1183}.

Таким образом, национал-социалистическая военная пропаганда против сталинистской Советской России представляла собой единственное в своем роде балансирование на лезвии ножа, ибо девиз «сила через страх», которым предполагалось стимулировать у немецких солдат и гражданского населения волю к сопротивлению, все-таки подразумевал признание силы противника, пусть и в форме пугающего образа «азиатских орд». В конце войны (март 1945 г.) Геббельс даже вынужден был «прийти к мучительному убеждению, что военное руководство Советского Союза состоит из деятелей более высокого класса, чем наше собственное»{1184}. Но признался он в этом только своему дневнику. И когда Гитлер в последних, записанных Борманом, монологах снова с уважением говорил о том, что Сталин успешно ликвидировал еврейскую интеллигенцию, которая нужна была ему для разложения царской империи{1185}, он одновременно все еще призывал солдат на Восточном фронте отразить нашествие «еврейско-большевистского смертельного врага с его людскими массами»{1186}; тогда это был, очевидно, последний дозволенный эпитет, который он еще мог употребить. В политическом завещании, продиктованном им секретарше Траудль Юнге непосредственно перед самоубийством в ночь с 29 на 30 апреля, он опять свалил ответственность за войну «на тех международных государственных деятелей, которые либо были еврейского происхождения, либо работали в еврейских интересах». Подразумевались «авторитетные круги английской политики», а также то «международное финансовое еврейство», которое он уже в своей речи в рейхстаге в январе 1939 г. заклеймил как закулисные силы, стремившиеся ввергнуть народы в новую мировую войну{1187}.

Более или менее цельного образа России, большевизма и сталинского Советского Союза ни в публичной пропаганде, ни во внутренних директивах и высказываниях фюрера Третьего рейха обнаружить невозможно. Речь скорее шла о «калейдоскопе» (Манфред Вайсбеккер){1188}, в котором давно затрепанные или явно противоречивые темы и топосы всплывали во все новых сочетаниях, как в бесконечном рисайклинге — повторном использовании старого материала. Речи и действия нацистского руководства определялись не подлинными идеологическими убеждениями, а разработанной в «Моей борьбе» моделью управляющей и воспитывающей пропаганды, которая прислушивалась к практическим сиюминутным потребностям политики.

Антибольшевизм и «окончательное решение»

После всего сказанного представляются сомнительными распространенный в исторической науке вывод и тем более предположения, согласно которым немецкая война на уничтожение на востоке, «в сущности, становится мыслимой лишь тогда, когда мы увидим в ней последовательную реализацию тех агрессивных идеологических образов врага, которые нацистский режим создал в отношении России» (как полагает Вольфганг Ветте){1189}. Или в пространной формулировке Яна Кершо: «Война на востоке… действительно была войной Гитлера. Но она была не только войной Гитлера. Она… приветствовалась всеми слоями немецкой элиты, вне зависимости оттого, разделяли они национал-социалистические идеи или нет… Наследие глубоко укоренившегося более чем за два десятилетия, зачастую фанатического чувства ненависти к большевизму было нераздельно связано с антисемитизмом, что не могло не проявиться во всей его жестокости»{1190}.

Именно эта связь вызывает сомнение. Новейшие исследования пути к «окончательному решению» совпадают в том, что речь шла о процессе принятия кумулятивных решений[203], которые не преследовали какой-либо заранее поставленной цели или генерального плана{1191}. Нападение 22 июня 1941 г. уже положило начало массовому убийству евреев, сначала на польских территориях, от Едвабне до Львова и Тарнополя, оккупированных в 1939 г. советскими войсками. Но с позднейшим постановлением о систематическом уничтожении всего еврейского населения Европы в районах боевых действий и за их пределами и о создании лагерей уничтожения j в Аушвице (Освенциме) и в других местах это не было обязательно! связано, за исключением того, что война предоставляла удобную возможность и пропагандистскую легитимацию этого преступления против человечности. Более того, целый ряд признаков указывают на декабрь 1941 г. как на еще одну «цезуру в общем процессе»{1192} (по мнению Дана Динера), которая совпала с объявлением войны Соединенным Штатам. На следующий день, 12 декабря 1941 г., Гитлер на совещании рейхе- и гауляйтеров заявил, что теперь оправдалось его «пророчество», сделанное им в январе 1939 г.: международное еврейство, которое должно понести ответственность за эту мировую войну, «познает свое уничтожение»{1193}.