Александр Серафимович - Том 2. Произведения 1902–1906

• Название: Том 2. Произведения 1902–1906
• Автор: Александр Серафимович
• Издательство: Гослитиздат
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1959

Во второй том вошли произведения А. С. Серафимовича 1902–1906 годов. До середины 1902 года писатель жил в провинции и печатался по преимуществу в провинциальных газетах. С переездом в Москву в августе 1902 года расширяются литературные связи Серафимовича, он входит в круг московских литераторов, становится активным участником литературного объединения «Среда». Напряженная работа в «Курьере», для которого Серафимовичу приходилось писать заметки, фельетоны почти каждый день, продолжалась до июля 1903 года. Главным местом публикации произведений Серафимовича с 1903 года становится издательство товарищества «Знание», во главе которого к этому времени стоял А. М. Горький.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Совсем нельзя сказать, что это хмурый, нелюдимый народ. Вовсе нет. В городе городской театр, охотно посещаемый, сад, военное собрание, дворянский, сословный клубы. Народ умеет и выпить, и закусить, и всячески погрешить, – словом, народ как народ.

Почитывают газеты, журналы, изредка заглядывают в библиотеку, но в перенапряжении мысли упрекнуть нельзя – во всем мера. Волнений специальных никаких не испытывают – здесь нет ни городского самоуправления, ни земства, стало быть нет партий, борьбы и связанных с ней огорчений. Одним словом, триста шестьдесят пять дней проходят ровно, спокойно, не торопясь. Нужно заметить, что Новочеркасск – областной город и является центром обширного войска донского.

Казалось бы, только жить да наслаждаться мирной, тихой, спокойной жизнью – и вдруг… самоубийства! Как?.. почему?.. отчего?.. кто?..

Самый разнообразный народ: молодые и в возрасте, учащиеся и чиновники, артисты и просто девушки. Причины самые разнообразные. Неудачный роман, «жизнь бессмысленна» или просто смерть молча, без всякой записки, без всякого следа приведших к роковому концу страданий.

С начала этого года умертвило себя семь человек. На пятьдесят тысяч и в шесть месяцев это много, принимая во внимание ту патриархальность, ту мирную обстановку, какими отличается здесь жизнь.

И это не последние жертвы. Всеми овладело страшное, тревожное, напряженное ожидание, что опять и опять что-то будет, в воздухе чувствуется несчастье. И эти мрачные предчувствия оправдываются.

Но отчего же, отчего все это?

Когда приглядишься к здешней жизни, после первого впечатления тишины, спокойствия, мира, патриархальности поражает необыкновенная мертвенность, застоявшаяся затхлость этой жизни. Точно сквозь чащу подошел к заглохнувшему пруду. Как тихо, как покойно, не шевелится лист, не рябит мелкая неуловимая рябь, неподвижно отражаются деревья, неподвижно лежат, кувшинки, неподвижно глядят выпуклые жабьи глаза, пахнет прелым листом, тиной, позеленелой застоявшейся водой.

Люди мирно и тихо живут клубом, службой, театром, семьей, выпивкой, картами, садами, гуляньями, всем, за исключением общественных интересов. Они ими не волнуются, они их не знают, они ими не увлекаются. И жестокое возмездие воздается этим людям – они начинают задыхаться гнилой атмосферой собственного дыхания.

Мало быть семьянином, мало быть членом клуба, театралом, винтером, хорошим собутыльником. Человек – общественное животное, и как таковое он нуждается в удовлетворении своих общественных потребностей, и раз нет этого удовлетворения, создается затхлая, застоявшаяся, мертвая и мертвящая атмосфера тоски, беспричинной скуки, самоубийств.

Ну, какая же связь между отсутствием общественных интересов и самоубийством из-за несчастной любви? Видите ли, чахоткой и вообще заразными болезнями заболевают не потому, что они голодны, нервно истощены, устали, а потому, что в них вселяются патогенные начала. Но эти патогенные начала именно и вселяются по преимуществу в голодных, нервно-истощенных, усталых, ибо они оказывают наименьшее сопротивление.

То же самое и с социальными заболеваниями.

В исключительно личной, односторонней жизни залог всяких ненормальностей и душевных невзгод.

Человек второго сорта*

Как-то мне пришлось коснуться того тяжелого положения, в которое попадает юноша перед университетом. Беспомощное чувство неподготовленности, бессилия охватывает тяжело и горько. Что такое университет? Что там? Наука. Что такое наука? В школе, из которой он только что вышел, он знал учебники и не знал науки, а здесь наука независимо от учебников.

В еще более тяжелом, в еще более беспомощном положении оказывается перед дверьми высшего учебного заведения девушка. Все сложилось, чтобы наградить ее возможно большим невежеством. Разница в программах, в отношениях к учащимся, в той особенной атмосфере серьезности, которая их окружает, – все в пользу мальчиков. Свои знания, свое миропонимание мальчик, быть может, на пятьдесят процентов черпает, помимо школы, из окружающей среды, от семьи, от общества.

Девочка в этом отношении поставлена в исключительно неблагоприятную обстановку. Около нее создается особенная, специфическая атмосфера чисто женских интересов. Она душит и давит молодой мозг, она опутывает его паутиной мелких, ничтожных требований, условностей.

Воспитывается девочка, – относятся все к ней так, чтобы она помнила постоянно, что она маленькая женщина. Не удивительно, что эти маленькие женщины вырастают большими невеждами. И если мужчина идет к дверям университета с темным и тяжелым от невежества мозгом, то что же сказать о девушках? Они поражают своим невежеством. Это – темное царство.

И все же с какой страстностью, с каким напряжением пытаются они выбиться из этого печального царства. Сколько труда, усилий, бессонных ночей, здоровья кладется, чтобы купить себе то, чего они были лишены так незаслуженно. Профессора, преподающие одновременно в университете, и на курсах, и в медицинском институте, а также и в заграничных университетах, в один голос говорят об удивительной работоспособности студенток, о той неутомимой жадности, с которой они накидываются на предметы.

Но даром никому никогда не проходит то, что утеряно. Нельзя в год, два наверстать того, на что давалось семь, восемь лет. Всему свое время и свое место. Конечно, исключительные личности пренебрегают и временем и местом, они берут свое там, где находят; но ведь речь идет о массе, о типичной, а не исключительной девушке. И это торопливое нервное наверстывание дает себя знать. Если мы удивляемся мужчине, который вступая в жизнь адвокатом, медиком и иным каким-либо специалистом, быстро без запинки освобождается ото всего, что дал ему университет, торопливо и послушно становясь в уровень с плоской и серой средой, то молодой женщине, получившей образование, мы даже не удивляемся, – до того это частое, обычное, неизбежное явление: она, как только попадает в атмосферу пеленок, жареных котлет, гостиной мебели, спальни, сбрасывает с себя, как ненужное и утомительное бальное платье, всю эту науку, все знания, самые даже элементарные, которые были добыты ценой такого труда, таких усилий, часто страданий. И перед вами вместо милого, умного, вдумчивого лица, распоясавшаяся, простоволосая – умственно, конечно, – баба с серым лицом, с серым мозгом, с серыми чувствами, с серым мещанским миросозерцанием, оценкой людей и событий.

Как же ценен после этого всякий общественный почин, дающий возможность девушке, хотя в некоторой мере, исправить ту жестокую несправедливость, которую ей приходится испытывать и в школе, и в семье, и в обществе. В Петербурге сделан такой почин. Профессор Петербургского университета В. Шимкевич и начальница одной из петербургских гимназий М. Лохвицкая-Скалон с осени текущего года открывают естественнонаучные курсы, которые имеют целью, во-первых, дать подготовку девушкам, желающим поступить в женский медицинский институт. Поступающие в этот институт так неподготовлены в естественнонаучном отношении, что нередко вынуждены покидать институт, так как на второй год на первом курсе по правилам не могут оставаться. Во-вторых, чтобы дать подготовку желающим заняться преподаванием естествоведения и вообще приобрести естественнонаучные познания.

Желаем полного успеха доброму начинанию.

Кондуктор*

Жарко.

Жаром несет от сухих вывороченных камней мостовой, от обжигающих ногу рельсов, от стен домов, от железных решеток, от крыш, над которыми струится горячий воздух, от размягчившегося, оставляющего на себе следы ног асфальта. Разваренные, влажные, со стекающим потом лица, с раскрытыми, как у галок, прыгающих в жаркий полдень по жнивью, ртами. Извозчики томно глядят из-под опущенных век.

Я подымаюсь на подножку трамвая.

Из переполненного вагона пышет таким густым, удушливым воздухом, что невольно пятишься назад. Кое-как пристраиваюсь на площадке. Вагон трогается. Бегут назад верхушки церквей, монастыря, бегут столбы, дома, проволока, переулки, панель, и вместе с нами бежит вперед характерный, воющий, становящийся все выше и выше звук работающего мотора.

– Прямо?

– К Смоленскому.

– К Сухаревке.

– Ваши двадцать… Нет местов… местов нет!..

Снова воющий все подымающийся звук, бегущие проволоки, мелькающие дома, извозчики. Пронеслись и становятся все меньше лежащие с завернутыми во что попало головами на куче вывернутых из мостовой камней неподвижные тела. Это – рабочие по ремонту мостовой. Они тут работают, тут едят, тут отдыхают, спят. Дзинь-дзинь… Мостовщики пропали на повороте. И опять все утончающийся надоедливый вой, распаренные лица, и все та же бесстрастная фигура кондуктора.