Дэвид Стори - Сэвилл [отрывок]

• Название: Сэвилл [отрывок]
• Автор: Дэвид Стори
• Издательство: Журнал «Англия»
• Жанр: Проза
• Год: 1978

В этом длинном романе самым подробнейшим образом описывается детство и юность сына шахтера Колина Сэвилла: его действие происходит до, во время и после второй мировой войны. Наделенный тонкостью восприятия и высоким интеллектом мальчик чувствует себя в родных местах чужаком и в конце концов уезжает в Лондон, чтобы начать новую жизнь.

В 1976 г. эта книга принесла ее создателю Дэйвиду Стори Букеровскую премию, самую крупную и важную из литературных премий, присуждаемых в Великобритании в области художественной прозы. Три из его пяти предшествующих романов были удостоены важных премий как в Великобритании, так и в США: «Бегство в Кэмден», «Пасмор» и «Такова спортивная жизнь», который первым из его романов увидел свет — впоследствии по нему был снят не менее знаменитый фильм. Критики называет его самым правдивым, а также ведущим романистом его поколения, причем нередко сравнивают его с Д. Г. Лоуренсом.

С не меньшим успехом выступает Стори и в драматургии. С 1967 г. было поставлено девять его пьес, которые принесли ему трижды премию театральных критиков Нью-Йорка за лучшую пьесу года и дважды — Британскую премию газеты «Ивнинг Стэндард» в области драматургии. Среди них — «По случаю торжества», «Подрядчик», «Дома», «Натурный класс» и «Раздевалка». В последней он, по утверждению одного критика, «действительно раздвигает границы драматургии». Кроме того, он написал и поставил несколько фильмов для телевидения.

Собственная жизнь Стори жутко напоминает жизнь отдельных его персонажей. Он родился в 1933 г. и — подобно Сэвиллу — был сыном йоркширского шахтера и поступил в гимназию. Он получил стипендию для обучения в лондонской школе изящных искусств «Слейд» в то самое время, как у него уже был подписан контракт, по которому он должен был 14 лет выступать за команду Лидса в лиге рэгби — из этого родился роман «Такова спортивная жизнь» — и ухитрился выдержать эту двойную жизнь. Сейчас он живет в Лондоне с женой и детьми: двумя сыновьями и двумя дочерьми. Действие первого из отрывков происходит примерно в 1943 г. В нем изображены 10-летний Колин и его младший братишка Стивен, их родители и соседи, проживающие в той же шахтерской деревушке.

---

— Да нет, — сказал он серьезно. — Я хочу понять.

— Ну что ж, ты хотел бы быть женщиной? — спросила она.

— Нет, — сказал он. — Но это не честный вопрос. Я знаю, что никогда не буду женщиной.

— А вот многие женщины, которых я знаю, хотели бы быть мужчинами. И это от простой неудовлетворенности. Не потому, что они хотят зачеркнуть себя как женщин, а потому, что с ними всегда обращаются, как с женщинами.

— А как же с ними еще обращаться? — спросил он.

— Как с людьми. — Она выкрикнула эти слова, и птица, испугавшись, с тревожным криком упорхнула на соседнее дерево. — Ты рассуждаешь, совсем как эти в кепках. [*Имеются в виду взгляды, традиционно приписываемые рабочим на севере Англии.]

— Не знаю, — сказал он. — Не думаю.

— По-моему, ты привык, что твоя мать всегда дома и обслуживает тебя. И твоего отца.

— Ну, я не уверен, что она обслуживает. Но у нее нет другой работы, кроме домашней, — сказал он.

Она легла на траву, положив руку под голову.

— Может, я слишком погорячилась, — сказала она.

— Неужели все дело в условиях, что среди женщин не было ни великих поэтов, ни композиторов, ни религиозных вождей, ни художников, ни философов? — спросил он.

— А как могло быть иначе? — сказала она. — В человеке можно изменить все, если изменить условия, изменить отношения, согласно которым они живут. Сначала это — сознательный волевой акт. Я рада, что я женщина. Перед женщиной раскрыто все ее сознание.

Он отвел глаза в сторону. На вершине кряжа показалась фигура мужчины с ружьем: он с минуту постоял там, глядя через равнину в ту сторону, откуда издали еле слышно доносилось пыхтенье паровоза. Потом он медленно потянул за козырек шапки и отвернулся.

— И все же можно сказать, что, например, какому-нибудь Ван Гогу или Джону Клеру [*Джон Клер (1793–1864) — английский поэт] пришлось преодолеть более серьезные преграды, чтоб стать тем, кто они есть или кем стали, нежели, скажем, множеству женщин, которых не просто содержали их мужья, но которые располагали также и временем и возможностями, чтобы стать мыслителями, художниками, поэтами?

— Боюсь, что ты чересчур закоснел в своих взглядах, чтобы понять, о чем я говорю, — сказала она. — Это подсознательное не дает или мешает женщине сделать все это, органически ограничивает ее.

— Да, — сказал он и со вздохом, в котором слышалась досада, откатился прочь.

— Ты куда? — спросила она.

— Давай поднимемся на вершину, — сказал он, — и посмотрим, какой оттуда вид. — И, обернувшись назад, крикнул:

— С минуту назад там был человек. С ружьем, — мгновение спустя из-за кряжа донесся звук выстрела.

Добравшись до вершины кряжа, он подождал ее и, протянув ей руку, подтащил наверх последние несколько футов. По ту сторону кряжа тянулось узкое поле, а дальше, за ним, — полоска деревьев, спускавшаяся к озеру. Однако единственное, что было видно, это макушки деревьев, да глубокая, остроконечная лощина, по которой шла долина. Вдалеке, подобно синему пятну на бледном небе, выделялись очертания города.

— Похоже на один из итальянских пейзажей, — сказал он, имея в виду удивительную прозрачность воздуха. Даже леса исчезали вдали, растворяясь во все более бледных оттенках голубого цвета. — До города по меньшей мере восемь километров.

Они немного постояли на вершине кряжа, глядя назад, на тот путь, которым пришли. Внизу они увидели человека с ружьем — он шел по краю поля, посматривая на деревья.

— Лесные голуби. Вероятно, на них он охотится.

Из взведенного ружья показалось облачко дыма, а через несколько секунд прогремел выстрел.

— Вот еще одно из мужских занятий, я полагаю, — добавил он.

— Какое это? — Она издали посмотрела на него.

— Стрелять. Да ходить на войну — ответил он. — Это тоже входит в условия?

— Да, — сказала она. — Конечно.

Снизу, из леса долетел слабый звук топора. За спиной у них, от подножья кряжа простиралась холмистая равнина, кое-где нарушаемая шахтами и лесами. — Она тоже подернулась голубоватой дымкой, точно они смотрели в котлован озера.

— В этом смысле тебе должно быть трудно, — сказал он. — Я имею в виду такое деление мира, — добавил он.

— В каком смысле трудно? — спросила она, и глаза у нее повеселели.

— Даже если поглядеть на это, — сказал он, показывая на расстилавшуюся внизу картину. — Поля, форму которых определили мужчины и экономика, придуманная мужчинами. Работа, которую в основном выполняют мужчины. Изгороди, которые подстригают мужчины, железные дороги которые были спроектированы и построены мужчинами, для машин, которые изобрели мужчины. Шахты, где работают мужчины, давая топливо промышленности, которой управляют мужчины. Если разделить все надвое, этому, видно, конца не будет.

— А как еще на это смотреть? — спросила она. — Что женщине, просто стоять рядом со всем этим и ждать?

— Она не стоит и не ждет, — ответил он. — Она помогает это создавать.

Маргарет рассмеялась.

— Поразительно, как глубоко укоренились предрассудки. — Она направилась по тропинке, которая вела назад, к поросшей травой полянке.

Следом за ней стал спускаться и он. Когда он добрался до крошечной полянки, она уже свертывала клочья бумаги и укладывала сумки. Она прихватила с собой термос с апельсиновым соком и теперь вылила остатки в чашку — пусть он допьет.

— Это так чудно, — сказал он, наполовину смеясь.

— Что чудно? — В ее голосе, предупреждая его, послышалась угроза.

— Да перевернуть мир с ног на голову. Это вроде того, как если б вместо человеческих голов увидеть их ноги. Конечно, если б женщинам были органически присущи какие-то качества, те другие качества, про которые ты твердишь, они бы как-то проявились до этих пор.

— Разумеется, они как-то проявились, — сказала она. Только у них никогда не было ни экономической, ни нравственной свободы, чтобы сделать с этим что-нибудь.

— Не вижу, почему у них не было. — Он покачал головой. — В известном смысле у тебя и таких людей, как Марион или Одри, больше свободы, чем у меня.

— Чтоб делать что?

— Быть самими собой.

— Я этого не понимаю.

— С тех пор, как я что-то узнал, я только и делал, что выполнял приказания других. По обязанности получил образование; по обязанности выполнял физическую работу. Да я никогда, ни разу не сел — не мог сесть и подумать о том, что мне действительно хочется делать. Да я был вечно на взводе, точно заводная мышь, и как только завод кончался, появлялись родители или еще какое-нибудь начальство и заводили меня снова.

— Может, тебя и угнетают, — сказала она. — Только по-другому.

— Но я не стану из-за этого терзаться, вроде тебя. Я не стану все мазать одним цветом. — Все еще сжимая в руке чашку, которую она ему дала, он сделал неопределенный жест в воздухе. — Это все равно, что смотреть на жизнь одним глазом и проклинать всех, кто смотрит двумя. У тебя и таких девчонок, как ты, больше свободы, чем у меня когда-нибудь было.

Она рассмеялась, качая головой, встревоженная тем, что она в нем пробудила.

— Свобода быть тем, что уже за нас заранее решили. И ничего другого, разумеется. Призрачная свобода. А что до тебя, так ты можешь быть, кем захочешь. Ты даже можешь работать.

— Я не вижу в этом никакой свободы.

— Увидел бы, если б тебе было отказано в такой работе.

— Во всяком случае, не вижу, кто тут может что-то изменить, — сказал он.

— Поэтому-то ты не хочешь видеть, как кто-нибудь это изменит, — ответила она. — Тебе так удобно при теперешнем положении вещей.

— Мне удобно? — переспросил он.

Она засмеялась.

— Людям всегда удобно. Они сопротивляются переменам. Это слишком многим грозит. Даже ты, будь ты действительно честен, признал бы это.

— Что признал? — сказал он, хмурясь.

— То, что я только что сказала: перемены тебя пугают.

— Я не боюсь испугов, — сказал он и храбро встал, чтобы показать, как он настроен.

— О, я не имею в виду, бояться трудностей, столкновения с неизвестностью. Бояться того, что ты представляешь собой как человек, когда тебя покажут таким образом, что ты ничего не сможешь понять. Ты видишь себя настоящим мужчиной, который вышел из мужской среды и поступает как мужчина; вот что вдалбливают нам в таких школах и таких домах, как наши.

— Я вовсе не чувствую в себе этой мужественности, — произнес он. — По большей части я чувствую в себе сопротивление тому, чем мне велели стать или чем, мне казалось, я должен стать.

— Ну ладно, по крайней мере на этом закончим один пикник, — сказала она, внезапно испугавшись того, что она приоткрыла. Она протянула ему сумку, небольшой мешок для провизии, и он повесил его себе на плечо. Свой завтрак он принес в бумажном пакете; она свернула пакет и просунула его в мешок. — Как по-твоему, пойдем дальше? — добавила она, — Или вернемся домой?