Игорь Курукин - Анна Иоанновна

• Название: Анна Иоанновна
• Автор: Игорь Курукин
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-235-03752-6

В судьбе Анны Иоанновны было немало крутых поворотов: природную русскую царевну, племянницу Петра I, по его воле выдали замуж за иноземного принца, полжизни провела она бедной вдовствующей герцогиней в европейском захолустье, стала российской императрицей по приглашению вельмож, пытавшихся сделать её номинальной фигурой на троне, но вскоре сумела восстановить самодержавие. Анна не была великим полководцем, прозорливым законодателем или смелым реформатором, но по мере сил способствовала укреплению величия созданной Петром империи, раздвинула её границы и сформировала надёжную и работоспособную структуру управления. При необразованной государыне был основан кадетский корпус, открыто балетное училище и началось создание русского литературного языка.

Книга доктора исторических наук Игоря Курукина, написанная на основе документов, рассказывает о правлении единственной русской императрицы, по иронии судьбы традиционно называемом эпохой иностранного засилья.

---

«Из Парижа от 1 дня иуня… На прошедшей неделе осуждена в камморном суде некоторая богатая прикащическая жена из Пикардии, так что оная прежде повешена, а по том сосжена, а ея 2 сына живые лошадьми разорваны быть имеют. Ея преступление состоит в том, что она некотораго слугу обеим своим сыновьям убить велела, понеже он у нея с угрозитель-ными словами 500 ливров требовал, которые она ему за то, что он в ея соседстве некоторый двор зажёг, обещала» (17 июня).

«Из Митавы от 29 дня августа. С прибывшею ныне сюда почтою получено известие, что 25 дня сего месяца в Кенигсберге военных и вотчинных дел советник фон Шлублут во всём уборе, в платье, башмаках и чулках на новой пред военного и вотчинного коморою нарочно к тому пристроенной виселице повешен. Здесь обнадёживают, что притчиною его смерти суть захваченные от него казённые денги. При сём приключилось и сие нещастие, что некоторый кузнечный подмастерье, смотря сию эксекуцию с высокого места, упал и до смерти ушибся» (23 августа).

«Из Парижа от 5 дня ноября… Близ Витра в Шампании найдена на высоком дереве дикая женщина около 18 лет, но как она туда пришла, не известно. Она не ест ни хлеба, ниже варёного мяса, но питается токмо осиновым листвием, лягушками и сырым мясом, которое она с великим желанием глотает. Она бегает как заец и взлазывает на дерева в подобие кошке, о чём тамошний интендант королевскому двору известие подал» (22 ноября).

«Из Гаги от 14 дня ноября… Найденная во Франции дикая женщина есть зело хорошая обезьяна, которая пред несколькими годами от дука де Виллероа ушла, но помянутой женщине так подобна была, что разность между ними токмо по учинённом подлинном осмотрении изобретена…» (25 ноября).

Кажется, уже с момента появления в стране средств массовой информации «газетиры» стремились удивить читателя сенсациями и захватывающими подробностями уголовной хроники, напоминавшими, что вызывавшие живой интерес публики «эксекуции» имели место не только в «бироновской» России.

В повседневный обиход горожан вошли «Канарский цукор», оливки (четыре алтына за фунт), кофе (20 алтын за фунт). А вот доставляемый караванами из Китая чай был ещё дорог (шесть рублей за фунт) и несоизмерим по цене с таким нынешним деликатесом, как икра (пять копеек за фунт). Не только царедворцы, но и простые обыватели могли купить настоящую картину; натюрморт (как называли в то время, «битые птицы») шёл по 40 алтын. Менее искушённые в искусстве могли развлекаться карточной игрой «шнип-шнап» (немецкая колода предлагалась за восемь копеек). Для любителей более серьёзных занятий продавались учебники: первый отечественный курс истории «Синопсис» (стоил 50 копеек), «Политика» Аристотеля, «книжка об орденах» и «коронные конституции» Речи Посполитой. Можно было присмотреть в тележном ряду «английскую коляску», купить для слуг «немецкие кафтаны» по 2 рубля 25 копеек, а для хозяев — китайские фарфоровые чашки (50 копеек), «померанцевые деревья с плодами» (пять рублей) и приборы «barometrum» и «thermometrum» (за оба — полтора рубля){504}.

Печатные каталоги предлагали россиянам тысячи наменований книг на любой вкус, изданных в Нюрнберге, Гамбурге и Лейпциге{505}. В 1740 году из Москвы в другие города и на ярмарки купцы везли «немецкие» суконные камзолы (по 2 рубля), шубы (3,5 рубля), «штаны замшеные» (1 рубль 30 копеек), сапоги (50 копеек пара) и чулки, мужские туфли и башмаки с башмачными пряжками, кортики, шпаги, ножны, шляпы из заячьего пуха (45 копек штука), пуговицы «волочёные» (2 рубля пара), перчатки замшевые (40 копеек пара), «юбки фижмен-ные» (65 копеек), чепцы мишурные и камчатные с мишурой (8 копеек), парчовые (50 копеек) и бархатные с золотным позументом (40 копеек), капоры камчатные с серебряными сетками (35 копеек), золотые и серебряные сетки для причёсок, пудру{506}. Не только в столицах, но и в провинции можно было приобрести селёдку «амбурку», заморский сахар (по семь рублей с полтиной за пуд) и даже готовые камзол со штанами на немецкий манер (за полтора-два рубля). В Петербурге появился модный трактир купца Иберкампфа; «устерсы» стали популярной закуской, и купцы скоро сбили цены на них с пяти до двух рублей за сотню. В 1736 году купец Иоганн Дальман бойко торговал «цитронами» по три-четыре рубля за сотню и продавал бутылку отличного шампанского или бургундского вина по 50 копеек.

Как показала перепись населения Немецкой слободы 1745–1747 годов, немцы оставались самой многочисленной группой иностранных ремесленников Москвы: 30 из 60 ювелиров, работавших с золотом, и 20 из 27 серебряников; 20 из 26 портных и трое из десяти парикмахеров (в отличие от цирюльников, занимались изготовлением париков); сапожники, башмачники, перчаточники, шляпники, седельники, каретники, позументщики… В стихах Антиоха Кантемира упоминается модный портной из Берлина Рекс. Славились также переплётчик из Гданьска Г. Реш, замшевый мастер саксонец И. Фриш, каретник И. Шредер. Возникли династии немецких ювелиров (Прейс, Рудолф, Мартене, Клосс, Box, Сиверс), изготавливавших для продажи в Серебряном ряду через посредников (русских мастеров и торговцев) посуду как «на московское дело» (традиционной русской формы), так и по новым «немецким образцам»{507}.

С потоком товаров и людей в Россию проникали не только книги и барометры, но и иные плоды цивилизации, в том числе бордельный промысел. В 1750 году императрица Елизавета начала первую в отечественной истории кампанию против «непотребства». Тогда и выяснилось, что владелица фешенебельного публичного дома Анна Кунигунда Фелькер (более известная под именем Дрезденша) начала трудовую деятельность при Анне Иоанновне, когда явилась в Петербург «в услужение» к майору Бирону, брату фаворита{508}. Утешив должным образом майора, бойкая особа вышла замуж за другого офицера, а когда тот оставил её без средств, занялась сводничеством, что в большом военном городе позволило накопить первоначальный капитал и открыть настоящее увеселительное заведение с интернациональным персоналом.

И всё же, несмотря на известные издержки, к 1730-м годам изменения стали необратимыми. Потребность в образованных людях была настолько велика, что по-прежнему предписывалось «имати в школы неволею». Основанные Петром I училища продолжали свою деятельность, невзирая на скудость отпускаемых средств и суровые порядки. По ведомости 1729 года в московских Спасских школах обучались 259 человек. Из них «бежали на Сухареву башню в математическую школу в ученики 4… из философии бежал в Сибирь 1, из риторики гуляют 3, из пиитики 2». Отставные гвардейские солдаты и унтеры под страхом военного суда давали подписку: «…в бытность в доме своём… будет носить немецкое платье и шпагу и бороду брить. А где не случитца таких людей, хто брить умеет, то подстригать ножницами до плоти в каждую неделю по дважды и содержать себя всегда в чистоте, так как в полку служил».

Перемены коснулись даже твердыни старообрядчества — Выговской общины, добившейся от правительства официального признания и самоуправления. Её наставник Андрей Денисов упрекал молодых единоверцев в склонности к своеволию и мирским радостям: «Почто убо зде в пустыне живёте? Пространен мир, вмещаяй вы, широка вселенная, приемлющая вы, по своему нраву прочие избирайте места!»

А светские консерваторы ещё более энергично критиковали представительниц прекрасного пола:

Любят все холопей хамскую породу
Мирскую прокляту семсотого году.
...
Дуры глупые, бесчестны вы стали,
Хамы, вас бивши, руки изломали.
Смеютца, прокляты: «Палок уж де мало»;
Куцы, какая глупость к вам припала?
Бросьте их проклятых, зла эта порода,
Есть кого любить — мало ли народу?
Каналий, курвы, ни к чему не годны,
Образумьтесь, дуры! В том-то ли вы модны?{509}

Но «дурам глупым» почему-то нравились более европеизированные кавалеры:

Чтоб был бел да румян, по-французски убран,
Чтоб шляпа со блюмажом, золотой позумент,
Чтобы золотые пряжки со искарпами.

Надо признать, что выказываемое дамами предпочтение было вполне объяснимо: поколение «семсотого году» ещё не усвоило галантные манеры и допускало рукоприкладство. Если же отвлечься от дамского видения проблемы, то можно сказать, что у иноземцев было чему поучиться. Майор Данилов с благодарностью вспоминал свой класс в «чертёжной школе»: «…был директором капитан Гинтер, человек прилежный, тихий и в тогдашнее время первый знанием своим, который всю артиллерию привёл в хорошую препорцию». Его ровесник военный инженер Матвей Муравьёв с неменьшим почтением отзывался о «моём генерале» Люберасе, желавшем «зделать мне благополучие»{510}. Нащокин искренне ценил своего командира, бывшего петровского генерал-адъютанта: «Как оный граф Левенвольд, со справедливыми поступками и зело с великим постоянством, со смелостью, со столь высокими добродетелями редко рождён быть может». Моряк и дипломат Иван Неплюев сохранил самые тёплые воспоминания об Остермане: «Я не могу отпереться, что он был мой благотворитель и человек таковых дарований ко управлению делами, каковых мало было в Европе».