Зинаида Гиппиус - Том 7. Мы и они

• Название: Том 7. Мы и они
• Автор: Зинаида Гиппиус
• Издательство: Русская книга
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-268-00453-0, 5-268-00516-2

В 7-м томе впервые издающегося Собрания сочинений классика Серебряного века Зинаиды Гиппиус (1869–1945) публикуются ее книга «Литературный дневник» (1908) и малоизвестная публицистика 1899–1916 гг.: литературно-критические, мемуарные, политические статьи, очерки и рецензии, не входившие в книги.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Вот до каких мыслей и ощущений может довести проповедь того, что нельзя проповедовать, нельзя доказывать, чему нельзя учить. До абсурда, до отрицания фактов, даже факта человеческой природы. Ибо если (не постыдимся детских примитив-ностей) человек есть мыслящая тварь – то каким образом мы тут же допустим, что эта мыслящая тварь не нуждается в смысле? Или это лишь игра слов? Ну, тогда нечего и употреблять слова, которыми можно так страшно играть.

Период уклона в проповедничество в той или иной среде, и приспособление «своего» к этой среде – несомненно, должен пройти, когда каждый из нас поймет, что он не имеет никакого преимущества ни перед кем: ибо если он сейчас знает больше, то и спросится с него больше, и если знает и не кричит, и не услышат ближайшие и не подойдут, чтобы выйти вместе – то он так же задохнется, как незнающие. Он должен думать о каждом ровно столько же, сколько о себе, ни больше, ни меньше. И о себе, сколько о нем. Говорить «свое» всем, как самому себе, не предполагая его ни выше, ни ниже себя. Раз это нужно сейчас лишь для тех, кто действительно как я, – то можно ли иначе?

Кому сейчас не нужно, кто еще слишком далек – тот и не примет твоего, под какими сладкими соусами его ни подавай.

Старая истина: относись к другому так, как к самому себе. Еще бы не старая: старее вечного ничего нет. Но, конечно, делать это нужно без всякой наивности и отвлеченности. То есть если я, утвердив, что все по существу то же, что я, и для каждого тот же единый выход «на ту сторону» как и для меня, – если я вместе с тем предположу, что все до последнего, в одну и ту же данную минуту истории, на одной со мною точке пути, а потому едва я крикну – должны все ринуться вместе к выходу и выйти, – это, конечно, будет наивная отвлеченность, а кроме того, абсурд по отношению к истине. Тогда мне и кричать было бы не нужно, все бы вместе в один момент пошли бы и вышли; спаслось бы «человечество»; да, но ни один «человек» бы не спасся. А ведь «все» лишь тогда ценность, когда они тоже и «каждый», отдельный, особенный и равный другому.

Верность мысли для нас подтверждается опытом. И мы видим, что происходит. Нашими поучениями не поучается никто. Нашими убеждениями не убеждается никто. Но каждый раз, как мы говорим свое, заботясь лишь сказать его, как самим себе – откликается один, другой, третий, из таких, по нашим внешним соображениям, дальних, что, не откликнись он, – никогда и не узнали бы мы, что он – ближний.

Да, скажут мне, «пока солнце взойдет, роса очи выест». Что это, один, другой, третий? Истина пожинает народы, как поля. Прежний взгляд был лучше: пророк ведет толпу, пастух пасет стадо. Что же, однако, делать тем, кто не стадо и не пастух? Куда же их девать? А их все больше и больше, они-то и идут бесстрашно в одинокое подполье, они-то и куют там в огне и железе свое «я», которое не растает бесследно во всех, когда они скажут: «мы». И ведь все равно в конце концов пророк всегда уходит от толпы, пастух – от стада, как Толстой ушел от своих учеников; и остаются ученики одни, и учитель один. Он со своим учением, они – с его исковерканным образом.

Нет, уж, должно быть, и эта старая, особенно как-то забытая истина – тоже вечная истина: не называйте учителем никого и не называйтесь учителями. Хорошо, что она не нами измышлена, – хорошо, что она была забыта: мы теперь встречаем ее с готовой душой; она – новая для нас, и она – вечная. Мы ее заслужили – и она нам открывается.

Может быть, и вся эта заметка звучит немного как «поучение». Но это поучение самим себе, а потому не опасно. Хочется, так хочется, так внутренно надо смотреть на мир широко открытыми, доверчивыми глазами, без страха за него, – и без страха за себя. И кажется, что это не только нужно, но и возможно.

Прав Достоевский: страшна действительно только свободная воля человека, свобода выбора, несомненно нам всем данная и всеми ощущаемая, какими бы мы рассуждениями не старались ее уничтожить. Ведь это мы делаем исключительно от страха. Но необходимо преодолеть страх, принять или не принять свободу раз навсегда (и тоже свободно), потому что, не сделав тут выбора – я не могу ни быть, ни не быть.

А я, и каждый, и все – не то, что должны, о, громадная разница! но хотят или быть, или не быть. Больше: если прав верящий в другого, как в самого себя и так судящий, – то я скажу, что мы все хотим не не быть, а быть. И если быть – то непременно со смыслом, ни за что без смысла.

Послесловие

Читатель (строго). Нельзя ли узнать, о чем вся эта меледа? Какие «прозрения», подполья и точки? При чем Лев Толстой?

Автор. Извините… Я вижу, – действительно туманно. Год тому назад было написано… Целый год!

Читатель (не извиняя). И вы думаете, что год тому назад мы были достаточно глупы, чтобы прочесть вашу статью и не потребовать вас к допросу? Нет, это возмутительно! И чего редактора смотрят?

Автор (робко). Редактора не виноваты… Я же, со своей стороны, если вам кажется непонятно…

Читатель. А вам понятно? Кому это может быть понятно? Вы говорите «прежде мы писали лучше»… Ну, так и не писали бы, если разучились.

Автор. Вы очень строги. А, а, понимаю! Вы – случайный читатель. Вам, вероятно, и «Весы»-то в первый раз попались! Вы неопытны: мы всегда так пишем, без всяких конкретных фактов и не обращая внимания на то, что вокруг происходит: просто «мы», «они», «оно», где-то, что-то и вообще.

Читатель. «Вообще»? «Оно»? Позвольте, я уж не так неопытен: я читал и про соборный индивидуализм, и про индивидуалистическую соборность, про анархический мистицизм… И, наконец, вы претендуете говорить ко «всем»… Я – один из всех. Говорите, пожалуйста.

Автор. А вот этот… соборный индивидуализм, он вам понятнее казался, чем моя статья?

Читатель (сердится). Мне что? Мне все равно. Я терпим. Кричит человек, что он – индивидуальный соборник, – кричи, будь чем хочешь. Но, по крайней мере, выдумал себе имечко. Определяет. А вы – неизвестно что и неизвестно о чем. Это не добросовестно.

Автор. Да ведь не забудьте, – это я год тому назад…

Читатель. А, значит, вы теперь – тоже мистический соборник?

Автор. Нет, нет! Послушайте, я вам скажу правду. Вы, кажется, простой человек. Я уж перед вами покаюсь.

Читатель. Ну? Говорите, только проще. А то не пойму.

Автор. Теперь, видите ли, такая полоса, что люди не умеют говорить. Писать многие умеют, а говорить – никто. Дело же писателей – литература, и пока они «творят», стихи ли, повести ли, художественную ли критику пишут – все идет отлично. Но если вздумает кто-нибудь писать о том, о чем нужно не писать, а говорить – выходит чепуха и меледа, одно огорчение. Допустим на минуту, что мне есть что сказать, а мистическому соборнику какому-нибудь – нечего. И все-таки мы оба, чуть начнем «проповедовать» писанием – одинаково беспомощны. Я только берегу слова, намеренно обволакиваю туманом, – те же хватают и пишут беззастенчиво первые попавшиеся – но вы, читатели, ровно ничего не понимаете. И правы. Непременно и несомненно правы! Мне это горько, но что же себя обманывать?

Читатель (самодовольно). Раз уж вы сознали, что не умеете говорить, то и не говорите.

Автор. И не буду. Честное слово, в последний раз. Я лучше вам стишки, покороче, напишу какие-нибудь.

Читатель. Вот это отлично.

Автор. А если встретимся с вами где-нибудь в другом месте, где вы будете уже не читатель, а просто человек, так я, может быть, с вами и о деле поговорю, постараюсь поговорить. И уж тогда определенно, без «оно», «они» и «вообще». Вы не сердитесь.

Читатель (сухо). Где ж встретимся? Нет уж, вряд ли… Вы пописываете, мы почитываем… А какие ж у нас с вами дела? У нас свои дела… Жизнь не ждет, времени немного… Скоро и читать-то декадентские журналы некогда будет. Вы извините, что я так на вас сразу напал. Просмотрел статейку… Вижу – канитель с претензиями… А в сущности мне ведь решительно все равно.

Автор (грустно). Все равно? Я так и знал. И вы правы. Но, подождите…

Читатель. Ей Богу, некогда. До свиданья-с!..

Братская могила*

Леонид Андреев. Рассказы. Л. Зиновьева-Аннибал. Трагический Зверинец, Тридцать три урода, Сборник «Знания XVI», «Ссыльным и заключенным» (изд. «Шиповника») и многие, многие другие.

I

Мне всегда казались неинтересными рецензии в виде отчетов: такое-то содержание, написано плохо или хорошо, издано так-то. Я и писать эти отчетные рецензии не умею, и читать не люблю: лучше я самую книгу прочту, чем узнаю содержание в пересказе. Могут быть интересны только общие мысли, возникающие у критика «по поводу» книги, о которой он говорит.

Руководствуясь этим принципом, я и писал до сих пор мои рецензии. Но вот, случилось, что «по поводу» русских книг самого последнего времени у меня как будто нет никаких общих мыслей. Меня влечет к самой краткой, казенной отчетности. Какие мысли дает благотворительный сборник «Шиповника»? Скорее чувства возбуждает, чем мысли. Терновый венок на обложке… Цель сборника – в самом деле прекрасная цель, и невольно хочется остаться лишь в области этики, судить и хвалить людей, принявших в нем участие, – именно как прекрасных людей, а не как литераторов. Тем более что в книге много вещей старых, даже очень старых, давно оцененных с литературной точки зрения. О слабой, вымученной и некультурной вещи Л. Андреева «Елеазар» я, кажется, упоминал даже на этих самых страницах. «Жизнь человека» еще слабее, но самой слабой, уже не слабой, а прямо позорной, пошло-грубой до скверности, надо назвать драму этого писателя «К звездам», которую он только что выпустил в своем собственном «Сборнике рассказов». Драма, кажется, написана давно. Во всяком случае прошло достаточно времени, чтобы опомниться и если не уничтожить, то спрятать рукопись в стол. А он ее печатает и выпускает! Как мало друзей у русского литератора! Никто ему вовремя не даст душевного совета! Единственная недурная вещь Андреева в его сборнике, это – рассказ «Губернатор», испорченный только тем, что неизменно портит нашу последнюю беллетристику, – тем, что это – «картинка революционного времени». Да, нечего себя обманывать, нечего скрывать: революция не удалась… в литературе. Я это утверждаю; и как литератор – печалюсь немного, но как революционер – радуюсь: ведь это может означать, что революция наша еще не кончилась, не отлилась в форму и не застыла, она – еще не искусство, она – еще только жизнь. Бесчисленные и упорные попытки ввести ее в литературу – лишь вредят ей, ей самой, и вредят литературе: потому что кто за эту задачу теперь ни берется, – всякий, независимо от своего художественного таланта, дает, непременно, бездарную вещь. И революция, преподнесенная под соусом лжеискусства, невольно раздражает, незаметно надоедает. Повестям, рассказам, поэмам и трагедиям наступает время, когда проходят времена прокламаций. Что-нибудь одно из двух.