Оскар Хавкин - Моя Чалдонка

• Название: Моя Чалдонка
• Автор: Оскар Хавкин
• Издательство: Амурское книжное издательство
• Жанр: Детская проза
• Год: 1963

Великая Отечественная война. Из маленького забайкальского поселка на реке Чалдонке один за другим уходят на фронт мужчины. А жизнь не останавливается; день и ночь, до самого ледостава, намывают золото драги, месяцами не выходят из тайги охотники. Женщины и подростки заменили мужей, отцов и братьев. Однако работа для победы — этого слишком мало для двух школьных приятелей — Димки и Веньки. Они хотят сами сражаться с фашистами и решают бежать на фронт. Об их приключениях и о других событиях в таежном поселке, о дружбе и мужестве рассказывает эта повесть, написанная известным детским писателем Оскаром Адольфовичем Хавкиным.

---

Отмахов почувствовал в этом вопросе что-то неладное.

— Ага, из дому принес, — попытался он вывернуться.

— А ты разрешения, голубчик, спросил? Дядя Яша знает?

И тут Веня понял, что попался. Дима чуть не с головой залез в свою нарту, зачем-то рылся там, а сам подталкивал Веню ногой.

— Как же, разрешил! — с отчаянием в душе ответил Веня… «Никак не отстанут! Что-нибудь скажу дома, придумаю…»

— А вот спросим дядю, спросим! — вмешалась Тамара.

— А вот ты лучше окажи, почему не была на воскреснике! — выкрикнул Дима. — Прогульщица!

— Ага, пусть скажет! — тихонько подпел Веня. — Все за счет других выезжает!

— У меня был грипп, — вся красная от злости, ответила Тамара. — И вообще мне с такими, как вы, неинтересно…

Тут все загалдели разом — и Веня, и Дима, и Лиза, и Ерема, и Нина, но Тамара только презрительно пофыркивала.

— Ну и класс, ну и публика! — сказал Ларион Андреевич, входя после собрания в учительскую. — Вокруг пальца обведут, а? Только поглядывай! Нет, судари мои, тошно мне, тошно… Я уж лучше на фронт.

— Класс, что и говорить, интересный, сложный! — ответила Мария Максимовна. — И живет своей жизнью, только мы ее не знаем.

Кайдалов что-то буркнул в ответ, сел на диван, вытащил медную трубочку-ганзушку и угрюмо запыхтел, углубившись в свои мысли.

11

За окнами учительской — звездная синева октябрьского вечера. В этой синеве громоздятся темные, неясные сопки. Тишина на прииске. Лишь труба электростанции трудолюбиво пыхтит. Свет в школу дадут только через полчаса. Прииск экономит электроэнергию: она нужна драгам, механическим мастерским, подсобному хозяйству.

— Подождем немного, — сказала Мария Максимовна, сидевшая в кресле у стола. — Ларион Андреевич на занятиях истребительного батальона. И скоро будет свет.

Анна Никитична откинулась в самый уголок дивана. Закрыв глаза, она отдалась мыслям, которые увели ее далеко на запад, к берегам Дона. Пых, пых! — труба электростанции кажется ей трубой паровоза. Паровоз ведет состав на запад. Сотый раз Анна Никитична мысленно садится в поезд, прощаясь с суровым краем, где в августе заморозки, в сентябре листопад, в октябре ледостав и сухая снежная пустыня… А там, за тысячи километров, деревянный домик на спуске к Дону, отцовский разросшийся сад, маленькая светлая комната, в которой вечерами собирались друзья, — все такое родное и милое, с чем срослась душа, без чего невозможно жить. А она живет, и это странно и нелепо. Как во сне…

Кто-то вздохнул рядом с ней. Это Тоня. Лица ее нельзя разглядеть. О чем она? Ах, о своем Алеше. «Алешино ружье», «Алешина книга», «Алешин класс». И ребята тоже: «Когда мы были с Алексеем Яковлевичем в походе», «Это нам рассказал Алексей Яковлевич». Да, она чувствует, что пятый «Б» скрыто, незаметно, но упрямо и ревниво сравнивает ее с прежним учителем.

— Споем, — говорит Тоня, — скучно так сидеть.

Тоня по себе знает: песня успокаивает, и веселая и грустная — всякая. Она тихонечко запевает:

До свиданья, города и хаты.
Нас дорога дальняя зовет.
Молодые, смелые ребята
На заре уходим мы в поход.

У Тони крепкий мальчишеский голос, у Анны Никитичны — глубокий, грудной. Слабый, но приятный голос у Ирины Романовны — учительницы немецкого языка.

Да, да, дальняя зимняя дорога. Снега, морозы. Трудные, мучительные версты по родной земле, омытой кровью, кровью молодых и смелых ребят, что первые запели эту песню большого похода.

На заре, девчата, выходите
Комсомольский провожать отряд…

Словно годы прошли, как проводили своих приисковых. Не грустить? Хорошо, постараемся. Но милые наши молодые и смелые ребята! Мы поем, и очень не хватает нам ваших сильных мужских голосов… В песню вступает тихий, со старушечьей дребезжинкой голос Марии Максимовны:

Мы развеем вражеские тучи.
Разметем преграды на пути.

Вражеские тучи над Одессой, Орлом, над Ленинградом; вражеские тучи над Москвой… Молодые, смелые ребята, мы верим вам: развеете тучи, сметете преграды, и снова засияет над Родиной ясное, чистое, мирное небо. Спасибо вам, Михаил Исаковский, за душевные и мужественные слова. Они нужны бойцам, нужны и на нашем прииске, за тридевять земель от фронта…

Не сразу, дрожа и подмигивая, загорелся неяркий свет. Из темноты выступил большой квадратный стол, на котором столбиками возвышались тетради; в углу, за широким шкафом, засветился красно-белым мрачный муляж человека из папье-маше; на стене, против стола, заиграла красками усеянная флажками карта Европы.

В ту самую минуту, как зажегся свет, дверь учительской открылась и на пороге ее застыл Кайдалов. Он был в телогрейке, ватных брюках, сапогах. За плечами верблюжьим горбом вздувался рюкзак.

Песня оборвалась. Кайдалов снял рюкзак, снял брезентовый патронташ, положил все это на тумбочку в углу и, не говоря ни слова, тяжело опустился на стул возле двери. Стул жалобно заскрипел.

— Что же, начнем разговор, — негромко сказала Мария Максимовна. — Тоня, ваша очередь вести протокол.

Голос у Марии Максимовны усталый. Ей тяжело стоять на намученных ревматизмом ногах. Никто не осудил бы ее, если бы она говорила сидя, но у старой учительницы свои привычки, не подвластные болезням.

— Давайте разберемся в том, что произошло в пятом «Б». Что там за головорезы у нас появились… Пожалуйста, Анна Никитична, с вас уж придется начать.

Мария Максимовна тяжело села в деревянное кресло.

— Что я могу сказать? — Анна Никитична встала с дивана. — Ведь вы все знаете. С голубем история, с кинжалом… Входишь в класс с тревогой. На каждом шагу неожиданности. Меня убеждали, что это хороший класс. — Она пожала плечами. — Не вижу, не чувствую.

— Хороший? — громко переспросил Кайдалов. Он поднес растопыренные пальцы к горлу. — Даже моя глотка не выдержала, охрип, голос как из испорченного репродуктора… Хороший класс! Пуртов — второгодник. Отмахов — врунишка, Бобылкова — лентяйка. Трудный класс, вот так-то вернее!

— Погодите, этак все перемешаем, — сказала Мария Максимовна.

Глаза старой учительницы с наискось оттянутыми в уголках веками глядели устало и внимательно. Руки, маленькие, опрятные, в частых веснушках, спокойно лежали на подлокотниках кресла. На безымянном пальце правой руки, плотно врезавшись в сустав, тускло поблескивало простое вдовье кольцо. Записывая, Тоня краем глаза взглянула на него. «Теперь уж, наверно, не снять кольцо», — почему-то подумала девушка. И сердце у нее вдруг заныло, заныло, будто с этой глупой мыслью — снимется кольцо или нет — связана ее судьба, судьба Алеши… Ну, хватит, надо же протокол вести!

— Класс был хороший, — донесся до нее негромкий голос старой учительницы, — да ведь хорошее уберечь не просто. И жизнь по-иному повернулась — война в жизнь вошла. Вы не думали, голубушка, — обратилась она к Анне Никитичне, — эти двое, Пуртов и Отмахов, чего так оборонялись? Уж изворачивались, изворачивались…

— Лгали — и все!

— Все ли? За ложью-то что? Что прикрывают, что прячут? Дома-то у них были?

— Нет.

— Что вы, Мария Максимовна, глубину-то ищете? — вмешался Кайдалов. — Нет ее, глубины. Распустились без присмотра. А Пуртов как был сорванец и бездельник, так и остался. Я третьего дня его вызвал, а он: «Готовлюсь по одним предметам — спрашивают по другим». И усмешечка этакая… Каков?

— Да, да… — Мария Максимовна засмеялась мелким, дробным смехом. — И со мной он так же объяснился. Я ему и говорю: «Докладывай, миленький, по каким готовился». Проверила, поймала голубчика. — Она выразительно сжала пальцы в кулак. — Очень ему досадно было. А вам, Ларион Андреевич, еще проще проверить, чем мне, вы же у нас у-ни-вер-сал — по всем предметам специалист. — Тонкая улыбка пробежала по сухим губам старой учительницы и исчезла. — Очень уж вы переменились, Ларион Андреевич, очерствели, что ли, в себя ушли. Нельзя так, ведь вы старый учитель. Работать стали с унылым однообразием, словно каторгу отбываете. Вывели бы ребят к Урюму, к береговой террасе, в Ерничную падь. Терпеть не могу скуку — она сокращает жизнь.

— Я не Жюль Верн и не Фенимор Купер, чтобы их развлекать. Скоро меня заставят плясать на уроках. А мне не до плясок, не до плясок! Да, да, и ничего смешного тут нет!

Стул под Кайдаловым заскрипел.

— А что с Отмаховым делать? — сказала Ирина Романовна, маленькая женщина с бледным лицом, в очках. — Он невесть что выдумывает: «Немецкий язык, говорит, теперь во всем мире отменен. Остался только у фашистов и немецких овчарок». Что с ним делать?

— Приструнить их надо! — буркнул Кайдалов. — А кого и помелом из школы вон!