Борис Зайцев - Том 1. Тихие зори

• Название: Том 1. Тихие зори
• Автор: Борис Зайцев
• Издательство: Русская книга
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-268-00402-6, 5-268-00403-4

Эта книга открывает самое полное собрание сочинений выдающегося мастера лирической прозы, классика Серебряного века и русского зарубежья Бориса Константиновича Зайцева (1881–1972). После десятилетий забвения и запретов наше многотомное издание впервые в таком значительном объеме представит российским читателям все многообразие творческого наследия «крамольного» писателя, познакомит с десятками его произведений, никогда в России не издававшихся или изданных лишь в последние годы. Это романы Зайцева, лучшие из его повестей и рассказов, романизированные жизнеописания, три книги паломнических странствий, избранная духовная проза, мемуары, дневники, письма.

В первый том вошли ранние рассказы и повести писателя из четырех его книг, роман «Дальний край». В приложениях публикуются первые рецензии о «новой» прозе Зайцева В. Брюсова и З. Гиппиус.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Тут подошли октябрьские события. В одном южном городе Алеша с товарищами на два дня овладел Думой, и изображал члена временного правительства. Они вывесили красные флаги и считали, что положение их прекрасно. Хотя Алеша и стал теперь революционером, но ходил по-прежнему в голубой рубашке; лишь был веселее, светлые волосы его отросли, глаза глядели приветливей. Ему стало казаться, что в их городке наступает царствие Божие на земле.

Но из соседнего уезда явились стражники, и пришлось отступать. Молодой грузин Чочиа, с тонким станом и газельими глазами, поэт, немного актер и человек страстный, один сопротивлялся до конца. Он был застрелен у дверей Думы. Отходя в переулок с товарищами и отстреливаясь, Алеша видел, как охнул Чочиа и упал навзничь. Под октябрьским солнцем брызнула его южная кровь. Алеша вспомнил Анну Львовну, и опять великое спокойствие овладело им: ему казалось, что такова же и его судьба, так же придет его мгновенье. Глядеть за далекий предел, куда уходил этот человек, не было страшно.

Ему удалось бежать. Многими мытарствами он добрался до Москвы, и попал здесь опять в разгар событии. Разумеется, он основался у Лизаветы. Тотчас вошел в дух иного, северного революционерства, завел папаху, маузер, и поступил в дружинники.

Хотя Лизавета была очень в курсе дел, все же восстание началось для нее неожиданно.

Несколько дней она не получала от Пети писем, стала сердиться и раздражаться. Фрумкин поддразнивал ее, Алеша рыскал целые дни, а Штеккер пил. От волнений, передряг он повысил норму.

Лизавета встала очень не в духе. Она прохватила прислугу, Штеккеру сказала, что он алкоголик, хлопнула дверью. Тотчас же у ней развязалась на ботинке тесемка, и, застегивая платье, она оборвала два крючка.

Но все изменилось к двенадцати, когда явился Алеша и сообщил, что на Долгоруковской баррикады.

Лизавета сидела на диване, в нижней юбке, и читала роман.

– Нет, – закричала она. – Правда? Ты врешь!

– Конечно, правда. Начинается восстание, – ответил Алеша и полез в комод, доставать из Лизаветина белья обоймы для маузера.

Днем в городе уже началась стрельба. К вечеру появились баррикады и на Арбате. В них пряталось по нескольку человек в папахах, и когда подходили солдаты, или на рысях подлетали казаки, папахи открывали огонь. Потом шмыгали в ворота, проходные дворы, переулки. Их было мало, и пока дело носило скорее характер опасной и азартной игры.

На другой день Лизавета, со знакомыми курсистками, Куниной и Соловьевой, чуть было не обезоружили на Пречистенке офицера: они втроем ухватились за его шашку, и бедный подпоручик, очень молоденький и не весьма решительный, насилу вырвался от них, – принужден был отступать.

Но понемногу замирало движение, исчезли извозчики. Наспех стали закрывать магазины. Пахло острой, бодрой тревогой. Восстание разрасталось.

Во вторник, в самый разгар баррикад, Фрумкин пришел к Лизавете и покачал головой:

– Я только что был у жены Степана Николаича, – сказал он серьезно, и его влажные глаза стали как будто даже грустными. – Ее положение безнадежно, как врач, могу вам это сообщить. Непременно надо отправить ее в лечебницу. Притом, ей ни в коем случае нельзя оставаться одной с ребенком, я утверждаю это, ни в коем случае.

– Я пойду к ней ночевать, – решила Лизавета.

– Это было бы хорошо, если б можно было туда дойти. Но уже четыре, начинает смеркаться, и это далеко не безопасно. – Фрумкин картинно заложил руку за борт сюртука, и прибавил: – Далеко не безопасно, Лизавета Андреевна!

– Пустое! – закричала Лизавета. – Какие глупости!

Фрумкин погладил ус и сказал:

– Я вам говорю, что опасно. Но если вы настаиваете, я вас провожу.

Он посмотрел на нее значительно.

– Провожу, я.

Лизавета накинула шубенку, и они отправились.

– Я захватил револьвер, – сказал Фрумкин. – Если вас попробует обидеть какой-либо негодяй…

Лизавета скакала вниз по лестнице, через две ступеньки.

– Говорят, теперь расстреливают, кто захвачен с оружием в руках, – ответила она.

– Это ничего, это ничего.

На Арбате к ним пристал Алеша. Он тоже был с оружием. Такой эскорт лишь увеличивал опасность, но на то она была Лизавета, чтобы делать нелепости.

Темнело. Кое-где были зажжены фонари. Окна слабо светились, – шторы задергивали особенно тщательно, опасаясь выстрелов: казаки могли стрелять в каждого, кто подходил к незанавешенному окну.

На углу Никольского переулка перелезли через баррикаду. У Смоленского рынка – через вторую. Было безлюдно, лишь ветер сдувал снег на площади, в направлении Зубова. Та луна, что светила Пете, выглянула краешком.

У Лизаветы от мороза горели ушки; пустынность площади, свист ветра в бульварных деревьях показались ей жуткими.

На третьей баррикаде, не доходя до Неопалимовского, их окликнули.

– Провожаем, – ответил Алеша, – нам на Плющиху.

– Не пройдете, надо обождать.

Действительно, по проезду бульвара, от Пречистенки, послышалась рысь.

– Драгуны!

– У меня нет оружия! – пробормотала Лизавета растерянно.

Ее отвели в сторону.

– Становись за углом.

Но Лизавете не терпелось. Алеша с Фрумкиным стали за баррикаду, ей хотелось тоже, но было страшно. Месяц скрылся. Драгуны остановились, не понимая, занята баррикада, или нет. Они должны были ее поджечь.

Минута прошла в нерешимости. Лизавета юркнула за старый шкаф, на котором лежали выломанные ворота, – ближний к ней край баррикады: любопытство не давало ей покоя.

Драгуны дали залп. По доскам что-то застучало, и в ответ с баррикады блеснули огни. Во взводе произошло замешательство. Протяжно, мучительно заржал конь. Раздались ругательства, команда, и драгуны повернули в Левшинский. Лишь одна лошадь с седоком, свисавшим ей на шею, в ужасе кинулась прямо, и влетела в проволоки баррикады.

– Товарищи, обходят!

Очевидно, драгуны собирались зайти сбоку. Все бросились в переулок к Плющихе. Фрумкин поддерживал Лизавету, она вдруг почувствовала такую усталость, что едва двигала ногами. Дружинники убежали вперед. Лизавета видела еще перед глазами поникшее тело, слышала ржание, – голова ее слегка кружилась.

Драгуны выскакали сбоку, опять затрещали выстрелы, по пустой уже баррикаде. Часть их осталась жечь ее, другие поскакали в переулок за дружинниками. Алеша быстро сообразил, в чем дело: он толкнул Лизавету в первые незапертые ворота, и прыгнул за ней сам с Фрумкиным. Дворник загородил им дорогу, но Алеша пригрозил револьвером. Тот стих.

В это время подскакали драгуны. Перед ними была темная дыра ворот, ведших во внутренний двор; кто-то был здесь, они чувствовали, но их смущала темнота.

Лизавета прижалась к стене, закрыв глаза. Ей ясно представилось, что это уже смерть, наверно, бесповоротно. Она вздохнула, с каким-то сладким отчаяньем вспомнила Петю, и про себя сказала: «Ну, скорей уж, что ли!» Алеша держал за руку дворника, и дворник чувствовал, что достаточно ему пикнуть – его укокошат.

Драгуны наугад выстрелили, и унеслись. – Есть, – сказал Алеша. – Целы.

Он только что отвел голову от выступа штукатурки. Пуля ударила в этот выступ, и отбитый осколок царапнул его по щеке.

Трудно было Лизавете идти дальше. Ее тащил Фрумкин и проклинал себя, что впутался в такую передрягу.

Но теперь было близко, и в двадцать минут они дошли до Грибоедовского. Алеша тотчас удрал. Он не мог уже жить без нервного опьянения, опасности, азарта.

Лизавета не видела Клавдии довольно долго. Теперешний вид ее поразил и подавил ее. Было очевидно, что она в полной заброшенности, и здоровье ее хуже плохого. Все было вверх дном в квартирке; давно не убирали, верно, почти и не едят. Клавдия ходила из угла в угол с выбившимися волосами, и имела страшный вид. Она не делала ничего особенного, узнала Лизавету, и даже подобие улыбки выразило ее лицо; но в нем было разлито общее, ужасное выражение: безумия.

– Я не могу ночевать одна, – шепнула Лизавета. – Мне страшно.

Фрумкин ответил:

– Хорошо, Лизавета Андреевна, с вами остаюсь я.

Это была одна из труднейших ночей Лизаветы. С одиннадцати часов загорелась Пресня. Ухали пушечные выстрелы, от которых звенели стекла. Красный отсвет появился в комнате, и за садиком, за домами, на фоне неба медленно ползли золотистые клубы. Стрельба раздражала Клавдию. Она то сидела у окна, бормотала что-то, то вдруг громко вздыхала, подходила к Лизавете, брала ее за руки и говорила:

– Враги. Со всех сторон. Ах, какие у меня враги ужасные! Все убить грозятся. И потом этот… щенок!

Она взглядывала на ребенка, и в глазах ее появлялось что-то свирепое.

– Я его убью, непременно, я его ненавижу, понимаешь? Это мой главный враг.

Лизавета боялась, как бы она, действительно, не задушила его. Фрумкин был сдержан, поставил самовар, пил чай. В глазах его она читала собачью верность, и любовь.