Игорь Курукин - Анна Иоанновна

• Название: Анна Иоанновна
• Автор: Игорь Курукин
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-235-03752-6

В судьбе Анны Иоанновны было немало крутых поворотов: природную русскую царевну, племянницу Петра I, по его воле выдали замуж за иноземного принца, полжизни провела она бедной вдовствующей герцогиней в европейском захолустье, стала российской императрицей по приглашению вельмож, пытавшихся сделать её номинальной фигурой на троне, но вскоре сумела восстановить самодержавие. Анна не была великим полководцем, прозорливым законодателем или смелым реформатором, но по мере сил способствовала укреплению величия созданной Петром империи, раздвинула её границы и сформировала надёжную и работоспособную структуру управления. При необразованной государыне был основан кадетский корпус, открыто балетное училище и началось создание русского литературного языка.

Книга доктора исторических наук Игоря Курукина, написанная на основе документов, рассказывает о правлении единственной русской императрицы, по иронии судьбы традиционно называемом эпохой иностранного засилья.

---

Народ же, как и раньше и много позже, видел в «немце» средоточие грехов, умеряемых или, наоборот, поощряемых «начальством»: «У нас немец онагдысь холеру по ветру на каланче пущал. С трубкой, значит. Возьмёт это, наведёт на звёзды и считает. Сколь сосчитает — столь и народу помрёт, потому у кажинного человека свой андел, своя звезда. Ему, немцу, от начальства такое приказание, значит, вышло, должен сполнять. Много бы у нас народа померло, да, вишь, начальство смилостивилось по штафете, ну и ослобонили».

Конечно, вместе с инженерами и моряками в послепетровскую Россию прибывали и самоуверенные молодые люди, о которых в 1760 году с иронией писал учёный-историк Август Шлёцер: «Эти дураки представляли себе, что нигде нельзя легче составить карьеру, как в России; многим из них мерещился тот выгнанный из Иены студент богословия (Остерман. — И.К.), который впоследствии сделался русским государственным канцлером».

Однако и без них такое массовое столкновение традиций и культур должно было породить проблемы. При Петре российским «верхам» или даже более или менее затронутому реформами шляхетству было не до рефлексии по поводу иноземцев — темпы и размах преобразований в сочетании с железной волей и дубиной государя не оставляли для этого возможности. Со временем доля «немцев» не уменьшилась, а, пожалуй, увеличилась — не столько в количественном отношении, сколько в качественном: иноземцев было немного, зато самые квалифицированные и честолюбивые из них выдвигались на ключевые посты в управлении, военном деле и науке.

При этом поколение «семсотого году» уже считало себя элитой великой европейской державы. Но сами эти «величие» и «европейскость» выглядели в глазах новоприбывших иностранцев, не прошедших петровскую школу реформ и походов, достаточно сомнительными. Правда, их уже нельзя было игнорировать, как во времена Ивана Грозного, считать московских подданных лишь необразованными и нерадивыми варварами. Оказалось, что русский, даже неблагородного происхождения, «способен понимать всё, что ему ни предлагают, легко умеет находить средства для достижения своей цели и пользуется представляющимися случайностями с большою сметливостью». «Можно с уверенностью сказать, что русские мещане или крестьяне выкажут во всех обстоятельствах более смышлёности, чем сколько она обыкновенно встречается у людей того же сословия в прочих странах Европы», — признавал Манштейн, один из самых умных и вдумчивых мемуаристов той эпохи. При этом автор искренне сожалел, что «немногие иностранцы приняли на себя труд» изучить русский язык.

Такой противоречивый образ России, в основе которого лежали ещё представления немецких писателей и путешественников XVI–XVII веков (С. Герберштейна, А. Олеария и др.), запёчатлён в уже помянутом «Универсальном лексиконе всех наук и искусств» Генриха Цедлера, изданном в 1732–1754 годах в Лейпциге и Галле. В статьях о России говорилось о её природных богатствах; жители же, по мнению авторов, много пьют, «недоверчивы, высокомерны, склонны к предательству, упрямы и от природы угрюмы», но в то же время «способны в науках, упорны и внимательны». При царе Петре I появились просвещённые люди; но внедрение новых обычаев и законов «произошло слишком быстро, старые свободы были уничтожены». Однако Анна Иоанновна уже названа «правительницей всего культурного мира», хотя простой народ пребывал «в большой нищете» и невежестве, усугублённом «русским пьянством», и по-прежнему сопротивлялся европейскому влиянию, призванному превратить русских в «цивилизованных людей»{511}. В сочинениях и прессе появились высказывания, что реформы Петра I были направлены не на искоренение природного «варварства», а на использование технических достижений Запада против него же. Именно с XVIII века пошло сравнение русских с медведями, тем более актуальное, что, по мнению иностранцев, эти звери до сих пор ходят по улицам русских городов.

Эту картину новой России благостной не назовёшь, но она (даже если принять во внимание «политкорректность» по отношению к «просвещённой» Анне Иоанновне) уже лишена былой цельности, выводившей «московитов» за пределы цивилизованного мира. Можно предположить, что таким же было отношение к России многих «немцев», приехавших в неё жить и служить. Конечно, не все прибывшие были способны оценить достижения России и её народа. Тот же Бирон в зените славы не считал нужным скрывать своё отношение. «Он презирает русских и столь явно выказывает свое презрение во всех случаях перед самыми знатными из них, что, я думаю, однажды это приведёт к его падению; однако я действительно считаю, что его преданность её величеству нерушима и благо своей страны он принимает близко к сердцу».

Внимательная леди Рондо, давшая Бирону эту характеристику, верно предсказала его будущее и, кажется, уловила в нём то же противоречие: русские, конечно, нация непросвещённая и даже достойная презрения (а какую ещё оценку могло вызвать желание исконных русских аристократов «рабствен-но целовать» ему ноги?), но в то же время он — слуга великой империи и должен этой роли соответствовать. Поэтому Бирон и стал фаворитом «в службе её императорского величества», а не авантюристом, готовым набить карманы и исчезнуть. Он мог накричать на нерадивых сенаторов и обещать положить их вместо брёвен на неисправные мосты (обычный на Руси стиль общения с подчинёнными) — но понимал, что проявлять публичное неуважение к чужой культурной традиции нельзя. Он приказал брату Густаву, сражённому смертью любимой жены и не желавшему присутствовать при прощании с покойницей, «покориться обыкновению русских, представляя, что он как явный чужеземец лишится общего уважения».

Размывание комплекса превосходства у иностранцев сопровождалось процессом изживания противоположного комплекса и формирования национального сознания у русских. Этот сдвиг, происходивший подспудно, уловить трудно; к сожалению, мы не располагаем ни перепиской, раскрывающей мысли и чувства корреспондентов на сей предмет, ни обстоятельными мемуарами людей той эпохи — эти жанры войдут в обыкновение 40–50 лет спустя. Короткие памятные записи не дают возможности понять, замечали ли их авторы «немецкое засилье». Они служили рядом с «немцами», воевали, получали чины, женились, заботились о своём хозяйстве, подобно будущему адмиралу Семёну Мордвинову:

«В 1733 году в марте получил я указ, что флотские капитаны все одного полковничья ранга, лейтенанты — майорского, в том числе и я, мичманы — поручики; по именному указу пожалованы 1732 года в декабре.

В 1734 году в августе месяце по указу сменил меня капитан-лейтенант Нанинг, и я, отдав команду, поехал в Астрахань, а оттуда до Царицына водою, а из Царицына до Москвы и Санкт-Петербурга сухим путём; в Москву прибыл октября 17-го дня, а в Петербург ноября 1-го числа. По прибытии в Петербург отпущен в дом марта по 1-е число 1735.

1735 года по прибытии из деревни определён в кронштадтскую команду и тот весь год пробыл в Кронштадте.

В 1736 году в январе месяце подана от меня в адмиралтейскую коллегию книга о эволюции флота, сочинённая мною на российском языке («Книга о движении флота на море». — И.К.). Января 16-го числа родился у меня сын Семён, 18-го дня крещён и того же дня умре и похоронен в Кронштадте у церкви Богоявления Господня, 20-го числа. В марте послан я для следствия, в силе именного указа, о недоимках в Новгород.

В 1737 году в усадище своём Мелковичах построил деревянную церковь во имя Покрова Пресвятые Богородицы, заложена на Святой неделе, а освящена ноября 9-го числа.

В 1738 году для следствия в августе ездил я в Старую Руссу, а в декабре сменён лейтенантом Нащокиным и прибыл в Петербург 31-го декабря.

В 1739 году в январе определён я в Комиссариатскую экспедицию на должность советника.

В 1740 году был я на море на корабле, именуемом “Императрица Анна”, в 112 пушек, на котором был вице-адмирал; я тут был в должности капитан-лейтенанта, а потом за болезнию капитана и сам командиром, а по возврате с моря взят в Петербург и определён по-прежнему в комиссариат в должность советника.

Октября 17-го числа государыня императрица Анна Иоанновна скончалась. Ноября 4-го дня пожалован с прочими в капитаны 1-го ранга»{512}.

Целое царствование прошло на глазах у автора, он многое повидал на суше и на море и во многих событиях участвовал, но из таких записей не понять его отношение к своему времени и его героям.

Однако немногие косвенные данные позволяют утверждать, что эпоха петровских преобразований, накануне и после смерти самого реформатора видевшихся тяжким испытанием, к концу правления Анны Иоанновны стала восприниматься шляхетством как время славы и благополучия. В частности, об этом свидетельствуют интересы столичных читателей. По данным «учётной книги» изданий Синодальной типографии 1739–1741 годов, особой популярностью пользовалась литература о Петре I и его семействе. Офицеры, чиновники и прочая публика покупали «Проповедь в день годишного поминовения» императора, «Похвальное слово», «Описание о браке» Анны Петровны, «Слово на погребение» Екатерины I.{513}