Борис Зайцев - Том 1. Тихие зори

• Название: Том 1. Тихие зори
• Автор: Борис Зайцев
• Издательство: Русская книга
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-268-00402-6, 5-268-00403-4

Эта книга открывает самое полное собрание сочинений выдающегося мастера лирической прозы, классика Серебряного века и русского зарубежья Бориса Константиновича Зайцева (1881–1972). После десятилетий забвения и запретов наше многотомное издание впервые в таком значительном объеме представит российским читателям все многообразие творческого наследия «крамольного» писателя, познакомит с десятками его произведений, никогда в России не издававшихся или изданных лишь в последние годы. Это романы Зайцева, лучшие из его повестей и рассказов, романизированные жизнеописания, три книги паломнических странствий, избранная духовная проза, мемуары, дневники, письма.

В первый том вошли ранние рассказы и повести писателя из четырех его книг, роман «Дальний край». В приложениях публикуются первые рецензии о «новой» прозе Зайцева В. Брюсова и З. Гиппиус.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Потом вдруг охватило его такое чувство: надо торопиться. Надо жить, действовать, надо начать все сызнова и загладить прежнее. Боже мой, когда же будет настоящее? Оно должно прийти, должно, нет греха без прощения. И хотя теперь Степан неясно знал, что именно будет делать на родине, – террор не привлекал его вовсе, – все-таки он твердо решил, что должен бежать.

Доберется в лодке до какого-нибудь места, откуда идет пароход, а там дальше, от товарищей к товарищам, как Бог пошлет.

Раз его застала за такими мечтаниями Верочка. После пути через тайгу она явно стала чувствовать к нему симпатию. Что-то горячее, острое было в этой девушке. Она была молода, но явно в ней просыпалась женщина.

– Я думала, – сказала она, улыбаясь, – что вы на охоте.

– Нет, просто так, сижу. – Степан немного отодвинулся, давая ей место на камне.

Верочка вздохнула и села.

– Я вас немного боюсь, – сказала она. – Мне всегда кажется, что вы думаете о чем-то серьезном. Я не помешала вам? А то уйду.

Степан улыбнулся.

– Во мне нет ничего серьезного. Просто я большой, бородатый, вот видите, какие ручищи, вам и кажется Бог знает что.

Верочка оживилась.

– Нет, нет, у вас есть идеи, такие особенные идеи, каких нет у других. Когда я на вас смотрю, мне кажется, что в вашей жизни были необыкновенные события, и еще будут. Отчего вы никогда не рассказываете о себе?

Она смотрела на него сбоку, напряженным, благосклонным взглядом. Это был взгляд, которым молодые девушки дарят мужчину, нравящегося им, – готовые приписать ему неопределенно-обаятельные черты героя. Степан понимал это, был польщен.

– Вы ошибаетесь, – ответил он. – Моя жизнь самая заурядная. Ничего в ней нет замечательного.

Верочка промолчала. Было ясно, что она не удовлетворена и не верит.

С реки налетел ветер, зашумел в соснах. Он надул светлую юбку Верочки, и немного открыл ногу. Степан увидел ее и вдруг заметил ее белую шею, девическую руку, которой она оправила подол платья: нервами, всем существом он ощутил ее с головы до пят. На мгновение в глазах его позеленело. Он побледнел.

Опомнившись, Степан потер себе лоб. «Фу-ты, Боже мой! – сказал он себе. – Фу!» Что-то мучительное и жуткое прошло по нем.

Верочка не заметила этого. Она сидела, болтала, и вся была пронизана тем огнем, живостью и свежестью, которые дают молодости ее прелесть. Она просила Степана взять ее на охоту. Степан смеялся и говорил что-то, но в его душе было совсем другое, о чем он боялся и думать.

Когда Верочка ушла, он подошел к реке, зачерпнул воды и выпил. Потом смочил себе виски, голову. «Что же это такое, что такое?» Он оглянулся в сторону, куда ушла Верочка, увидел вдали ее светлое платье.

– Надо бежать, – сказал он вслух. – Бежать, да скорей!

XXXIX

С этого дня для Степана начались новые волнения. Его отшельническое настроение было нарушено – как будто силы, таившиеся в нем, кем-то внезапно были вызваны и теперь давали о себе знать.

Он по-прежнему был сдержан, молчалив, но и себе самому не говорил всего, что чувствовал. Старался развлечься подготовкой к побегу: разузнавал адреса лиц, где мог найти пристанище, приготовлял одежду, необходимое для дороги. Кроме того – ходил на ботанические экскурсии с одним поселенцем, московским естественником, который попал в Сибирь потому, что был однофамильцем известного революционера; пока родные обивали в Петербурге пороги канцелярий, он отбывал чужое наказанье. Он был благодушный человек, философ, слегка одутловатый от болезни почек; его звали Василий Мартыныч.

– Помогайте мне в составлении гербария, – сказал он раз, захохотав своим открытым смехом. – Природа возвышающе действует на человеческую душу!

Степан взглянул на него подозрительно. Не догадывается ли?

Но скуластое лицо Василия Мартыныча, с голубыми глазами, неправильной белокурой растительностью, было простодушно, бесхитростно.

Степан охотно согласился.

Они вместе бродили, собирали цветы, травы – и в этом была смесь детского, святого и научного. Степан чувствовал себя легче вдали от людей, под беспредельным небом севера, теперь бледно-дымчатым от испарений. Ему казалось, что здесь он проще и покойнее. Уставая, они нередко ложились в тени отдыхать.

– Видите, – говорил Василий Мартыныч, – вот эти леса, травы, небо – это природа, создание Бога. Я, ведь, в Бога верую. Глупо думать, что раз естественник, значит, должен лягушек резать и быть материалистом, – он опять заржал своим козлиным смехом. – Ньютон, Фарадей были верующими. Я не Фарадей, но думаю, что основа жизни – дух, и когда я так думаю, мне становится легко и светло жить.

Он привстал, улыбнулся, и добрыми глазами взглянул на Степана:

– А жить мне недолго, видите ли, я рано умру. Я больной. Главное – я это чувствую. Но когда я смотрю на цветы, когда собираю эти милые существа, я люблю Христа, это его дети. И я умру – это значит, буду ближе к Нему.

Он лег на спину, и в его голубых глазах, обращенных к небу, пробегали отражения облаков.

Печать печали и света были на его некрасивом лице.

– Вас никогда… не мучили страсти? – спросил Степан сдавленным голосом.

Василий Мартыныч поморщился.

– Нет. – Он опять приподнялся. – Зачем вы охотитесь? Какие-то тетерева, убийства… Это кровь, гадость. Впрочем, прежде я тоже ел мясо; теперь не могу, решительно.

– А любили вы женщину?

Степан мял в руках ромашку, обрывал лепестки.

– Женщину? – спросил испуганно Василий Мартыныч. И потом прибавил: – Меня это не интересует. Размножения я не люблю и в природе. Неприятный процесс, – прибавил он брезгливо.

«Да, – подумал Степан, – конечно, он этого не знает». И у него шевельнулась зависть. «Так проще, удобнее… и чище». Вместе с тем он почувствовал, что никогда Василий Мартыныч не поймет его; в нем нет этой темной, греховной крови. В самом же Степане она кипела все сильней.

Когда он думал о Верочке, он уже знал, что хочет ее властным мужским чувством, как поработитель. Это было даже не то, как некогда с Клавдией: он был уже опытным, взрослым мужчиной. Он знал, что какой-то иной стороной души навсегда любит Лизавету, что Верочка идет к нему всей правдой своего существа, несет во влюбленных глазах все сердце. Он же надломленный, охладевший человек. Он может дать ей только страсть. И когда он о ней вспоминал, видел ее девичью шею, у него немели ноги.

Он старался реже с ней встречаться, но это плохо удавалось: и мал был поселок, да и она хотела его видеть.

И то, что они оба ждали, хотя и с разными чувствами, от чего не могли уйти, произошло.

Это случилось на ранней утренней заре на тетеревином току, куда увязалась с ним Верочка.

После ночного скитанья по дикому лесу, когда на зеленоватом небе чернеют ели, и в темноте ветки царапают лицо, они забрались в шалаш, приготовленный заранее. Перед ним, на прогалине, стояло чучело самки; сюда собирались на ток самцы, а из засады их стреляли.

Степан навсегда запомнил минуту, когда они с Верочкой прилегли в шалаше, ожидая прилета птиц. Запомнил бледную, огромную звезду над зубчатым бором, потонувшую в заре; чистое утреннее солнце, чернышей, разгуливающих по полянке, с тарахтеньем топорща перья, их красные надглазья; запах хвои, свежести, влаги, и девственного простора; робкие зеленые глаза, губы, уступившие без боя.

Пылкая радость господства, молодая страсть, кипевшая ему навстречу, ее невнятные слова: «Боже мой, я уж теперь ничего что-то не понимаю», закрытое руками, в смущении, лицо, вздох, в котором и счастье, и любовь, и какая-то тоска: все это казалось ему прекрасным, жутким.

– Ты меня любишь, очень? – спрашивала она. Он не отвечал, только целовал. Он не понимал теперь сам, хорошо он сделал, или плохо, но было очевидно, что иначе не мог поступить. И в этом шалаше, под воркотню чернышей, мирно болтавших на лужайке, он чувствовал себя победителем, правым, как это утро, лес, солнце.

Так они сошлись. Их совместная жизнь продолжалась около трех недель, и все это время Степан чувствовал себя очень удивительно. Страсть опьяняла его, иногда доводила почти до бреда, и тогда казалось, что ему море по колено, что он знать ничего не хочет, кроме любви. Но уходила от него Верочка, и он вдруг ясно понимал, что, как все почти в его жизни, это не то. Он не может соединить свою жизнь с нею, они по-разному чувствуют, он не муж ей. Та невидимая рука, что всю жизнь вела его, толкала и теперь неудержимо, и ему с особенной ясностью рисовались детали побега. Он плывет в лодке, до ближайшего города, там переодевается, пешком спускается вниз. Потом опять по реке, и т. д. Надо пользоваться тем, что в отпуску исправник, и его не скоро хватятся.

А Верочка? Степан знал, хоть и не мог объяснить этого, что должен оторваться от этой чаши сладкого яда, бежать один, что для его жизненной судьбы, для его назначенья это важней, чем остаться с ней здесь и ложными узами прикрепить ее к себе, как Клавдию. Приходила Верочка, и все это летело прахом.