Симон Чиковани - Стихотворения и поэмы

• Название: Стихотворения и поэмы
• Автор: Симон Чиковани
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Поэзия
• Год: 1983

Замечательный грузинский поэт С. И. Чиковани (1903–1966) прошел большой и сложный путь от «экспериментальных» стихов 20-х годов, во многом связанных с литературным движением футуристов, к творчеству, достойно продолжающему гуманистические и художественные традиции грузинской поэтической классики.

Признанный мастер напряженно-психологической лирики, богатой философскими обобщениями и разнообразной интонационно-ритмически, Симон Чиковани был певцом социалистических преобразований, глашатаем дружбы и братства народов. В годы Великой Отечественной войны Симон Чиковани создал ряд высокопатриотических произведений, вошедших в его сборник «Победа».

В настоящем издании стихотворения и поэмы Симона Чиковани представлены в переводах П. Антокольского, Б. Пастернака, А. Межирова, Б. Ахмадулиной, В. Державина, Н. Заболоцкого, Е. Евтушенко, А. Тарковского и др. Ряд произведений переведен на русский язык впервые.

---

58. Вардзийский зодчий. Перевод Н. Заболоцкого

Позабытым в веках фолиантом
эти двери висят над горой.
Всё здесь дышит умом и талантом,
и долина блистает Курой.

Вечерело. На древние своды
я смотрел, не смыкая очей.
По уступам, как вешние воды,
прокатилась громада камней.

Сотни глаз отворив молчаливо,
надо мною зияла скала.
Чудо чудное, дивное диво —
всю округу она стерегла.

Я подумал: «Сколь надо усилий,
чтоб построить подобную дверь!
Как здесь имя твое возносили,
славный мастер, забытый теперь!»

И тогда я представил, как в келье
ты цедил из кувшина вино,
как бродил с подмастерьем в ущелье,
объясняя, сколь чудно оно.

Как измерил ты скалы и горы,
вдохновенной мечтою томим,
как скалистые эти просторы
изукрасил твореньем своим.

Лоно скал укрепив колоннадой,
ты чертоги воздвиг в глубине
и четыреста глаз над громадой
прорубил в каменистой стене.

Может быть, и поныне, мечтая,
посещаешь ты каменный зал.
Сила духа твоя молодая
здесь столкнулась с твердынею скал.

Я смотрю: как строка Руставели,
блещет светлый вардзийский родник.
Чую сердцем, как в каменном теле
ты подобьем чертога возник.

Как вместилось столь дивное чудо
в древний круг ограниченных дней?
У кого появилась, откуда
мысль, проникшая в тело камней?

И томит мое сердце утрата —
позабытое имя твое.
Лишь Кура тебя знала когда-то,
но безмолвно теченье ее.

Не к лицу тебе, мастер, забвенье!
Сквозь ушедшие в вечность года
не тебя ли мое поколенье
призывает в столетье труда?

Именованный в книге поэта,
Руставели бессмертен теперь.
Но твердыня беспамятна эта,
и безмолвна вардзийская дверь.

Неужели тебя загубили,
благодетеля нашей земли,
колыбель топором изрубили,
руку, полную сил, отсекли?

Уничтожили дух Возрожденья,
тот, которым ты скалы сдвигал
и, достигнув вершины творенья,
обвенчался с величием скал?

То искусство, с каким напоследок
ты устроил вардзийский родник?
Встань из гроба, неведомый предок,
разорви покрывало на миг!

Не к лицу тебе, мастер, забвенье!
Сквозь ушедшие в вечность года
не тебя ли мое поколенье
призывает в столетье труда?

Ты — наш мастер, ты — наша отрада,
мы гордимся твоим мастерством,
и недаром твоя колоннада
нам твердит о величье твоем.

Мертвый камень мечтами своими
оживил ты в великой борьбе,
и коль ты потерял свое имя —
будет Вардзиа имя тебе!

1936

59. Озеро Цунда. Перевод Н. Заболоцкого

Такая здесь повсюду тишина,
что кажется, едва взлетит пушинка,
разбудит нам окрестности она
и зашумит вардзийская тропинка.

Так думал я, скитаясь меж холмов,
но озеро, прозрачнее лазури,
пронзив меня стрелою тростников,
запело вдруг, воркуя, как чонгури.

Клочком письма тоскующей Нестан
оно застряло в скалах отдаленных,
откуда птиц умчался караван,
где ни лесов, ни зарослей зеленых.

Лишь тростники, как тысяча ресниц,
колеблются над сонною водою.
Как грустно без деревьев и без птиц
качаться им, беседуя с горою!

Но стаи уток, шеи приподняв,
как барельефы древнего картвела,
сидят в воде, и стебли тонких трав
дрожат над ними, наклоняя тело.

Быть может, здесь и ты чинил тростник,
и на пере, как капельки, висели
то Веспер, то Меркурий, и на миг
красавец тигр мелькал среди ущелий.

Быть может, ты, рыдая возле скал,
здесь озеро оставил, вдохновенный,
когда слова для песен высекал,
Хертвисской башней встав перед вселенной.

И озеро теперь — лишь только твой
застывший вопль, раскрывшееся око
природы величавой и немой,
что возле Тмогви блещет одиноко.

И дремлют в нем высокие мечты,
твои былые мысли и страданья,
сокровища труда и красоты,
первоначальных дней воспоминанья.

Приветствуя случайный наш приход,
шумит тростник над берегом пустынным,
и ждет тебя, и медленно поет…
Иль это песнь о гении старинном?

И слов твоих мне слышится прибой,
как будто ты проходишь над водою
и, мысль народа чуя за собой,
как верный лук, сгибаешь стих рукою.

И учишь нас ты словом управлять,
чтоб наша песнь звенела, как чонгури.
Чтоб снизошла на воды благодать
и в скалах Тмогви не стонали бури.

И сладко нам, и стрелы тростников,
терзаемых в столетии угрюмом,
встречают солнце на заре веков,
осыпав нас передрассветным шумом.

1936

60. Мастера-переписчики «Вепхисткаосани». Перевод П. Антокольского

На ветхом списке «Вепхисткаосани»
цветная тушь и пурпур не померкли:
вот вся земля в полуденном сиянье,
вот опрокинут тополь в водном зеркале…

Как будто только что монашек истовый
воскликнул: «Кшш!» —
                                       и пташка заметалась.
Потом он долго книгу перелистывал,
но гостья в ней пернатая осталась.

Ее художник на листе привесил,
ей перышки вздувает ветерок.
А рядом — всё родное поднебесье
плывет, плывет, синея между строк.

Не сгинет пташка под охраной львиной
у башен руставелевских шаири.
Не сгинет семь столетий с половиной,
вскормленная родимой яркой ширью.

Зеленый мир по-прежнему теснится
пред витязем, сидящим у реки.
И тигры обступили ту страницу
и лапами касаются строки.

И вспомнил витязь о «Висрамиани»,
о повести,
                похожей на печаль его.
Лицо любимой видит он в тумане,
в воде и в чаще — розовое зарево.

А там второй в пустыне одичалой
со звездами родными говорит.
И только слово песни прозвучало,
небесный свод сочувствием горит.

Так переписчик и художник рядом,
усердствуют в товарищеском рвенье,
и дивным облекается нарядом
страница в миг ее возникновенья.

И в ней сквозят Иран и Византия
дымками благовоний, пестрой пряжей.
Синеет даль, синеют льды седые,
синеют пропасти родимых кряжей.

Художник — тоже витязь, полный
                                                        доблестным
восторгом и любовью беззаветной,
как бы в ночи разбужен ранним проблеском
иль пеньем петуха передрассветным.

Не целовал он древо крестной муки,
не кланялся языческим божкам.
Сжимали кисть его сухие руки,
и покорялись формы тем рукам.

Как Тариэла Автандил, бывало,
художника вел переписчик грамотный.
И дружба их народу отдавала
богатство этой были незапамятной.

Был слышен переклик дозоров башенных
из Тмогви,
Вардзии,
Бостан-калаки
и дальний конский топот —
                                              в ошарашенных,
разбуженных расселинах во мраке.

И, бодрствуя в каморке полунощной,
трудясь над дивным вымыслом поэта,
для Грузии своей, грядущей, мощной,
сокровище они хранили это

и свечи жгли… А между тем под спудом
горело пламя слова ярче свеч,
чтобы своим простым и вольным чудом
всех мракобесов беспощадно жечь!

1937

61–65. Армазские видения