Александр Серафимович - Том 2. Произведения 1902–1906

• Название: Том 2. Произведения 1902–1906
• Автор: Александр Серафимович
• Издательство: Гослитиздат
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1959

Во второй том вошли произведения А. С. Серафимовича 1902–1906 годов. До середины 1902 года писатель жил в провинции и печатался по преимуществу в провинциальных газетах. С переездом в Москву в августе 1902 года расширяются литературные связи Серафимовича, он входит в круг московских литераторов, становится активным участником литературного объединения «Среда». Напряженная работа в «Курьере», для которого Серафимовичу приходилось писать заметки, фельетоны почти каждый день, продолжалась до июля 1903 года. Главным местом публикации произведений Серафимовича с 1903 года становится издательство товарищества «Знание», во главе которого к этому времени стоял А. М. Горький.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

– Прямо?

– К Смоленскому.

– К Сухаревке.

– Ваши двадцать… Нет местов… местов нет!..

Снова воющий все подымающийся звук, бегущие проволоки, мелькающие дома, извозчики. Пронеслись и становятся все меньше лежащие с завернутыми во что попало головами на куче вывернутых из мостовой камней неподвижные тела. Это – рабочие по ремонту мостовой. Они тут работают, тут едят, тут отдыхают, спят. Дзинь-дзинь… Мостовщики пропали на повороте. И опять все утончающийся надоедливый вой, распаренные лица, и все та же бесстрастная фигура кондуктора.

Пассажиры с отчаянием глядят в раскрытые окна, из которых обжигает бегущий навстречу воздух. Кажется, вагон, который, как от стоячих, уходит от едущих в одном с ним направлении извозчиков, ползет, как черепаха. Когда же, наконец, за город! Когда же, наконец, пахнёт свежестью леса, простором полей, блеснет зелень, вздохнет измученная грудь. Скорей бы!

И напряжением воли пассажиры, злые и красные, молчаливо стараются гнать еще скорее и без того бегущий вагон.

Это – все дачники. Служба, дела загоняют их на полдня в эту огромную каменную огненную печь. И теперь, справившись с делами, они с остервенением рвутся снова на дачу. Этот кондуктор ежедневно привозит и отвозит их. А может быть, и не этот – все равно, они все на один манер – та же фигура, то же равнодушное лицо, та же форма, те же: «Вам прямо?.. ваши двадцать, местов нет, нет местов, местов нет, господа…»

И теперь я стою, прислонившись к дверце вагона, и гляжу, как убегают из-под него рельсы и камни мостовой.

– Урожай?.. урожай, неча бога гневить, урожай, благодарение богу, веселит…

– Дда-а… дожжи перепадают, вот оно, значит…

Говорили два какие-то бородача в армяках, загорелые и запыленные, – вероятно, недавно из деревни.

– А у нас тоже урожай нонешнее лето… – раздался чей-то голос возле меня, – в Тульской губернии.

Я поднял глаза. Это был человек в кондукторской форме, но это было совсем не то лицо, которое так примелькалось в постоянных переездах. Иное, совсем не подходящее к этой обыденной форме лицо глядело на говоривших. Глаза, смеявшиеся тихо и радостно бесчисленными мелкими морщинками, светились и глядели ласково и приветливо. И улыбка, освещавшая загорелое усталое лицо, и искрошившиеся зубы, которые она показывала, точно пелену отдернули, и из-за серой примелькавшейся кондукторской формы глянуло в одно и то же время скорбное и радостное лицо человека, у которого задрожало дремавшее чувство.

– Я ведь сам из Тульской губернии, – говорил он радостно этим незнакомым людям, с которыми он в первый раз встретился и, быть может, никогда их не увидит, – из Тульской… Оченно уж у нас земля там хороша… черноземистая… Дожди, а тут-то сказать, с весны, она, значит, промокла, отсырела, впитала в себя, ну, хлеб взялся, теперь и пошел… Э-эх!

Он снял шапку и провел по голове. Бородачи слушали его молча, одобрительно или неодобрительно – нельзя было разобрать.

– В деревне-то теперь, и-и боже мой… так бы и полетел… Хозяйства у меня там никакого, я уж годов с десять в кондукторах служу, и семья вся тут, ну, только земляки вот, тоже наши есть тут, пишут… Годов пятнадцать в деревне не был, не видал… Теперь у нас там ждут урожая, поправятся, стало быть… А уж земля там, уж земля… черноземистая! – говорил он, глядя с восхищением в глаза обоим молчавшим бородачам, – благодать!.. Ваши двадцать… местов нет… нет местов…

Опять мелькает булыжник мостовой, воет мотор, проносятся извозчики, прохожие, столбы, дома. И опять возле отбирает билеты, дает сдачу, подает звонки, размещает публику кондуктор в серой обычной форме, с серым привычным лицом. Тысячи раз он будет проезжать от Страстного до заставы и от заставы до Страстного, будет проезжать мимо одних и тех же домов, улиц, переулков, будет говорить одни и те же слова: «Ваши двадцать… нет местов…» – и никогда не перейдет заставу, не перейдет предела, за которым поле, лес, «благодать»…

Скорей бы на дачу. Жарко, душно и томительно.

Призреваемые*

Добрыми намерениями дорога шоссирована в самое пекло. Человека, нафаршированного добрыми намерениями по горло, бойтесь пуще всего. И не только человека, но и учреждений.

Семен Подъячев в «Русском богатстве» развернул потрясающую картину жизни в московском работном доме.

Думается, никакая тюрьма с этим учреждением в сравнение не идет. Большего принижения, большего оплевания, большего издевательства над человеческой личностью вы нигде не найдете.

Но ведь при организации работного дома учредителями руководили самые лучшие намерения. И по дороге, плотно утрамбованной этими добрыми намерениями, широким потоком лились злые, ужасные дела. Шли годы, и все обстояло благополучно. И когда печать приоткрыла завесу, все ахнули:

– Как!.. Неужели?!.

Управа увидела, что так продолжаться не может, что это вопиет, что нужно что-то сделать, реорганизовать. Но как и что?

Прежде всего необходимо создать новые должности. Учредили. Посадили сюда новых людей, дали им жалованье, будут кормиться. Но вы думаете, новые должности учреждены так себе, зря, для «видимости» только? Нет. Созданы они с самыми благими, с самыми добрыми… из тех, которыми мостят мостовую в пекло.

Новые должностные лица, это – други дома. Это други всех призреваемых, всех, кого горе, нужда, несчастье занесли в этот мертвый дом. Это – не начальство, это – хранители несчастных. Они входят во все их нужды, входят сердцем, индивидуализируют их, они индивидуализируют призреваемых, присматриваются к ним, к их судьбе, к их особенностям. Они помогают им, помогают каждому в отдельности, именно каждому наилучшим для него образом. Это – в принципе, в идее.

Это вместе с тем… в пекло, хорошая, славная, широко укатанная дорога в пекло. Почему? Да вот почему.

Видите ли, жизнь очень похожа на то место, о котором говорят: ежели кругом ехать, будет верст пять, ежели напрямик, и все десять наберется. Казалось бы, чего проще, назначили «друзей дома», назначили им хорошее жалованье и сказали: «Смотрите же, чтобы все по-хорошему было». – «Слушаем». Казалось бы, все ладно. Что же оказывается?

Работают призреваемые. Работа оплачивается низко, но мало того, что низко, еще и произвольно. Расценка зависит от надзирателей. Надзиратели вербуются из малоинтеллигентной, малокультурной среды. Разумеется, с университетским образованием сюда не пойдет. Народ этот забитый, заеденный нуждой, дурно оплачиваемый. С другой стороны, клиентура у него грязная, отрепанная, оборванная, босая. Ничего иного, кроме пренебрежения, презрения, он к ней не чувствует. Естественно, что такое чувство руководит им при расценке. Я уже не говорю о злоупотреблениях, которые возможны тут в гомерических размерах. Ведь то же самое наблюдалось в больницах в отношениях сиделок к пациентам.

Призреваемый обескуражен неправильной, несправедливой расценкой. Как ни молит, как ни просит надзирателя, тот упирается и стоит на своем. Ведь у него есть свои симпатии и антипатии, обусловленные порой не платоническими причинами. Куда же деваться призреваемому? Где искать защиты, правды?

Да ведь у него же есть «друг», у него есть защитник, покровитель. Он бросается к нему.

– Сделайте божескую милость… притесняет… разве можно? Работал, работал, что же это будет?..

– Ну, ну, ну, ступай, ступай… здесь не обсчитывают, ступай, тебе говорят…

Да и в самом деле, ведь их, этих призреваемых, сотни, и все они оборваны, и грязны, и простоволосы, и босы, и многие не имеют вида человеческого, и все они пришли с улицы, и многие горькие пьяницы, изволь, возись тут с ними. Ведь и «друг» – тоже человек. Да, наконец, надзиратели на что-нибудь существуют. И друг заявляет жалобщику, что тут не обсчитывают и чтобы он убирался.

В чем же дело? Недобросовестный народ, что ли, попадает на новые должности? Нет, самый обыкновенный народ. Так что же? Да очень просто: напрямик десять, а кругом пять верст. Учредить должность, поставить человека – не значит решить вопрос.

Вопрос этот разрешается единственным путем: самым широким привлечением к делу общественных сил. Пустите сюда живые силы общества, – и вы увидите поразительные результаты. Широко откройте двери печати, гласности и не бойтесь критики и указаний на ошибки, – и вы увидите, как сторицей воздастся вам за труды и усилия ваши.

Волжские нравы*

Пожар на Волге. С одной стороны – кровавое пламя бушует, коробится дерево, зловеще светятся раскаленные железные части, течет медь, с другой – шумит и крутится водоворот, хлещут волны и темная холодная глубина жадно ждет. Стоны, крики, мольба, люди с опаленными волосами становятся на колени, протягивают руки, прыгают в эту темную холодную глубину, борются со смертью, топят друг друга, и на глазах у них идут ко дну дети, братья, сестры, мужья, матери. А к берегу уже прибиваются колышущиеся трупы; на берегу сидят, ходят, бегают, хохочут страшным хохотом помешанных полуголые и голые люди. Только что несколько минут тому назад они мирно спали семьями, теперь они, как безумные, мечутся на берегу, недосчитываясь того, другого, или тихо всплывают посинелым трупом.