Зинаида Гиппиус - Том 7. Мы и они

• Название: Том 7. Мы и они
• Автор: Зинаида Гиппиус
• Издательство: Русская книга
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-268-00453-0, 5-268-00516-2

В 7-м томе впервые издающегося Собрания сочинений классика Серебряного века Зинаиды Гиппиус (1869–1945) публикуются ее книга «Литературный дневник» (1908) и малоизвестная публицистика 1899–1916 гг.: литературно-критические, мемуарные, политические статьи, очерки и рецензии, не входившие в книги.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Впоследствии ему пришлось испытать гораздо большее, но голова не кружилась, и забыл он вот эти свои верные точные слова, которых не следовало бы забывать ни ему, ни другим: «Конечно, талантлив… Но нельзя же так». Его сделали идолом; неудивительно, что свергли: главное свойство идолов быть непременно поверженными. В отличие от бога – поверженный идол уже не идол, а просто ничто, или хуже, чем ничто.

Печальна судьба Горького, и он ее недостоин. Он совсем не «ничто», он каким был, таким и остался. Если последние, сегодняшние, его произведения – «Городок Окуров»[61], «Чудаки» и др. все-таки хуже первых – не он виноват. Виноваты те, кто, вместо тихого признания таланта, сделали Горького идолом и заставили его поверить в свое идольство. Талант истерся от непрерывного напряжения удержаться на идольском месте, непрерывного – и напрасного.

Я вспоминаю это все для того, чтобы подойти к другому, новейшему, идолу – к Л. Андрееву. Он еще стоит, хотя сильно пошатывается. Уже зареяли над ним первые воронята – анонимные репортеры мелкой прессы. Так всегда бывает: кто больше хамит – тот первый спешит плюнуть в лицо, когда уже не страшно. Я убежден, что и у Л. Андреева был когда-нибудь светлый момент, и он мог произнести – наивные и верные слова: «Конечно, я талантлив… Но нельзя же так…» Но светлый момент, на общее горе, исчез бесследно; обеспамятел писатель, и, конечно, уж не прийти ему в себя, так же как и Горькому.

Сравнивая эти два средние таланта, этих двух писателей, таких близких между собою не по одной судьбе, а по ясной преемственной связи, я все-таки должен признать, что Горький талантливее, вернее, и, главное, умнее Л. Андреева Разница в росте не очень большая, но она есть. И Горький, – что важно, – гармоничнее Андреева. Его мысли, его желание, его тема – в большем соответствии с его силами; Леонид же Андреев только и делает за все годы успеха, что покушается на избранную им тему с негодными средствами.

Содержание Горького очень определенно: человекоборение. Человек встает на человека, за человека, во имя человека, ради человека… и т. д., как угодно, но все в одном круге. Этот круг, в меру среднего таланта, Горьким использован – и Горький поныне ему верен. Пытался он как-то подделаться под новую терминологию, объявил в «Исповеди», что человечество, народушко, – Бог, но из этого ничего не вышло.

Л. Андрееву возиться с «голым человеком» показалось мало. Он поприслушался к Горькому и, взяв у него «человека», решил, что особенно «гордо» быть человеком, который борется… со стихией, с мирозданьем, с Космосом, с хаосом, – с Богом. Надо, во-первых, приделать человеку большое «Ч», а во-вторых, поставить его лицом к этому самому Космосу (тоже с большой буквы) – и пусть спрашивает. «Да Ты… Да Я… А Ты что? А коли так, Я»… и проч.

Л. Андреев попал на это не сознательно, и даже индивидуального тут не много; по выражению одного писателя, теперь все гимназисты только и делают, что становятся перед Космосом и «вопрошают». Андреев попал в жилку, стал выговаривать слова, которые у гимназистов не выговаривались, а только «горели в душе». Естественно, что гимназисты узнали родного, возопили от радости и стали его качать.

Общее наше гимназичество нашло своего пророка. Если бы Л. Андреев был способен хоть отчасти понять свою тему, – он понял бы, что для нее нужен не талант Достоевского, – зачем! это не обязательно, – нужна хоть какая-нибудь прикосновенность к истории человеческой культуры, хоть малейшая работа ума, хоть тень философии. Наши гимназисты прочтут Бюхнера – и тотчас же становятся перед Космосом, считая, что образование их раз навсегда закончено. В постоянном гимназичестве, в вечной невзрослости пребывает и Л. Андреев, полагая, что достиг самых «гордых» пределов человечности, а ежели чего не хватит – силой творческого гения прикрыть можно. Существует мнение, что ум вредит художнику, разъедает талант. Даже если это верно (верно ли?), то неужели скажем, что… отсутствие ума художнику помогает и талант этим питается? Можно ли представить себе… ну хоть Ивана Карамазова дураком? Или Печорина – не умеющим связать двух мыслей? Или Демона – полуидиотом?

У Л. Андреева поразительна глупость его героев. Это, помнится, отметил и Мережковский. Гоголь мечтал «выставить черта дураком»; Л. Андрееву удалось воплотить эту мечту – в Анатэме. Глупее Анатэмы разве одни «батюшки», которые такого дурака испугались и вымолили на него запрещение. Запретный – он только слаще и соблазнительнее стал для недоумков.

«Gaudeamus», последняя пьеса Л. Андреева, та, по поводу которой зареяло над «обожаемым» первое воронье, – ничуть не хуже предыдущих, совершенно так же плоха. Стояние перед Космосом замаскировано «простотой реализма», но маска дырявая, и, в сущности, все на своих местах. Мы узнаем из «Gaudeamus'a»[62], что студент, будь он стар или молод, совершенно такой же пошляк и болван, как граф Лоренцо («Черные маски»), как рабочие («Царь голод»), как все герои (имена их ты, Господи, веси!), всевозможных общественных положений – до положения Дьявола включительно. С одной разве внешней стороны «Gaudeamus» похуже старых пьес Андреева: язык побезграмотнее (наскоро пишет!), банальности побольше. Но и то! Если вспомнить оскорбительные безвкусицы «Голода» и «Масок»… пусть уж лучше пишет по-газетному.

Есть еще одна пьеса у Л. Андреева, не новая, а новейшая: «Океан». О ней, в сущности, и писать не приходится, в печати ее нет. Но зато в печати есть великолепные, яркие и ясные о ней отзывы, такие яркие, что, пожалуй, можно обойтись и без самой пьесы. «Властитель дум» собрал в редакции «Шиповника» «сливки русской литературы и критики» (Аничков, Боцяновский, Арабажин, Рейснер и мн. др.) и прочел перед ними «Океан». В сливки, конечно, попали и мухи. Одна такая муха написала об «Океане» очень любопытно. Муха еще полна трепета, еще не учуяла, откуда потянуло ветерком, да и упражняется она в газете «Речь», а «Речь» необыкновенно консервативна по отношению к литературе. Раз преклонившись перед Л. Андреевым – она не скоро отклонится.

«…Я подсмотрел то, – пишет благоговейная муха, – что (чего?) никто и никогда не имеет права видеть: зарождение таинственного цветка поэзии. Мне и страшно, и радостно было, как искателю клада, который бы увидал цвет (клад увидал цвет?) папоротника… Эти переживания…» «переживались вчера в редакции Шиповника». «…В эту ненастную ночь собрались…» на чтение «Океана».

«Эту лирическую поэму, «суровую и нежную, пропитанную соленым запахом моря, читал Ходотов». «Закипали споры…» (Упоительно все, просто грех сокращать цитаты, да жаль места.) Вот «самый интересный момент»: автор «дает свои разъяснения». «И неожиданно перед слушателями раскрывается самый процесс творчества Леонида Андреева». «В основе – один из тех традиционных „проклятых вопросов“, который давно уже стал общим местом (!!) и давно волнует» «совсем юные головы в гимназических фуражках» (трогательная добросовестность!) «Сознательное и бессознательное, человек и стихия, относительное и абсолют».

(Вот это не в бровь, а прямо в глаз. Автор и не подозревает, как он глубок и как ярко нарисовал «Океан».)

«…Хаггарт (очевидно, переодетый Лоренцо) пьет, но человек, который в ресторане требует водки, разве не кричит: «Хаос, приди на выручку!»

(Довольно неожиданно? Но не для меня. Я этого именно и ожидал, об этом и говорю.)

«Берег и океан, человек и стихия, не „подлая человеческая жалость“, а борьба… победа…» – продолжает, захлебываясь, рецензент, попавший в сливки, – по далее мы за ним не пойдем. Не все ли он сказал, что нужно? И с какой наивной точностью, вплоть до гимназических фуражек. Какая прекрасная иллюстрация! И ученик не больше учителя… Л. Андреева я тут оставлю – надолго, если не навсегда. Да будут эти строки моим последним «прости». Когда он напишет следующее свое произведение, можно перепечатать любой из моих отзывов, этот или какой-нибудь прежний. Одинаково попадет в точку.

Но оставить гимназистов, вызывающих Космос на бой, к сожалению, еще нельзя. Это повсеместное вызывание въелось в нашу сегодняшнюю «литературу»; не хочешь, а наталкиваешься.

На нем построен и новый роман Арцыбашева. «У последней черты» (альм. «Земля», сб. IV). Роман уже конфискован, по, конечно, не за «вызывание Космоса», а за специфическое «Сапинство». Арцыбашев не снискал себе славы Андреева; его «Санин» имел громадный успех, но это дурно написанное и грубое произведение пленяло гимназистов двойственно: наполовину знаменитым «вызовом», а наполовину… любовной «смелостью». У Арцыбашева таланта, как данного, во всяком случае не меньше, чем у Андреева. Я помню его старый рассказ «Смерть Ланде». Еще в те времена он был написан, когда порабощающая мода стоять перед Космосом не явилась. «Смерть Ланде» – нужная, заботливо написанная вещь, и вся она – вопрос. Тот, правда, вопрос, который легко может перейти в «вызов» и немедленно превратиться в смехотворную безвкусицу. Арцыбашев не удержался, соскользнул сначала в «Санина», а затем в «Последнюю черту». Параллельно таяла и художественность. Язык, скверный, небрежный в «Санине», – в «Последней черте» дошел до банального безграмотства. Уклон к подражательности, чуть заметный в «Смерти Ланде» (Ланде слегка напоминает «Идиота»), превратился в беззастенчивое «скатывание» лиц, образов и мыслей. Новый роман Арцыбашева – это ряд гримас: Достоевского, Толстого, Чехова и… самого Арцыбашева в «Санине». «То скрипка слышится, то будто фортепьяно…», то визг пальца по стеклу.