Александр Сидоров - Великие битвы уголовного мира. История профессиональной преступности Советской России. Книга первая (1917-1940 г.г.)

• Название: Великие битвы уголовного мира. История профессиональной преступности Советской России. Книга первая (1917-1940 г.г.)
• Автор: Александр Сидоров
• Издательство: МарТ
• Жанр: История
• Год: 1999
• ISBN: 5-87688-246-1

«История профессиональной преступности Советской России» — первое серьёзное и подробное исследование отечественной профессиональной преступности начиная с 1917 года. В книге проанализированы все этапы становления и развития профессионального уголовного мира СССР, его особенности, неформальные «законы» и традиции, критикуются неверные теории и ложные концепции целого ряда исследователей. Издание сопровождается богатым документальным и иллюстративным материалом.

Рекомендуется в качестве учебного пособия для высших учебных заведений по специальностям «История России», «История государства и права», «Психология», «Социальная психология», «Пенитенциарная психология», «Уголовно-исполнительное право», «Культурология», «Социолингвистика» и другим.

---

Конечно, было бы несправедливо давать такую оценку всем «политическим» (вспомним хотя бы, что в их среде родились знаменитые кассы взаимопомощи — «комбеды»). Но ведь далеко не всех из них и называли «литёрками»… Хотя, к сожалению, позже это прозвище стало распространяться на основную массу «контриков».

Ушёл в прошлое ГУЛАГ. А жаргон сохранил и донёс до нас обидное и постыдное словечко «литёрка» — мелкая картишка, которую так легко ударить и отбросить в сторону…

Смысл этого далеко не лирического отступления от темы в том, что всесилие «блатных» в сталинских лагерях основывалось не только на их поощрении со стороны администрации. Их презрение и ненависть к «политическим», «образованным», «городским» находили поддержку и в рядах «мужицкой» арестантской массы. Поэтому-то крестьянские парни и тянулись к «блатному братству». Поэтому и бытовало определённое различие между «мужиками» и «фраерами». «Босяк» и «мужик» легче понимали друг друга, нежели «фраерюгу». Он был не их круга. У него была другая психология.

Это сказывалось во всём. Шаламов, например, в рассказе «На представку» поведал жуткую историю, как «блатарь» хотел расплатиться за карточный долг свитером, который увидел на «фраере». Тот не пожелал расстаться с дорогим для него подарком жены — и его зарезали. Подлость. Жестокость. Зверство. Нет сомнений. Но, может, разумнее было бы отдать?

Вот Екатерина Матвеева в «Истории бывшей зечки» описывает, как молодую арестантку обкрадывают в «Столыпине» воровки, а она, проснувшись и обнаружив пропажу, шутливо сожалеет, что не может найти своих вещей — мол, так хотелось их раздарить этапницам… И ситуация разрешается под общий хохот. Недаром знаменитая блатная поговорка гласит — «Жадность фраера губит»!

А сколько лагерников рассказывали подобные же случаи, когда приходилось отыскивать верный тон, правильную линию поведения… И далеко не все вспоминают о «ворах» и «урках» сталинского времени с ненавистью и презрением (как это свойственно, например, для Шаламова и Солженицына). Многие, конечно, не с восторгом. Но все отмечают одно: отношение арестантского мира к «сидельцу» (и со стороны «воров», и со стороны «мужиков») зависело от того, как он сам себя поставил. Большинство «литёрок», попавших в сталинский ГУЛАГ, были замкнуты, подозрительны, необщительны, относились к остальным арестантам настороженно, держались обособленно. Да, это была нормальная, естественная реакция городского человека, воспитанного в советском духе, жившего спокойной, размеренной жизнью, строившего светлые планы — и вдруг оклеветанного, сломленного, растоптанного, оплёванного и низвергнутого в ад! Но дальше всё зависело от того, мог ли человек играть по новым правилам — или продолжал, говоря «блатным» жаргоном, «гнать» — то есть тосковать, замыкаться в себе, жалеть о прошлом и упиваться своими страданиями. Ведь, в конце концов, «блатной» мир вполне лояльно относился к так называемым «битым», или «порченым» «фраерам» — тем, кто умел постоять за себя, легко адаптировался в общей арестантской среде.

В общем, мы приходим к выводу о том, что в своём отношении к «политикам», «литёркам», «фраерам» профессиональный уголовный мир пользовался не только поддержкой лагерной администрации (проводившей в жизнь политику официальных властей), но и определённым пониманием со стороны «мужицкой» арестантской массы.

«Ежовые рукавицы » полковника Гаранина

Вспоминая о массовых репрессиях 1937 года, большинство исследователей сводит их к изоляции и уничтожению партийно-советской верхушки и управленческого аппарата, военачальников, творческой интеллигенции. Однако это не в полной мере соответствует действительности. Удар на себя принял и уголовный мир.

Раскручивание нового витка репрессий не в последнюю очередь связано тем, что, несмотря на серьёзные достижения в экономической области (ставшие возможными ценою миллионов загубленных жизней), к концу первой пятилетки становится очевидным провал политики «великого скачка». Чем дальше, тем дела становятся хуже. Если, например, прирост валовой продукции составлял в 1929/30 гг. 22 процента (при плане 21,5), в 1930/31 гг. — 20,5 (при плане 21,5), то в 1931/32 гг. -14,7 (план — 23,8), а в 1932/33 гг. — всего 5,5 (план — 25,2)! Повышенные планы 1930 года по добыче нефти, производству чугуна, тракторов, автомобилей, комбайнов, шерстяных тканей фактически были полностью провалены (установленных плановых показателей советской промышленности удалось достичь только к началу-середине 50-х годов, за исключением производства автомобилей и комбайнов — пятилетний план по их выпуску был выполнен к 1937 году).

Конечно, официальная пропаганда рапортует о выполнении пятилетки в четыре года. Но это, говоря арестантским языком, очередная «туфта». Ещё на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) 1 февраля 1933 года партийное руководство, столкнувшись с реальным положением дел, постановляет:

1) Воспретить всем ведомствам, республикам и областям до опубликования официального издания Госплана СССР об итогах выполнения первой пятилетки издания каких-либо других итоговых работ как сводных, так и отраслевых и районных с тем, что и после официального издания итогов пятилетки все работы по итогам могут издаваться лишь с разрешения Госплана… (выделено мною. — А.С.)

Под протоколом № 129 заседания Политбюро стоит личная подпись Сталина. Это означало только одно: реальные показатели не должны были проникнуть в открытую печать. Результаты пятилетки будут такими, какими их объявит Госплан СССР.

В общем, у Великого Вождя были причины для недовольства. Виноваты во всём, как обычно, оказались «внутренние враги», «диверсанты» и «вредители». Не радовала, видимо, и криминальная обстановка в стране. Ряды уголовников быстро пополнялись за счёт спецпереселенцев, постоянно убегавших из ссылки беспризорников, «лишенцев» и других категорий «чуждых» элементов.

Сталин пытается действовать не только устрашением. Принятая в 1936 году Конституция СССР провозглашает равенство всех граждан перед законом и уравнивает их в правах, тем самым несколько снимая напряжённость в обществе, вызванную «чистками», травлей интеллигентов, «лишенцев» и проч.

Но 23 сентября 1936 года серия взрывов потрясла несколько кемеровских шахт. Для сталинской паранойи это был новый повод к поиску «врагов». Через несколько дней происходит смещение Ягоды с поста руководителя союзного НКВД (ввиду того, что он не смог вовремя разоблачить троцкистско-зиновьевский блок; позже его обвинят в шпионаже в пользу Японии и расстреляют). Наркомом внутренних дел становится Николай Иванович Ежов.

23 января 1937 года начинается московский троцкистско-зиновьевский процесс. Главной его темой была идея всеобщего саботажа — во всех районах страны, во всех секторах экономики, от простого инженера до наркома. Весь бардак в экономике и промышленности вменялся в вину «саботажникам»: ошибки в планировании, выпуск бракованных изделий, несчастные случаи на производстве, выход оборудования из строя… Речи Сталина на заседании Пленума ЦК партии 3 и 5 марта предвещали страшные репрессии. И они грянули…

Что касается уголовных преступников, то среди «контингентов, подлежащих репрессии», они шли под пунктом 7 — «Уголовники (бандиты, грабители, воры-рецидивисты…ското-конокрады, ведущие преступную деятельность и связанные с преступной средой». Как мы видим, официально провозглашая курс на «перековку» «социально близких», Сталин на деле предпочитал следовать примеру Гитлера и Муссолини.

Органам НКВД на места спускались специальные планы-разнарядки о необходимом количестве «разоблачённых» и расстрелянных. Поначалу общее количество репрессируемых составляло по стране, согласно разнарядкам, примерно 260 тысяч. Разумеется, цифры эти в конце концов были перевыполнены с лихвой.

Однако массовые репрессии проводились не только на свободе, но и в местах заключения. В августе 1937 года лагеря получили приказ Ежова, в соответствии с которым требовалось подготовить и рассмотреть на заседаниях «троек» дела на лиц, которые «ведут активную антисоветскую, подрывную и прочую преступную деятельность в данное время». Из центра на места выезжают специальные расстрельные комиссии НКВД, выявляющие по личным делам «достойных кандидатов» для «вышки». Так, из Ухто-Печорского лагеря по состоянию на 4 ноября 1937 года было направлено на рассмотрение «тройки» УНКВД Архангельской области 290 следственных дел на 557 обвиняемых. Из них по 58-й «политической» — 77 дел. Остальные дела — уголовные, из них 117 дел по 593 «бандитской» статье, а также другие, связанные с грабежами, издевательствами, избиениями заключённых, побегами из лагерей, бандитскими действиями при этапировании на транспорте…