Зинаида Шаховская - Таков мой век

• Название: Таков мой век
• Автор: Зинаида Шаховская
• Издательство: Русский путь
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: ISBN 5-85887-213-1

Мемуары выдающейся писательницы и журналистки русского зарубежья Зинаиды Алексеевны Шаховской охватывают почти полстолетия — с 1910 по 1950 г. Эпоха, о которой пишет автор, вобрала в себя наиболее трагические социальные потрясения и сломы ушедшего столетия. Свидетельница двух мировых войн, революции, исхода русской эмиграции, Шаховская оставила правдивые, живые и блестяще написанные воспоминания. Мемуары выходили в свет на французском языке с 1964 по 1967 г. четырьмя отдельными книгами под общим подзаголовком «Таков мой век». Русский перевод воспоминаний, объединенных в одно издание, печатается впервые.

---

Зачем я рассказываю об этом проявлении человечности в те дни всеобщей ненависти, которое причинило бы неприятности великодушному человеку и несчастье умирающему?

Я отказалась от поисков «Вервольфа». Увы, «Вервольф» оказался недосягаем. Через несколько недель, во время непродолжительной поездки в Брюссель, мой главный редактор с горечью в голосе упрекал меня, показывая парижский еженедельник, где на двух страницах красовался рассказ Жана… Здесь было все, и пулемет, направленный на его джип, и повязка, которой ему завязали глаза, и поляна, на которой располагался лагерь «Вервольфа», и сенсационные высказывания юных партизан. Рассказ увлекал блеском и фантазией, достойными Жозефа Кесселя, но был подписан моим приятелем, который до своего отъезда в Баден не отходил от меня ни на шаг…

Однажды в баре «Голд Отеля», сидя за рюмкой коньяка, я упрекнула Жана в чрезмерной фантазии. Он лишь рассмеялся: «Дорогая, ты никогда не станешь хорошим репортером!» По правде говоря, я никогда и не считала, что репортаж должен походить на приключенческий роман.

Глава XIV

Я была свидетелем самых разных историй, но те, которые казались мне достойными внимания, обычно не вызывали интереса у моих коллег.

В далеком прошлом на дорогах Греции и Рима можно было видеть рабов, которых вели в плен. Но только в XX веке были придуманы лагеря для перемещенных лиц. Это новое выражение вошло в наш лексикон. Кроме полноценных личностей, свободу которых клянутся защищать демократические государства, появились также безымянные — перемещенные — лица. В трех зонах оккупации, как в Германии, так и в Австрии, мне пришлось посещать мужчин, женщин и детей, судьбы которых были вверены UNRRA. Их существование целиком зависело от заключенных союзниками соглашений, а для союзников перемещенные лица создавали лишь одни неприятности и ничего больше.

Перемещенные лица были выходцами из разных стран, из разных социальных слоев: крестьян, рабочих, ремесленников и торговцев, среди них было много людей с университетским образованием и военных, особенно из тех стран, в которых война изменила государственный строй. UNRRA располагала огромными материальными и продовольственными ресурсами для распределения между этими людьми. Другой целью UNRRA было «пересадить» перемещенное лицо на новое место. «Пересадить» — наиболее подходящее слово. Но даже цветок, даже дерево страдает, когда их вырывают из родной почвы.

Бывшие граждане СССР, трех прибалтийских государств, Польши, Чехословакии, Болгарии и Венгрии пытались бежать со своей родины. Человек не покидает своего дома, не бросает годами нажитого имущества, не имея на то серьезных причин. Массовое бегство граждан многое говорит о режимах, которые его спровоцировали.

Лагерь В. — лагерь для перемещенных лиц — был похож на все те, что я посещала раньше. Вход в лагерь украшен новенькими флагами трех прибалтийских государств. Войдя, ты попадаешь в стан кочевников. По двору бродит беременная женщина, играют дети, предоставленные сами себе и потому счастливые. Добычу недавнего грабежа: сверкающий трехколесный велосипед, огромная, когда-то красивая кукла — стаскивают сюда отовсюду. Ставшее уже привычным повсеместное «возмещение убытков». Группы праздных мужчин лениво обсуждают свое положение, и все ждут…

Я носила военную форму, никто меня не опасался. Иногда раздавалась русская речь. Но стоило мне произнести «здравствуйте» по-русски, как все менялось, лица становились непроницаемыми, они словно переставали понимать. Я настойчиво объясняла, кто я, уверяла, что не принадлежу ни к каким комиссиям, что я обыкновенная журналистка, только русская по происхождению. С трудом я добивалась их доверия. Один из беженцев сказал мне, что он латыш, другой — что эстонец, третий был украинцем. «Здесь нет ни одного русского или советского», — говорили мне. Постепенно лед недоверия растопился. Другие люди выходили из бараков и присоединялись к нам. Мне предлагали все, что, по их мнению, могло меня заинтересовать — американские сигареты, фотоаппараты «Лейка», кофе, пишущую машинку, — но при условии, что я заплачу долларами. Для них доллар был все равно что билет на поезд в землю обетованную. Я ни в чем не испытывала нужды, к тому же у меня не было столько долларов, чтобы бездумно их тратить. Собравшаяся было вокруг меня толпа рассосалась. Осталось несколько мужчин. Их лица, хотя и сытые, и отоспавшиеся, не выражали радости. В них отражалась неуверенность в будущем, готовность к внезапному возмущению, которое приходит на смену отчаянию. На меня посыпались упреки.

— О чем вы думали? Вы еще не закончили войну! Разве вы не должны идти дальше?

Другие задавали мне тот же вопрос, что и заключенный из Дахау:

— Что теперь с нами сделают?

Мне посоветовали не входить в бараки: «Слишком много клопов!» Они принесли табуретки и расселись вокруг меня. Молодые и старые, университетский профессор геополитики из прибалтийской столицы, крестьянин из-под Печор со всей семьей, кроме пропавшего без вести сына, рабочий из Риги, поэт, известный мне по стихам, когда-то опубликованным в эмигрантских газетах. Они все надеялись на чудесную помощь, подобную той, что исцелила в Евангелии прикованного к постели паралитика.

«Что за издевательство с нашей отправкой за море, — озлобленно говорил один из них. — Это настоящий рынок рабов. Приходят, отбирают молодых и сильных, а остальным остается только сдохнуть здесь».

Товарищ утешал его. «Успокойся. Постепенно все устроится. Будем жить в Австралии, забавно, не правда ли? Нужно набраться терпения. Подождем, и все уладится». — «Ждать! Зачем же тогда мы копим доллары, если обречены здесь сгнить?»

«Ни одного еврея в лагере!» — «Представьте себе! У евреев привилегии. Лагерь для них недостаточно хорош!» — «Все же Гитлер, еще совсем недавно…»

Тот же человек, который чувствовал себя всеми забытым, гневно кричал на меня: «А мы, а как же мы! Нас миллионы, обреченных сгнить в лагерях, а весь мир плюет на нас. Сначала Гитлер убивал нас миллионами, а теперь Сталин преследует нас…»

Гнев заставил его забыть всякую осторожность, по его произношению в нем легко угадывался бывший советский гражданин, скорее всего, выходец с оккупированных территорий. Он уходит разгневанным. Его прервал профессор:

«Мы плохо информированы о том, что на самом деле происходит в мире!»

Мне не оставалось ничего другого, как пробормотать «полная неразбериха…»

Профессор назвал мне свой возраст, сорок пять лет, но выглядел лет на десять старше. Возможно, он преуменьшил возраст, чтобы легче добиться визы. Он говорил спокойно, но его глаза смотрели на меня с упреком: «Союзники не понимают нас, победа не разрешила никаких проблем. Я был известен своими гуманными идеями, а сейчас мне ничего не остается, как только сожалеть: одной атомной бомбой больше, и все было бы решено. Операция неизбежна, если у больного рак…»

Он пригласил меня познакомиться с его женой и дочерью. И пока мы шли в барак, он мне тихо рассказывал: «Я профессор, но не из Тарту (Эстония), а из Праги. Мне удалось бежать. Профессор Бем был расстрелян, другие мои коллеги, как профессор Савицкий, были депортированы. Они ученые, ученые с именем… Моя жена больна, дочь психически неуравновешена, нас не будет среди тех, кого отправят в Соединенные Штаты».

Я могла бы сказать ему, что миллионы людей постигла подобная или даже худшая участь. Но зачем? Общность в несчастье не успокаивает, только мысль, что горе человека неповторимо, способна его утешить.

Ко времени отъезда в моей папке находились три curriculum vitae:[113] профессора, инженера и поэта. Я уносила с собой их надежды на будущее, но в душе у меня была тревога — я не знала, как смогу им помочь.

Пройдут годы, и перемещенные лица, зачастую под чужими именами, смогут вернуться к нормальной жизни. Южнорусский крестьянин, офицеры и солдаты армии Власова, которым удалось избежать участи своих товарищей, беженцы из Праги и Белграда, Польши и Латвии, обретут убежище на других континентах. Их можно сегодня встретить в Аргентине, Австралии, в Канаде, Парагвае, во всех странах Европы и Нового Света.

Из всех государств, давших приют беженцам, Франция, вероятно, показала себя наиболее великодушной. Она приняла стариков, взяла на себя их опеку, хотя для нее это были «лишние рты», но им так долго не удавалось найти страну, которая согласилась бы принять их. Позже к ним присоединятся русские, изгнанные из Китая.

Надеюсь, что читатель простит меня за то, что я так подробно останавливаюсь на судьбе русских. Если не я, то кто на Западе сочтет своим долгом рассказывать о русских беженцах? Кроме того, русская диаспора стала тогда частью современной действительности.

Новая, советская эмиграция встретилась на чужбине с так называемой белой эмиграцией. Однако не политические убеждения стали причиной размежевания между ними, а тот отпечаток, который наложил на вторую эмиграцию советский строй. Сначала западная свобода, казалось, пугала новых русских эмигрантов, им нужно было в одиночку научиться жить в мире полного безразличия. Испытания, которые они вынуждены были преодолевать, закалили их, они стали более крепкими, более выносливыми, чем «белые» эмигранты, тем не менее у них сохранялись привычки коллективистского мира, влияния которого избегали «белые».