Борис Зайцев - Том 3. Звезда над Булонью

• Название: Том 3. Звезда над Булонью
• Автор: Борис Зайцев
• Издательство: Русская книга
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-268-00402-6, 5-268-00427-1

Третий том собрания сочинений классика Серебряного века и русского зарубежья Бориса Константиновича Зайцева (1881–1972) составлен из произведений, разносторонне представляющих творчество писателя эмигрантского периода Это романы «Золотой узор» (1924) и неизвестный российским читателям «Дом в Пасси» (1933), впервые издающаяся в нашей стране книга странствия «Италия» (1923), рассказы и новаторская повесть «Анна» (1928), обозначившая неожиданные реалистические грани таланта выдающегося мастера лирической прозы.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

К вечеру солнце склоняется к тому же морю, в розоватом тумане, уходя в сказочные края, где за Гадесом растут золотые яблоки Гесперид. Это час дальней прогулки, по пляжу, у самых шелковейных волн, мимо пустых кабинок, прибрежных вилл, в сторону другой пинеты, лежащей за городком Виареджио. Наши рыбаки, мальчишки, строящиеся шхуны – далеко. Это более важная, более богатая часть. Через месяц все здесь будет переполнено приезжими, – дамы с разноцветными зонтами, итальянцы в белых штанах, дети с няньками. Но сейчас и тут пустынно. Изредка прокатит шарабан, промчится по шоссе автомобиль с развевающейся дамскою вуалью, знаменем; он подымет пелену белой пыли, золотящейся на солнце. Над зеленым бором, пинетой, по предгорьям просвистит поезд, белый клуб его дыма катится и развевается прядями. Дальше по склонам виллы белеют, дома, а гораздо над ними выше, где как бы кончаются человеческие дела, восстали светлые и нетленные горы. Они именно восстали – круто – обрывисто, уходя прямо в небо. Они светлы потому, что долго еще будет солнце золотить их. Нетленность дается необычайною прозрачностью и ясностию красок: как глубоки, чисты фиолетовые тени их! И само небо над ними торжественнее, чем над другими местами. В нем парят орлы.

Когда солнце подойдет к горизонту, по морю протянутся широкие огненные дороги; паруса, блуждавшие весь день, станут собираться к порту, к сонному покачиванью мачт и рей. Бормотание волн слабеет. Фантастичные чертоги воздымаются в пепельно-розовеющих облаках, и как фантасмагория все это уплывает; бледно-сиреневый сумрак вдруг польется по влаге, охладелой, осребренной, от дальнего горизонта, где солнце умерло. Тогда вдали, на оконечности залива Специи, вблизи Сарцаны, мигая крупным жемчугом, вспыхнет маяк – свет трепетный, нематериально-путеводный. Ему вторя, иные мелкие сиянья замлеют на дальнем побережье. Тихо. Сонно становится. Рыба задремывает.

Вот и день в Виареджио, что похож на вчерашний, образ завтрашнего. Может быть, завтра выпадет дождичек и придется праздник Сайт Антонио ди Падова; тогда, вечером, все подоконники будут уставлены затепленными свечками, фонариками, лампионами. Мы тоже выставим в честь святого, охранителя житейского благополучия, в честь давнего отшельника, наши маленькие маяки. Или, может быть, послезавтра, в небольшом общественном саду появится кибитка странствующих комедиантов, ведущих род свой от древних коломбин, Бригелл и Скарамуччьо, и под нехитрую шарманку, к радости детей, приказчиков и рыбаков воздвигнут они милую мишуру паяцев, мимов, клоунов. Как и давно когда-то, в детстве, девушка в трико проскачет, стоя на лошади, прыгнет сквозь круг; силач подымет гири, акробат повертится на трапеции; поколотят друг друга размалеванные клоуны, и для дивертисмента разыграют немудрящую пантомиму.

Можно съездить на несколько часов в Пизу… – я не знаю, как еще возможно разнообразить жизнь во фиаскеттерии синьоры Лупорини, на берегу Лигурийского моря, в городке Виареджио. Но прошел легкий, беззаботный день, буднями или по-праздничному, его кончаешь одинаково, по одному канону: в некий час все же окажешься в приморском ресторане, где от ветра хлопают парусиновые гардины, столики пустынны, и когда зажгут белый электрический шар, свет его трепещет, очерчивая яркие, дрожащие круги. А снаружи ночь кажется еще темнее. И привычный камерьере подойдет, примет заказ, принесет фиаску красного кианти; из узкого горлышка выцедит золотистый слой оливкового масла, оботрет, нальет вино острое, чуть закипающее… – в Виареджио, кажется, лучшее вино всей Италии. Его пьешь под неумолчную музыку моря. Сперва закат за ним краснеет, а потом все сольется во тьму, и гудит глухо, но и чудно; дышит широкою своею грудью. Вот оно посылает дары; восемнадцатилетний Ангиной, с голыми руками и ногами, с курчавой головой, в мокром трико, по которому струится еще вода, предлагает устрицы. Он ловил их тут же, в канале. Нырял стройным своим, юношеским телом, шарил руками вдоль стенок, и в награду получает лиру и стакан вина. Кланяется, быстро его выпивает. Тут же откупорит свои устрицы, еще проникнутые запахом морской воды, солоноватостью ее, и той особенною влагой, стихийною и соблазнительной, что всегда присуща этим странным существам.

Вино, козлятина, сыр, устрицы, и неизменные черешни на десерт, плоды, тоже дары Италии и юга; через них физически чувствуешь тело страны, ее глубокую, сколь древнюю основу! Ведь и Лигуры, и Этруски, тысячелетия назад здесь жившие, видели то же море, те же горы, пасли те же стада, возделывали те же виноградники, ели тот же сыр. Данте, гостивший у маркиза Маласпина в тех горах Луниджианы, что скрываются уж сумраком, пил то же вино, и в Лукке любовался женщинами, в которых кровь почти та же, что в молоденькой Пиерине, дочери нашей хозяйки.

За красоту, за простоту и обаяние чудесной страны подымаю бокал несуществующего вина. И пусть нет его. Италия опьяняет – одним воспоминанием о ней.

Июнь 1918 г.

Рим*

Известно, что Рим самый трудный, «медленный» город Италии. Как творение очень глубокое, с таинственным оттенком, он не сразу даст прочесть себя пришельцу. Помню ночь, показавшую мне раз навсегда Венецию. Помню блаженный день, когда узнал Флоренцию.

Не таков Рим.

Он встречает неласково. Почти сурово. Все, кто бывал в Риме, знают ощущение чуть не разочарования, когда со Stazione Termini[171] въезжаешь в этот город с шумными трамваями, бесцветными домами via Cavour, неопределенной уличной толпой, неопределенными витринами магазинов. Все что-то неопределенное. Не плохо и не хорошо. Если столица, то второго сорта. Если древность, искусство – где они? И главное: где лицо, дух, сердце города? В первый раз я был в Риме юношей, несколько дней. Рим мне тогда не дался. Форум, Микель-Анджело, Палатин, катакомбы, Аппиева дорога… но – целого я не почувствовал.

С тех пор мне дважды приходилось жить в Риме, и его облик, кажется, до меня теперь дошел. Я ощущаю его голос, мерный зов его руин, его равнин. Великое молчание и тишину, царящие над пестротою жизни.

Я не пытаюсь дать картину Рима, цельную и полную. Хочется вспомнить то, что знаешь, что любил. Не больше.

У врат

Утро, светлое, но не весьма яркое – небо в серебряных барашках. Ровное, мягкое сияние, обещающее день погожий.

Мы входим в полупустое кафе Aragno. Еще легко можно найти свободный бархатный диванчик у стены. Нетрудно накупить пирожных за прилавком. У этого прилавка сталкивались с человеком в котелке, длинном пальто со штрипкою, рыжеватыми бакенами и быстрыми, острыми глазами. Так и летают они!

– Senta! – кричит он, и его бакены раздуваются, как жабры. – Da dove viene?[172]

И уж мы трясем друг другу руки, обнимаемся, хотя знакомы мало, и через минуту шотландско-еврейско-неаполитанско-русский журналист идет со мной к нашему столику, и по дороге на меня сыплются вопросы:

– Когда? Откуда? И надолго?

Журналист Ф. к нам присел, и сразу оказалось, что в Риме он всех, все знает, может министерство свергнуть и указать комнаты, проведет в парламент, в Associazione della Pressa[173], в кафе Greco. Нам интересны были комнаты. Мы только что в Риме, едва проспались и ищем pied a terr'a[174].

Через полчаса мы уж в конторе сдачи комнат, через час ходим с «онорабельным» старичком в потертых штанах из закоулка в закоулок Рима тесного и грязного у Корсо, по всяким via Frartina, Borgognona и др. А еще через час, с легкой руки Ф., строчащего куда-нибудь статейку из Aragno, располагаемся в большой, окнами к югу, комнате на via Belsiana.

Наши окна выходят на «Бани Бернини». С подоконников наружу вывешены ковры, с улицы долетает пение и болтовня прачек, и на полу лежат два прямоугольника света, медленно переползающего по креслам, гигантским кроватям, на стену. Солнце растопило утренних барашков. И над краснеющей террасой бань Бернини засинел угол такого неба, как в Риме полагается – в Риме осеннем солнечном, и еще теплом. Рим принял нас солнцем и темно-синим небом. Мы же начнем в нем жизнь благочестивых пилигримов.

Утра в Риме

Утром хочется все узнать, ничего не пропустить. Любопытство, жадно, не насыщено; и к самому городу еще отношение – как к музею. Утром в Соборе Петра путник разглядывает памятники пап; в Сикстинской измучивает шею, рассматривая плафон; в гигантском вихре летят над ним миры Микель-Анджело, и от титанизма их он может отдохнуть в станцах Рафаэля, перед Парнасом, Disputa, Афинской школой. В эти светлые утра узнает он музей Терм, где его сердцу откроется уголок древней Греции; где монастырский двор – как бы сад скульптуры, среди роз зелени, под тем же темноголубеющим и светящимся небом. Он увидит венецианские зеркала в залах Palazzo Colonna и небольшое ядро, пробившее некогда крышу, оставшееся на ступеньках залы. Фиолетовым отливом глянут на него окна Palazzo Doria, где, в галерее, он задержится пред папой Иннокентием, Веласкеца. Он побывает в древнехристианских базиликах и на Форуме, в катакомбах и на Фарнезине, в галереях Ватикана и в десятках мест, где Рим оставил след неизгладимый. Он ходит пешком, ездит в фиакре, на траме, как придется, побеждая пространство, в ритме островозбужденном, с тем, быть может, чувством, какое гуманист ощущал, отрывая новую статую, лаская взором список, выплывший из Эллады. Но еще он чужеземец. Рим развертывает перед ним новые богатства, величественно, но холодновато. И как бы говорит здесь: