Дэвид Стори - Сэвилл [отрывок]

• Название: Сэвилл [отрывок]
• Автор: Дэвид Стори
• Издательство: Журнал «Англия»
• Жанр: Проза
• Год: 1978

В этом длинном романе самым подробнейшим образом описывается детство и юность сына шахтера Колина Сэвилла: его действие происходит до, во время и после второй мировой войны. Наделенный тонкостью восприятия и высоким интеллектом мальчик чувствует себя в родных местах чужаком и в конце концов уезжает в Лондон, чтобы начать новую жизнь.

В 1976 г. эта книга принесла ее создателю Дэйвиду Стори Букеровскую премию, самую крупную и важную из литературных премий, присуждаемых в Великобритании в области художественной прозы. Три из его пяти предшествующих романов были удостоены важных премий как в Великобритании, так и в США: «Бегство в Кэмден», «Пасмор» и «Такова спортивная жизнь», который первым из его романов увидел свет — впоследствии по нему был снят не менее знаменитый фильм. Критики называет его самым правдивым, а также ведущим романистом его поколения, причем нередко сравнивают его с Д. Г. Лоуренсом.

С не меньшим успехом выступает Стори и в драматургии. С 1967 г. было поставлено девять его пьес, которые принесли ему трижды премию театральных критиков Нью-Йорка за лучшую пьесу года и дважды — Британскую премию газеты «Ивнинг Стэндард» в области драматургии. Среди них — «По случаю торжества», «Подрядчик», «Дома», «Натурный класс» и «Раздевалка». В последней он, по утверждению одного критика, «действительно раздвигает границы драматургии». Кроме того, он написал и поставил несколько фильмов для телевидения.

Собственная жизнь Стори жутко напоминает жизнь отдельных его персонажей. Он родился в 1933 г. и — подобно Сэвиллу — был сыном йоркширского шахтера и поступил в гимназию. Он получил стипендию для обучения в лондонской школе изящных искусств «Слейд» в то самое время, как у него уже был подписан контракт, по которому он должен был 14 лет выступать за команду Лидса в лиге рэгби — из этого родился роман «Такова спортивная жизнь» — и ухитрился выдержать эту двойную жизнь. Сейчас он живет в Лондоне с женой и детьми: двумя сыновьями и двумя дочерьми. Действие первого из отрывков происходит примерно в 1943 г. В нем изображены 10-летний Колин и его младший братишка Стивен, их родители и соседи, проживающие в той же шахтерской деревушке.

---

Дэйвид Стори Сэвилл (отрывок)

Это от мистера Ригана пошла идея, что Колину нужно отправиться на экзамены. Тогда на будущий год ему представлялась возможность поступить в городскую гимназию, а если он провалится, вторично такая возможность представлялась через год. А если он опять провалится, тогда уж пойдет в среднюю школу практического профиля, что на другом конце деревни, откуда шахта набирала большинство работавших там шахтеров.

— Так и есть, как Риган говорит, — твердил им отец. — Хочешь, чтоб он стал, как я или как Риган — сидишь-посиживаешь себе целый день, а тебе за это денежки идут? Я-то знаю, что бы я сделал.

Мистер Риган работает, — отвечала мать. — Сидячая работа — тоже работа, только другая, вот и все.

— А, ладно, — отвечал отец. — Это ты у нас специалист по образованию.

В отличие от отца, мать ходила в школу до пятнадцати лет. Наверху в шкафу хранился аттестат, аккуратно заполненный каллиграфическим почерком, свидетельствоваший о ее успехах в английском, естествознании и домоводстве.

Однако именно отец давал ему задания; стоило матери предложить ему какую-то тему, отец обходил вокруг стола, говоря: «На этом он ничему не научится», — брал карандаш и уверенно поместив свою маленькую, квадратную руку в синяках, с черными от угля ногтями, посредине листа, сопя и кряхтя, квадратными буквами выводил тему сочинения: «ФУТБОЛЬНЫЙ МАТЧ», «ВОСКРЕСНАЯ ШКОЛА», «ПОЕЗДКА В АВТОБУСЕ». Иногда он так и стоял за его стулом, дожидаясь, пока он начнет, слегка наклоняясь вперед, чтобы следить за словами, когда он начинал писать, а иногда отступал назад и стоял, посвистывая сквозь зубы, пока, наконец, не произносил:

— Если ты так долго будешь раскачиваться, так, клянусь богом, экзамен кончится, покуда ты начнешь.

— Ему нужно это продумать, — говорила ему мать. — Во всяком случае, от того, что ты стоишь над ним, пользы не будет.

— А что будет, если я не буду стоять над ним? Он и вовсе ничего не сделает. — Однако в таких случаях он отступал, быть может, подхватывал Стивена, который уже начал ходить, и подбрасывал его над головой, приговаривая: — Вот когда придет твой черед, ты задашь жару. Погодите, мы им покажем. Клянусь богом, я в этом не сомневаюсь.

У Стивена были голубые глаза, как у отца, но лицом — оно было круглое, гладкое, со вздернутым носиком — он походил на мать. И выражение лица у него было такое же, как у матери, словно внутри у него сидел выглядывавший оттуда застенчивый, почти совсем молчаливый человек. Он начал говорить, и когда мать протягивала ему какой-нибудь предмет, то несколько раз повторяла название и каждый раз кивала головой. Временами, играя во дворе с малышами, собравшимися со всей улицы, Стивен говорил совсем свободно и, носясь на своих коротких, кривоватых ножках, кричал:

— Это мое. Это мое. — Или говорил какому-нибудь мальчишке гораздо старше него, — Перестань. Перестань.

— Ты можешь сказать «Колин»? — спрашивала его мать.

— Колин, — говорил он, хмуро поглядывая вверх.

Обычно, когда Колин заканчивал свои сочинения, отцу нужно было собираться на работу и, натягивая рубашку и брюки, он заглядывал ему через плечо, чтоб узнать, какую часть страницы тот исписал своими каракулями, которые он выводил неторопливо и старательно, и не перевернул ли ее на другую сторону.

— На двух сторонах, — говорил он. — За полдюжину строк тебе и ставить-то отметок не подумают.

— Оставь его в покое, — говорила ему мать.

— Не беспокойся, — отвечал отец.

— Коли оставишь их в покое, так никакого образования дать нельзя.

Для проверки его работ он принес из конторы красный карандаш и, дожидаясь, с нетерпением затачивал его над огнем, потом оборачивался, говоря:

— Готов? А то мне через полчаса на работу идти, — и, посматривая через плечо Колина на часы, говорил:

— Тогда уж кончай. Дописывай предложение и хватит, — и едва Колин вставал, тут же садился на его стул, прибавляя, — Не уходи. Я хочу, чтоб ты заметил свои ошибки. — Читая, он слегка щурил глаза и кривил губы на бок, ломая голову над правописанием, временами поднимая взгляд от листка и спрашивая, — Как пишется «хорошо», Эллен? — и когда мать, почти не отрываясь от того, чем она занималась, от глажения или мытья, отвечала ему, он спрашивал: — А там нигде «а» нету? — с нетерпением прерывая ее объяснения. — Ну, ладно, хватит. Ладно. Я же только спросил. Я не нуждаюсь в лекциях.

— Ты хочешь знать, как это пишется?

— Ну, ладно, хватит, — говорил он, еще сильнее прижимая к листку кончик красного карандаша, тщательно проверяя каждое из написанных им слов, и после каждого предложения, если оно ему нравилось, ставил крошечную галочку. — Вот это хорошо. И это хорошо, — говорил он сам себе.

Ему доставляло огромное удовольствие проверять работы с красным карандашом и, закончив проверку, он писал внизу какие-нибудь замечания, по его мнению, соответствующие случаю: «Великолепно», «Можно и получше», «Нет внимания к работе» или «Придется к экзаменам поработать». Кроме того, он выставлял какую-нибудь оценку, исходя из десяти баллов. Из принципа он никогда не ставил ему ниже трех и редко больше семи. Наконец, покончив с этим, он ставил громадную галку, начинавшуюся в левом нижнем углу и кончавшуюся чуть ли не в самом верхнем правом углу, рядом с которой торжественно выводил печатными буквами свои полные инициалы: «Г.Р.С.» — Гарри Ричард Сэвилл.

Потом, когда ему надоело читать рассказы и сочинения Колина, он принес домой несколько книг по математике, которые он взял у кого-то на работе. На внутренней стороне обложки каждой из них было написано карандашом: «Сэм Тернер ЕГО книга», а против надписи, в одной или двух, была нарисована женская фигура, которую отец пытался безуспешно стереть.

Книга касалась разделов, которых он почти не проходил в школе, простых и десятичных дробей, на страницах изображались разбитые на дробные части цифры, и поскольку отец не разбирался ни в том, ни в другом, он сначала сам прочитывал книгу, сидя в кресле рядом с камином, положив на колено листок, на который он, кашляя и роняя пепел от сигареты, выписывал из книги цифры, стирая резинкой, довольно часто топая ногой, стуча ею об пол и в раздражении потирая голову.

— Послушай, дай я взгляну, — говорила бывало мать.

— Черт побери, женщина, — говорил он, прикрывая или отдергивая книгу. — Я или не я должен этим заниматься, как по-твоему?

— Ну, по-моему, ты, — отвечала она.

— Ну, тогда дай мне этим заняться и перестань соваться.

Она возвращалась к тому, что делала, а он принимался вновь стенать и топать ногой, потом, наконец, вставал и подходил к столу, где переносил цифры на разграфленую бумагу, которую он приносил с шахты и на которой раньше рисовал свои изобретения, почесывая голову над каждой задачей так, словно, даже в то время, когда он их писал, он сомневался, имеют ли они решение.

Потом он сам переписывал снова ту же задачу и забирал обратно к себе, пытаясь решить ее как можно быстрее, шепча себе под нос, стирая резинкой, кряхтя, и, поглядывая на Колина, спрашивал — кончил ли он? — и с облегчением возвращался к своей, услышав, что не кончил. Подходя для проверки задач, он всегда вставал рядом с ним, никогда не прося сесть, словно в любой момент ждал, что его самого поправят, перегибался через его плечо или же временами возвращался к своей работе на другом конце стола и пробегал цифры прежде, чем возвращался назад и ставил галочку или крест.

По мере того, как сложность задач возрастала, а терпенье отца понемногу истощалось и усталость Колина после проведенного в школе дня становилась все заметнее и заметнее, мать принималась причитать. Часто, когда он укладывался в постель, и нерешенные задачи проносились у него в голове, он слышал в кухне их голоса, на повышенных тонах, и отец говорил:

— Нет, тогда мне нечего беспокоиться. Отправим его в шахту, пусть идет, как все. Да и почему это он должен быть другим?

А когда он по утрам спускался вниз, мать — стоило отцу вернуться с работы — говорила:

— Незачем ему идти в шахту.

— А куда ему еще здесь тогда идти?

— Не знаю, — отвечала она, под его грохот, пока он снимал в кухне башмаки, брал свой красный карандаш и вновь принимался за брошенные накануне ночью задачи, а иногда даже доставал решение из жилетного кармана, которое ему написал кто-нибудь на работе. — Никакого толку навязывать ему то, — добавляла она, — чего он не может сделать.

— Он может их сделать, — твердил он. — А не делает по той причине, что ты вечно его покрываешь.

— Он не может, — говорила она, — потому что устает, — и подхватывала Стивена, который неизменно подымал рев, когда они ссорились, и тянул мать за подол, требуя, чтоб его взяли на руки.

— Пусть лучше сейчас устает, чем ему потом попасть на мою работу, и тогда он будет уставать, как я.