Гильермо Инфанте - Три грустных тигра

• Название: Три грустных тигра
• Автор: Гильермо Инфанте
• Издательство: Издательство Ивана Лимбаха
• Жанр: Современная проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-89059-207-1

«Три грустных тигра» (1967) — один из лучших романов так называемого «латиноамериканского бума», по праву стоящий в ряду таких произведений, как «Игра в классики» Хулио Кортасара и «Сто лет одиночества» Гарсии Маркеса. Это единственный в своем роде эксперимент — опыт, какого ранее не знала испаноязычная литература. Сага о ночных похождениях трех друзей по ночной предреволюционной Гаване 1958 года озаглавлена фрагментом абсурдной скороговорки, а подлинный герой этого эпического странствия — гениальный поэт, желающий быть «самим языком».

В 1965 году Кабрера Инфанте, крупнейший в стране специалист по кино, руководитель самого громкого культурного журнала первого этапа Кубинской революции «Лунес де революсьон», уехал с Кубы навсегда и навсегда остался яростным противником социалистического режима. Сначала идиологические препятствия, а позже воздействие исторической инерции мешали «Трем грустным тиграм» появиться на русском языке ранее.

---

Но даже я ничего не могу поделать, потому что жизнь продолжается. Незадолго до того, как меня перевели, я пошел в «Лас-Вегас», вновь открытый и с новым шоу и компашкой и теми же завсегдатаями, проводящими там вечера, ночи и утра, и пели две новые девочки, хорошенькие негритяночки, без аккомпанемента, и я задумался о Звезде и ее музыкальной революции и об этом продолжении ее стиля, пережившем человека и голос, а эти две под названием «Капеллы» поют отлично и имеют успех, и мы с моим приятелем-критиком Рине Леалем взялись отвезти их домой, и по дороге, прямо на углу Агуадульсе, пока стояли на красном, заметили паренька, играющего на гитаре, видно было, что он из простых, любит музыку и сам хочет играть, Рине уговорил меня остановиться и выйти из машины под мелкий майский дождик и зайти в бар, он же магазинчик, где сидел этот паренек, я представил Капелл и сказал гитаристу, что они без ума от музыки и обожают петь, но только дома, в душе, а под музыку боятся, и этот скромный парень очень наивно и по-доброму сказал, Попробуйте, попробуйте, не стесняйтесь, я подыграю, а ошибетесь, так я подхвачу, подстроюсь, и снова повторил, Давайте, не смущайтесь, и Капеллы спели с ним, и он аккомпанировал так здорово, как только мог, думаю, наши две черные красавицы никогда не пели так прекрасно, и мы с Ринелеалем захлопали, и продавец, и хозяин, и все, кто там был, тоже захлопали, и мы бегом понеслись под уже не мелким дождиной к машине, и гитарист прокричал нам вслед, Не надо стесняться, вы отлично поете, далеко можете пойти, если захотите, и мы доехали до их дома и сидели в машине, пока не прояснилось, но и когда дождь прошел, мы все сидели и разговаривали и смеялись, и наконец в машине повисла уютная тишина, и мы ясно услышали с улицы стук в какую-то дверь, и Капеллы подумали, что это их мать так зовет, удивились, потому что их мама классная, сказала одна, мы затихли, и опять кто-то постучал, мы вылезли из машины и пошли проводить их до двери, мама спала, а больше там никто не жил, и весь квартал спал в такой час, нам стало совсем странно, и Капеллы завели разговор о покойниках и привидениях, и Рине немножко пожонглировал словами, рассказал про бустрофантомы, и я сказал, что поеду, надо пораньше лечь, и мы с Рине вернулись в Гавану, и я думал о Звезде, но ничего не сказал, и уже в центре, на Рампе, мы остановились выпить кофе и повстречали Ирениту с безымянной подругой, выходящих из «Закутка Эрнандо», и позвали их в «Лас-Вегас», где уже закончилось шоу и компашка и все на свете, только играл проигрыватель, посидели с полчаса, пили, разговаривали, смеялись, слушали пластинки, а потом, уже почти на рассвете, увезли их в один пляжный отель.

Десятый

Доктор, я опять не могу есть мясо. Не так, как раньше, — раньше мне в каждой отбивной чудилась корова, которую я однажды видела у себя в деревне, она не хотела заходить на бойню, упиралась ногами в землю и рогами цеплялась за двери, так упрямилась, что в итоге мясник вышел и заколол ее прямо на улице; кровь текла по канаве, как вода в дождь. Нет, и кухарке приказано жарить мне мясо, пока не почернеет. Но, вы знаете, я вот так жую, жую, жую и жую и все жую и не могу проглотить. Просто не лезет в горло. Вы не знали, доктор? Когда я была девушкой и шла на свидание, то обязательно натощак, иначе меня рвало.

БА(Х)ЧАТА

I

Жаль будет, что Бустрофедон не поехал с нами, потому что мы мчались по Малекону со скоростью шестьдесят, восемьдесят, сто в час со стороны Альмендареса, этого Ганга всякого вест-индийца, как говорил Куэ, и слева стоял двойной горизонт парапета и узкой полоски, шрама на месте слияния течений. Жаль было, что Бустрофедон не поедет с нами взглянуть, как только раздвинется горизонт бетона и солнца, на слияние течений, зелено-сине-индигово-фиолетово-черные пряди на море, которые не разделить и ножом Пима. Жаль, что Бустрофедон не едет с нами, с Арсенио Куэ и со мной, сегодня вечером по Малекону на машине Куэ, которая скользит, словно движущаяся камера, от крепости Ла-Чоррера к подъездам клуба «Ведадо Теннис», слева — теперь и во веки веков неизменный Малекон, покуда не развернемся (а разворачиваемся мы всегда), справа — отель «Ривьера», квадратная шкатулка с куском голубого туалетного мыла рядышком, яйцо птицы Рух с мраморными прожилками: купол игорного зала наслаждений, и бензоколонка на круглой площади, подчас смертельно опасной; этот автосервис — оазис света в черных пустынных ночах на Малеконе; а в глубине — вечное море, и сверху все облагораживающее небо, еще один мраморный купол: вселенское яйцо птицы Рух, бесконечное голубое мыло.

Ехать с Куэ — значит говорить, думать, фантазировать, как Куэ, и сейчас, пока он молчит, я успеваю бросить взгляд на море и увидеть, как паром из Майями по кромке парапета подходит к каналу, ведущему в бухту, ошибившись морем, выплывает из горизонтальных облаков, напоминающих самое настоящее атомное облако, питьевой гриб, который вскоре будет проглочен соленым, мучимым жаждой Гольфстримом, как вечернее солнце высвечивает крупинки золота в каждом из окон тридцати этажей небоскреба «Фокса», превращает в Эльдорадо эту непристойную махину, а на самом деле всего лишь ставит золотые коронки на исполинский обитаемый зуб, я смотрю на все с тем непередаваемым удовольствием, которое доставляет приближение на равномерной и постоянной скорости к определенной точке, в этом одна из тайн кино, и слышу мелодию, возможно, аккомпанемент, саундтрек, и актерский голос Арсенио Куэ дополняет иллюзию, одновременно разбивая ее на мелкие кусочки.

— Как тебе Бах на шестидесяти? — спрашивает он.

— Что?

— Бах, Иоганн Себастьян, барочный порочный муж свидетельствующей о том Анны Магдалены, контрапунктный папаша гармоничного сына Карла Фридриха Эммануэля, Боннский слепой, Лепантский глухой, чудо-однорукий, автор учебника для всякого узника духа, «Искусство буги», то бишь бегства, — говорит Куэ. — Что сказал бы старый Бах, если бы узнал, что его музыка летит по Малекону в Гаване, в тропиках, со скоростью шестидесяти пяти километров в час? Что напугало бы его больше? Что стало бы для него кошмаром? Темп перемещения звучащего бассо континуо? Или пространство, расстояние, преодоленное его упорядоченными звуковыми волнами?

— Не знаю. Никогда не думал об этом, — и ведь верно, никогда, ни до, ни после.

— А я думал, — говорит Куэ, — я думал о том, что эта музыка, этот изящнейший кончерто гроссо, — и тут он делает паузу между драматичными, педантичными фразами, дабы ее заполнила мелодия, — был написан, чтобы его слушали в Веймаре, в XVII веке, в немецком дворце, в барочной музыкальной гостиной, при свете канделябров, в не только физической, но и исторической тиши: это музыка для вечности, то есть для герцогского двора.

Малекон стлался асфальтом под машиной, несся по бокам изъеденными солью домами и нескончаемым парапетом, а наверху — облачным или переменно облачным небом и солнцем, безудержно, словно Икар, летящим в море. (К чему этот миметизм? Я всегда в конце концов скатываюсь в подражание: скажите мне, как я говорю, и я скажу вам, кто я, а это все равно что сказать, кто мой друг.) Я слушал Баха в расщелинах между разъяснениями и думал о словесных играх, которые сотворил бы Бустрофедон, будь он жив: Бах, ба(х)чата, бахрома, ба-бах (делала машина на каждой выбоине, нарушающей непрерывное пространство Малекона), бахвал, бакалавриат, баханалия, — из одного слова он выдумал бы целый словарь.

— Бах, — продолжает Куэ, — который курил и пил кофе и трахался, как всякий гаванец, едет сейчас с нами. Ты знаешь, что он написал кантату о кофе, — это вопрос? — и кантату о табаке, и к ней — стихотворение, я его помню наизусть: «Каждый раз, раскуривая трубку,/ медленно убивая время,/ я впадаю в раздумья, и мысли/ мои серы, печальны и невесомы;/это признак того, как сильно/ я тогда растворяюсь в дыме», — процитировал, продекламировал он. — Каков Старикан, а? Это же почти наши народные песни. Мать его! — Он замолчал и стал слушать и меня заставил слушать. — Слушай, старик Сильвестре, как это рипиено в данную секунду становится кубинским на Малеконе и остается Бахом, не будучи Бахом в строгом смысле слова. Как бы объяснили это физики? Скорость может служить урановым котлом? Что сказал бы на это Альберт Швейцер?

Сказал бы на суахили? — подумал я.

Куэ вел машину и выводил музыку головой и руками, рубя кулаком на форте и поводя открытой ладонью вниз на пианиссимо, спускаясь по невидимой, воображаемой музыкальной лестнице, и походил при этом на сурдопереводчика, сопровождающего официальную речь. Мне вспомнился фильм «Джонни Белинда», и Куэ тут же стал похож на Лью Эйреса с самым честным из банальных актерских выражений на лице, беседующего в тишине с Джейн Уайман, в обществе восхищенных или безразличных, в любом случае, немотствующих Чарльза Бикфорда и Агнес Морхед.