Тимоти Снайдер - Кровавые земли: Европа между Гитлером и Сталиным

• Название: Кровавые земли: Европа между Гитлером и Сталиным
• Автор: Тимоти Снайдер
• Издательство: Дуліби
• Жанр: История
• Год: 2015

С 1933-го по 1945 год в Восточной Европе было уничтожено 14 миллионов человек. Книга профессора Йельского университета (США), блестящего историка и искусного рассказчика Тимоти Снайдера, «Кровавые земли: Европа между Гитлером и Сталиным» посвящена трагическим страницам в истории Восточной Европы. Украинский Голодомор, сталинские массовые экзекуции, Холокост, расстрелы немцами гражданского населения в ходе антипартизанских операций, преднамеренное морение голодом советских военнопленных, послевоенные этнические чистки… Две тоталитарные системы совершали одинаковые преступления в одно и то же время, в одних и тех же местах, содействуя друг другу и подстрекая друг друга.

Книга Тимоти Снайдера мгновенно стала мировым бестселлером, пережила 29 изданий на 26 языках мира. На русском языке публикуется впервые.

---

Гомулка вообще-то представлял национальный коммунизм, и польские товарищи еврейского происхождения были, наверное, правы, что боялись его. Он не был евреем (но у него была жена еврейка), и считалось, что он проявляет больше внимания к интересам поляков-неевреев, чем его товарищи. В отличие от Якуба Бермана и некоторых других ведущих коммунистов, он остался в Польше во время войны и поэтому был менее известен советскому руководству в Москве, чем те товарищи, которые сбежали в Советский Союз. Он, несомненно, извлек выгоду из национальных вопросов: он руководил двусторонними этническими чистками немцев и украинцев и нес личную ответственность за переселение поляков на западные «обретенные территории». Он пошел так далеко, что произнес речь перед Центральным комитетом, в которой критиковал определенные традиции польских левых за их несоразмерное внимание к евреям.

После своего падения Гомулка был замещен триумвиратом, состоящим из Болеслава Берута, Якуба Бермана и Хилари Минца (двое последних были еврейского происхождения). Новая польская троица пришла к власти как раз вовремя, чтобы избежать антисемитской операции в Польше. На их беду, линия из Москвы менялась именно в те недели, когда они пытались консолидировать свою позицию. Хотя правое отклонение все еще было возможно, самые явные сигналы Сталина осенью 1948 года касались роли евреев в коммунистических партиях Восточной Европы. Он ясно дал понять, что сионисты и космополиты больше не приветствуются. Возможно, чувствуя новое настроение, Гомулка обратился к Сталину в декабре: в польском партийном руководстве было слишком много «еврейских товарищей», которые «не чувствуют связи с польской нацией». Это, согласно утверждениям Гомулки, привело к отстраненности партии от польского общества и грозило привести к «национальному нигилизму»[716].

Таким образом, 1949 год принес в Польшу определенный сорт сталинизма. У еврейских сталинистов была огромная власть, но они оказались между сталинским антисемитизмом Москвы и народным антисемитизмом в собственной стране. Ни тот, ни другой антисемитизм не был силен настолько, чтобы сделать их правление невозможным, но нужно было следить за тем, чтобы эти два вида антисемитизма не сошлись воедино. Еврейским коммунистам приходилось делать акцент на том, что их политическая идентификация с польской нацией столь сильна, что стирает их еврейское происхождение и исключает всякую возможность особой еврейской политики.

Поразительным примером этой тенденции было переписывание истории восстания в Варшавском гетто в 1943 году – самого большого примера еврейского сопротивления Холокосту – как польского национального бунта под предводительством коммунистов. Герш Смоляр, польско-еврейский коммунист, герой Минского гетто, теперь убирал все еврейское из еврейского сопротивления нацистам. Он описывал восстание в Варшавском гетто в обязательных идеологических терминах Жданова: внутри гетто существовали «два лагеря» – прогрессивный и реакционный. Те, кто говорил об Израиле, принадлежали теперь, как и тогда, к реакционному лагерю. Прогрессивными были коммунисты – именно они и сражались. Это было неимоверным искажением картины: коммунисты действительно поощряли вооруженное восстание в гетто, но у левых сионистов и «Бунда» было больше народной поддержки, а у правых сионистов – больше оружия. Смоляр обещал устроить репрессии еврейским политическим активистам, которые не приняли польского национального коммунизма: «И если среди нас найдутся люди, которые собираются зудеть, как мухи, о каких-то вроде бы более высоких и более неотъемлемых еврейских национальных целях, тогда мы устраним этих людей из нашего общества, подобно тому, как борцы гетто оттолкнули в сторону предателей и слабовольных»[717].

Всякое сопротивление фашизму по определению осуществлялось под предводительством коммунистов; если его не возглавляли коммунисты, тогда это было не сопротивление. Историю восстания в Варшавском гетто 1943 года необходимо было переписать так, чтобы было ясно, что коммунисты возглавляли польских евреев, точно так же, как они якобы возглавляли польское антинацистсткое сопротивление в целом. В политически приемлемой истории Второй мировой войны сопротивление в гетто имело мало общего с массовым уничтожением евреев и много общего – с мужеством коммунистов. Этот фундаментальный сдвиг акцентов затмевал пережитое евреями за время войны, ибо Холокост стал не более чем частным случаем фашизма. И именно коммунисты еврейского происхождения должны были разработать и распространить эти ложные представления, чтобы их не обвинили в том, будто они преследуют еврейские, а не польские интересы. Чтобы выглядеть правдоподобными коммунистическими лидерами Польши, коммунистам еврейского происходения нужно было изъять из истории единственный и самый важный пример сопротивления нацистам, мотивированного не коммунистической идеологией, а еврейской. Наживку в политической ловушке Сталина оставил Гитлер[718].

Это была самозащита польско-еврейских сталинистов от антисемитизма самого Сталина. Если сами герои еврейского сопротивления соглашались отрицать значение гитлеровского антисемитизма для еврейской жизни и политики, а в некоторых случаях и для их собственного желания сопротивляться немецкой оккупации, тогда, конечно же, они доказывали свою преданность. Сталинизм предполагал отрицание самых очевидных исторических фактов и их самой насущной персональной значимости: в случае восстания в Варшавском гетто в 1943 году польско-еврейские коммунисты справились и с тем, и с другим. Для сравнения: оклеветание Армии Крайовой и Варшавского восстания 1944 года было легким делом. Поскольку его не возглавляли коммунисты, это не было восстанием. Поскольку солдаты Армии Крайовой не были коммунистами, они были реакционерами, действующими против интересов трудящихся масс. Польские патриоты, которые погибли, освобождая свою столицу, были фашистами, ненамного лучшими, чем Гитлер. Армия Крайова, которая сражалась с немцами с гораздо большей решимостью, чем польские коммунисты, превратилась в «оплеванного карлика реакции»[719].

Якуб Берман был членом Политбюро, ответственным как за идеологию, так и за безопасность в 1949 году. Он повторял ключевой аргумент Сталина в защиту террора: когда революция приближается к завершению, ее враги сражаются еще отчаянней, поэтому преданные революционеры должны прибегать к самым крайним мерам. Притворяясь глухим по отношению к советской линии, он представлял борьбу как войну против правого (т.е. национального) отклонения. Никто не мог обвинить Бермана в нехватке внимания к национализму после разрыва Тито и Сталина. Вместе с тем, никто не мог сделать больше, чем Берман, для обесценивания памяти евреев о массовом уничтожении их немцами в оккупированной Польше. Берман, который потерял многих членов собственной семьи в Треблинке в 1942 году, осуществлял руководство польским национальным коммунизмом, в котором – всего через несколько лет – газовые камеры отошли на задний план истории[720].

Холокост привлек многих евреев к коммунизму – идеологии советских освободителей; однако же теперь, чтобы править Польшей и ублажить Сталина, ведущие еврейские коммунисты должны были отрицать значение Холокоста. Берман уже сделал первый важный шаг в этом направлении в декабре 1946 года, когда распорядился, чтобы официальная цифра погибших поляков-неевреев была значительно увеличена, а погибших евреев – несколько уменьшена с тем, чтобы количество жертв было равным – по три миллиона человек. Холокост уже был политикой, причем опасной и трудной. Его, как и любое историческое событие, надо было понимать «диалектически», в терминах, то есть в соответствии с идеологической линией Сталина и политическими интересами текущего момента. Возможно, евреев погибло больше, чем поляков-неевреев, но, вероятно, это создавало политическое неудобство, возможно, было бы лучше, если бы цифры были равными. Позволить собственному ощущению действительности или справедливости вмешаться в такое диалектическое регулирование означало потерпеть поражение как коммунисту. Вспоминать о смерти в газовой камере собственных членов семьи было чистым буржуазным сентиментализмом. Успешный коммунист должен смотреть вперед (что Берман и делал), дабы видеть, чего требует настоящий момент от истины, и действовать соответствующим образом и решительно. Вторая мировая война, как и Холодная война, была борьбой прогрессивных сил против сил реакционных – и точка[721].

Берман, очень умный человек, все это понимал так же хорошо, как и любой другой, и привел эти исходные условия к их логическому заключению. Он осуществлял руководство аппаратом безопасности, который арестовывал членов Армии Крайовой, выполнявших специальное задание по спасению евреев. Они и их действия не имели исторического резонанса внутри сталинского мировоззрения: евреи пострадали не более, чем кто-либо другой, а солдаты Армии Крайовой были не лучше фашистов.