Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том VI

• Название: Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том VI
• Автор: Дмитрий Быстролётов
• Издательство: Крафт+
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-93675-188-2 (том VI)

Д.А. Быстролётов (граф Толстой) — моряк и путешественник, доктор права и медицины, художник и литератор, сотрудник ИНО ОГПУ — ГУГБ НКВД СССР, разведчик-нелегал-вербовщик, мастер перевоплощения.

В 1938 г. арестован, отбыл в заключении 16 лет, освобожден по болезни в 1954 г., в 1956 г. реабилитирован. Имя Быстролётова открыто внешней разведкой СССР в 1996 г.

«Пир бессмертных» относится к разделу мемуарной литературы. Это первое и полное издание книг «о трудном, жестоком и великолепном времени».

Рассказывать об авторе, или за автора, или о его произведении не имеет смысла. Автор сам расскажет о себе, о пережитом и о своем произведении. Авторский текст дан без изменений, редакторских правок и комментариев.

---

— Вы подписались вверх ногами, — заметил я.

— Лучшего бельгийцы и не заслуживают: гнусные эксплуататоры — ничего больше. Разбойники с большой дороги. Не удивляйтесь, господин ван Эгмонт, посмотрите лучше на нас и скажите: почему я прозябаю в роли фельдшера, а граф фон дер Дален — на должности учетчика? А положение русских эмигрантов в Бельгии? Во Франции? В любой другой стране? Мы можем работать только шахтерами и лакеями. Ах, как мы ненавидим людей этой хваленой европейской культуры! Как же мы их ненавидим!

Ростислав Мордухаевич с чувством отпил из фляги и передал ее графу. Оба уже были сильно пьяны.

— Господин ван Эгмонт, вы — тоже европеец и вам не мешает послушать сейчас одну полезную для вас истину: Европа — смердящий труп, все вы, европейцы, заживо разлагаетесь, и единственное, чего вам надо — это приход большевиков! Да, все мы, русские эмигранты, прислуживаем вам на коленях, но про себя молимся Господу Богу о даровании нам этой милости — чтобы мы своими глазами увидели большевизацию Европы и гибель наших теперешних хозяев, этих высокомерных, самовлюбленных и безмозглых эгоистов! Как только такой страшный суд начнется — я лечу в Европу! Я должен все видеть своими глазами! Граф, мы полетим вместе, а?

Фон дер Дален откинулся навзничь и закрыл глаза. Он был похож на мертвеца. Усилием воли приоткрыл бескровные губы:

— В этом мире иудеев и марксистов с их низменными идеалами равенства, свободы и мира место для порядочного человека только в Конго.

— Хоть и граф Российской империи, а дурак, — отрезал Ростислав Мордухаевич, бессмысленно посмотрел вокруг и вдруг опять заметил меня.

— Машка! Савраска! Где вы, черти? Скорей сюда! Выбросьте этого франта за дверь и накостыляйте ему на дорогу шею — пусть знает, как шляться по Африке, да еще ночью!

Сжав кулаки, я открыл дверь, готовый одним ударом сшибить с ног Савраску. Но эта предосторожность была излишней: свет из окна длинной полосой упал в темноту и хорошо показал место, где лежали Савраска и Машка. Безделье, как видно, им наскучило, и они решили развлечься. По ритмичным колебаниям травы я видел, что это удается им неплохо.

Утро.

Высокий негр сел на камень, поудобнее поставил между ног большой деревянный барабан, наклонил голову, закрыл глаза и вдруг ударил колотушками. В тяжелый мокрый воздух посыпался каскад звуков — мелкая дробь и сильные протяжные удары. Казалось, что музыкант выполняет звуковое сопровождение ритмичного танца. Вдруг барабанщик смолк и поднял голову. Издали, через лесные дебри, донеслась ответная россыпь звуков.

— Ну? — спросил старшина Эверарт.

— Все понял. Передаст в деревню. Можно выходить, начальник!

Это был гудугудист: при помощи барабанов негры передают все новости из поселка в поселок. Промежуточные посты расставлены на нужных расстояниях, и барабанный язык гуду-гуду, тайна которого известна немногим туземцам, соединяет здесь людей наподобие нашего телефона — замечательное и чисто негритянское изобретение!

Я вспомнил Туггурт и начало моего путешествия. Как это было давно! Каким равнодушным туристом вступил я в Сахару, наглухо зашнурованным в смирительную рубаху снобизма, высокомерия и иронии. Да, в моей душе гнездилась смерть, и не зря я отправился в Африку. Но вот я выступаю в свой последний поход. Цель близка и с нею добровольное самоуничтожение. Однако я стал другим и теперь, протягивая руку к долгожданной добыче, вижу, что она мне и не очень-то нужна. Нет, удар в графский лоб — это не вспышка расстроенных нервов: это трещина в моем замке из слоновой кости. Покоя мне теперь не надо. Я здоров и силен, и прежде всего — зол. Очень зол. Все спааки Африки были бы рады, если бы я самоустранился, предварительно устроив для них выгодное дельце с нефтью. А вот этого-то я и не хочу! «А чего же я хочу, черт меня возьми?» — спрашивал я себя, угрюмо шагая в хвосте своего каравана, и не находил ответа…

Впереди твердо выступал самый опытный человек отряда — капрал Мулай, с боевым оружием наготове: он должен был не только вести, но и защищать отряд. За ним осторожно пробирались вперед двадцать три носильщика с тюками на головах. Чтобы сразу задать каравану нужный темп, я головным поставил веселого толстого парня атлетического сложения по имени Тумба. «Он без труда понесет тюк и быстро приспособится к шагу капрала», — думал я. За Тумбой гуськом следовали остальные. Двадцать четвертым легко, точно танцуя, шел тощий негр с запасными ружьями и амуницией. Цепочку замыкал я — с компасом на груди, картой у пояса и охотничьим ружьем в руках. На моей обязанности было стрелять дичь и заботиться о ежедневном накоплении мяса к обеду. Однако опыт первого дня марша заставил сделать некоторые передвижки. Тумба оказался силачом и говоруном, но плохим ходоком: он быстро уставал, в пути много пил и стал жаловаться на боль в шее, так как раньше был деревенским кузнецом и не привык к ходьбе и носке тяжестей на голове. При проверке физического состояния людей через день марша по хорошей дороге оказалось, что самым свежим выглядел мой оруженосец. Поэтому я заставил их поменяться местами: Долговязый пошел позади капрала с тюком на голове, а Тумба — передо мной с ружьями и мешком патронов, и в последующее время я видел перед собой, прежде всего, его толстую шею и широкий курчавый затылок. При окрике «Эй, Тумба!» толстяк оборачивался и неизменно улыбался: «Муа?» Через неделю я мог бы с закрытыми глазами нарисовать все его складочки и завитушки и даже целиком всю его приветливую и добродушную морду.

У капрала на груди висел второй компас. Позднее, когда мы пошли без дороги, я два-три раза в сутки определял местонахождение экспедиции по солнцу или звездам, давал капралу направление и затем только проверял по своему компасу правильность нашего продвижения. Сзади мне были хорошо видны вся цепочка людей, падение тюка с головы или скольжение человека на сырой почве. Окрик — все останавливаются, подтягиваются к головному, отдыхают несколько минут и затем снова вперед! Между мной и капралом была договоренность о сигналах свистками. Вскоре значение наших свистков стали понимать все люди, и это упростило и упорядочило управление. Выявились особенности характера — сварливость одних, лень других, безрассудность третьих. Через несколько дней механическое соединение двадцати пяти человек в одну цепочку превратилось во внутреннюю сплоченность трудового коллектива, и мне казалось, что так мы могли бы идти месяцы и годы.

Носильщики получали достаточную мясную пищу с добавлением витаминов и белков. Вначале, когда мы шли по хорошей дороге, временами то здесь, то там вспыхивала песня. Сунув в рот сигарету, я взглядывал на колыхающийся впереди ряд черных голов и пестрых тюков и себе повторял: «Все ясно и хорошо с ними, все неясно и плохо со мной. Они знают, что идут к цели. И они дойдут до нее. А я?»

О, жизнь! Я не предвидел ужасов грядущего и не мог предположить, что веду доверившихся мне людей прямо на гибель, а себя самого — к сделанной из лиан петле, а через нее — не к покою и забвению, а к свободе и радости бытия…

Глинобитная дорога кончилась за последним участком лесоразработок, и дальше мы пошли по широкой и удобной дорожке, выбитой в мокрой земле сотнями босых ног. Лес как будто бы подвинулся ближе, сделав справа и слева десять шагов и раскинув над нами руки-ветви. Это был уже другой лес — нерубленый и незагаженный. По сторонам он стоял непроницаемой стеной, и мы шли как будто бы по узкому коридору из тысяч стволов и тысяч лиан. Стало значительно темнее, изредка мелкими кусочками показывалось небо, оно теперь глядело на нас через решетку переплетенных ветвей. Усилилась и духота. Это было паровое отделение бани, впрочем, скверной бани — грязной и смрадной. Грунт дорожки оставался по-прежнему удобным для ходьбы, но скорость нашего продвижения вдруг снизилась наполовину — нечем было дышать, люди истекали потом. Настроение как будто бы тоже ухудшилось, каждый всем своим существом впервые почувствовал потерянность горсточки людей в страшной зеленой стихии. Это было похоже на смену судов в океане: на лайнере среди нескольких тысяч людей и в обстановке салонов, кино и теннисных площадок вода за бортом мелькнет перед глазами два-три раза в день и сразу исчезает из сознания, загруженного потоком «сухопутных» впечатлений этого плавучего города; на обычном пароходике океан как будто бы подступает ближе, и его вид уже не позволяет надолго забыться. На парусном корабле путник уже всегда «здесь», он и океан смотрят друг другу в лицо.

А что будет, когда мы пересядем на утлую шлюпку?

Первая ночь в лесу. Первые костры. Первый часовой. Далекое завывание и рычание — мы еще не в джунглях, нет: в ночной тишине издали доносятся переливчатая дробь и гулкие удары.