Гильермо Инфанте - Три грустных тигра

• Название: Три грустных тигра
• Автор: Гильермо Инфанте
• Издательство: Издательство Ивана Лимбаха
• Жанр: Современная проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-89059-207-1

«Три грустных тигра» (1967) — один из лучших романов так называемого «латиноамериканского бума», по праву стоящий в ряду таких произведений, как «Игра в классики» Хулио Кортасара и «Сто лет одиночества» Гарсии Маркеса. Это единственный в своем роде эксперимент — опыт, какого ранее не знала испаноязычная литература. Сага о ночных похождениях трех друзей по ночной предреволюционной Гаване 1958 года озаглавлена фрагментом абсурдной скороговорки, а подлинный герой этого эпического странствия — гениальный поэт, желающий быть «самим языком».

В 1965 году Кабрера Инфанте, крупнейший в стране специалист по кино, руководитель самого громкого культурного журнала первого этапа Кубинской революции «Лунес де революсьон», уехал с Кубы навсегда и навсегда остался яростным противником социалистического режима. Сначала идиологические препятствия, а позже воздействие исторической инерции мешали «Трем грустным тиграм» появиться на русском языке ранее.

---

Вопль полнит тихие покои, и приближенные (Гаити не пожелало послать своих говорливых негров) поспешно устремляются туда, готовые схватить виновника. «Не убивайте его», — успевает отдать приказание великодушный иудей, и взбешенные соратники повинуются тем не менее его воле. Сорок восемь бессонных, скрашенных надеждами часов длится несравненная агония именитого вождя, он умирает в борьбе, как и жил. Жизнь с ее политической суетой больше не принадлежит ему; ныне он обладатель славы в вечности истории.

Хосе Лесама Лима ЗАВЕЩАТЕЛЬНАЯ РАСКРОЕННОГО

Край-безоблачной-ясности-воздуха, четверг, 16-е (N.P.) — Лев Давидович Бронштейн, архидиакон, влачивший также псевдоимя Тротский (sic), скончался в сем городе сегодня в вагнеровской агонии, извергая стоны с экуменическими скруглениями каденций, после того как Якопус Морнардус, или Мерседер (sic), или Мольнар извлек в схоластическом таинстве из якобы подмастерьева, а в действительности вероломного и изменнического жилета, упрятанного под тавтологическую шинель, словно вековечный Яго, занесший руку на Отелло, чья Дездемона — Россия-Матушка, терзаемого ревностью к демагогиям нынешней высокой политики и увлекаемого на дно свинцовым грузилом опасностей антисталинистской авантюры, начатой им — справедливая аналогия — на острове Принкипо, богоубийственное оружие. Вероотступник обнажил в ту сумеречную Valpurgis Nach (sic) смертоносную пику, или иудейский пробойник, или жалкое, алчущее конца кайло и забил его со злобным прицелом в череп, полный дьяволических тезисов, антитезисов и синтезов, в диалектическую маковку льва, рыкающего идейно туманно, но философски наивно: покончил с сим во время оно рассветным, а ныне закатным образом, с символом отца-ортодокса и еретика, явив себя, favori[71], вновь вступившего в таинственные и неисчислимые переходы Лекумберри, минотаврически запертого в лабиринте молчания и угрюмого прислужника. Говорят, Лев Давидович, прежде чем выдохнуть последний или апокалиптический, а потому показательный чох, произнес в некоем подобии сумерек богов в изгнании, в политическом Strung-und-Dran (sic), на Страшном суде истории, словно новый Иоанн Паннонский, ответствовавший на грубое вторжение аргументов нового Аврелиана в его богословскую частность, исторг: «Я словно одержимый, пронзенный мягким топором».

Вирхилио Пиньера ВЕЧЕР УБИЙЦ

Я вот лично уверен: никто точно не знает, на кого работает. Этот малый, Морнар (строго между нами могу вам сказать, что по-настоящему его зовут Сантьяго Меркадер и он кубинец, я-то знаю, вас хлебом не корми, подкинь подробностей), приехал из Мексики ex professo[72] убить русского писателя Льва Д. Троцкого и втерся к тому в доверие под предлогом рукописей, которые маэстро соблаговолил прочесть и критически оценить. Троцкий так и не узнал, что Морнар пахал, как литературный раб, на Сталина. Морнар так и не узнал, что Троцкий пахал, как лошадь, на литературу. Сталин так и не узнал, что Троцкий с Морнаром пахали, как (извиняюсь) негры, на историю.

Когда Морнар ступил на ацтекские земли, стояла ночь и темень, как у негра в ухе, намерения же его были черны как эта ночь, подходящая, чтобы прятать трупы. Убийца, как водится у эпигонов, не отличался оригинальностью. У него, разумеется, немало предшественников, ибо история сей юдоли слез полна насилия. Вот почему я терпеть не могу историков — всеми силами души ненавижу насилие. Каковое, кажется, есть двигатель нашего мирка. Хотя насилие насилию рознь.

Французская аристократия, к примеру, пребывала в упадке, когда революция, Дантон, Марат и компания с ней покончили. Однако незадолго до того она пережила, как говорится, золотые дни расцвета, son age d’or. Я в этой эпохе разбираюсь будьте нате, прочел от корки до корки все до единого мемуары, написанные тогда, и до, и после… в общем, чтоб не утомлять вас эрудицией, которую и сам терпеть не могу, так же как всяческих экспертов и тому подобное, просто повторю: я назубок знаю все сплетни об этой Aristocratie, аристократии, здорово прогнившей, к слову: каждые полгода из Версаля приходилось переезжать в Лувр, потому что лестницы, переходы и залы дворца были невозможно загажены испражнениями и прочими выделениями знати. Еще через полгода приходилось переезжать из Лувра. А знаете ли вы, что королевский дантист, вместо того чтобы выдрать зуб, оттяпал Людовику XIV огроменный кусман нёбной занавески, и несчастный подцепил жуткую инфекцию, сопровождавшуюся таким зловонием, что люди боялись подходить к Королю-Солнцу, чтобы не упасть в обморок. Вот такие пироги. Что, однако, никак не оправдывает изобретение гильотины: все же отрубить ближнему голову — не лучший способ борьбы с дурным запахом изо рта.

Так вот, вернемся к нашим баранам… отпущения. Этот парень, Морнар, приехал убивать сеньора Троцкого, который как раз писал мемуары, а писал он, справедливости ради надо сказать, куда талантливее Сталина, Жданова и прочих. Я бы не удивился, узнав, что убийцу к нему подослали из зависти; вот уж эта зараза прет в литературном мире, как сорняк. А иначе зачем Антон Арруфат хочет написать книгу-пистолет? Затем, чтобы меня пристрелить, в литературном опять же смысле. Но есть еще Пиньера в пороховницах!

Все мастера вляпываются в одну и ту же неприятность со своими учениками, эпигонами, последователями и т. д., вот и Л. Д. Троцкому не следовало бы учить таких письму. От мастерства (особенно в литературе) добра не ищут. И вот тут мы приближаемся к «невралгической точке» проблемы. Подозреваю, что, когда Троцкий решился написать свою драму, ибо, признаем раз и навсегда без ненужных обиняков, воспоминания тех, кто творит, или творил, или будет творить историю, — не что иное, как исторические драмы. Сочиняя драму, не устаю я повторять, об антагонизме мастера-учеников, он встал перед выбором между реализмом, соцреализмом, эпическим методом и символическим. И выбрал последний. А с чего, собственно, символический метод? — возможно, зададутся вопросом любители задаваться вопросами или любители реализма, либо соцреализма, либо эпического метода или любители проверить эту жизнь на прочность, кому что нравится.

А выбрал он символический метод, потому как он ему нравился, выбрал, так сказать, руководствуясь животными инстинктами, как мы выбираем свиную отбивную, а не жареную рыбу, потому как больше любим свиную отбивную[73]. Троцкий, проще говоря, заказал свиную отбивную. Теперь разберемся, предполагает ли выбор свиной отбивной или символического метода миксологизацию и мифологизацию и миксомифологизацию (или мифомиксологизацию) антагонизма мастера-учеников, каковое, как мы уже доказали, эквивалентно, так сказать, антагонизму свиной-отбивной-жареной-рыбы. В любом случае, наверняка предполагает миксологизацию и мифологизацию и мифомиксологизацию, или миксомифологизацию антагонизма жареной-рыбы-свиной-отбивной, иначе говоря, антагонизма учеников — мастера, или мифологизацию и миксологизацию и миксомифологизацию, или мифомиксологизацию виновников этого антагонизма, или битву жареной рыбы со свиной отбивной. По-научному, ихтиосархомахию. Солянка сборная, как говорится. И не более того. В декорациях (декорациями и ничем иным, уясним себе раз и навсегда, был chateau крепостного типа, где преступник умертвил жертву) реализма, или соцреализма, или реалсоциализма они оказались бы демиксологизированы и демифологизированы и демиксомифологизированы, или демифомиксологизированы; в эпических декорациях роли бы, выражаясь технически, поделили герои и злодеи. В декорациях Троцкого, этого Агамемнона России-Клитемнестры, они оказались бы — и оказались ведь — мифологизаторами и мифомиксологизаторами, или миксомифологизаторами своих собственных политических личностей. Однако антагонизм, следует уточнить, оставался бы неизменным в обоих или во всех трех или четырех концепциях.

Отсюда с неизбежностью следует вот что: добрая или дурная сущность писателя. «Дурная сущность» Троцкого оказалась на кону, когда он выбрал символический метод для своего убийства? А выбери он реализм, или соцреализм, или реалсоциализм, или эпический подход для вышеназванного события — пришлось бы прибегнуть к «доброй сущности»?

Эти два вопроса наводят нас на следующие размышления: а нет ли особой подоплеки у сущности убийцы? Разве добрая сущность при выборе этих двух форм не перестает быть доброй из-за отказа от третьей, то есть божественной концепции, она же идеальная сущность мастера? Или убитый накладывает рамки, в данном случае, крепость своего черепа, сопротивляясь убийце или его проникающему инструменту, разницы особой нет, то бишь настырному ледорубу? Тут, как сказала бы домохозяйка у овощного лотка, есть из каких корешков выбрать.

И в силу чего символический метод обязан подчиняться дурной сущности убийцы? Или убитого, а это практически одно и то же? В тот вечер убийц (они выиграли, убийцы выиграли, а как же, потому что довели корриду до конца, и в час истины, или minute de la verité ученик, подобно тореадору, нанес последний удар своему быку отцу-мастеру, лидеру) строго выполняются все условия антагонизма мастера — учеников. Ни разу конфликт или драчка (которая для сына-автора закончилась бы парой шлепков по заднице от отца-мастера) не обесценивается или, как выражаются профессиональные фокусники, не дематериализуется; ни разу отпущение грехов мастерам и «гибрис» (или задиристость) учеников не предстают менее правдиво, чем получилось бы в реализме, или соцреализме, или реалсоциализме или эпическом методе; ни разу предполагаемые или мнимые недобрые намерения Троцкого не срываются, как у его учеников, в миксомифологизацию, или мифомиксологизацию и мифологизацию, или миксологизацию собственно антагонизма. А это все равно что сказать — чужого. Художественное решение, идеологическое содержание и мотивация сливаются в одно целое: заявленный конфликт. Или, как сказал бы автор криминальной хроники: происшествие.