Зинаида Гиппиус - Том 6. Живые лица

• Название: Том 6. Живые лица
• Автор: Зинаида Гиппиус
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2002
• ISBN: 5-268-00453-0, 5-268-00514-6

В шестом томе впервые издающегося Собрания сочинений классика Серебряного века Зинаиды Гиппиус (1869–1945) публикуются две книги ее воспоминаний – «Живые лица» (1925) и «Дмитрий Мережковский» (1951), последний прижизненный сборник стихов «Сияния» (1938) и стихотворения 1911–1945 гг, не вошедшие в авторские сборники.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

IV

Рай

<1> Intermezzo

«Как захотите – вот и приходите», –
Сказала Данту, с ним прощаясь, Тень.
О, если так, и дело в «захотите» –
Идти хотел он на другой же день.
«Но почему прибавила туманно:
„Когда успеете“?.. – Вот это странно!
Ведь времени-то вовсе нет в аду…
Да что тут думать? Завтра и пойду», –
Решил он твердо. Был в решеньях смел.
Их взвешивать – не то что не умел,
Но если общий план казался строен –
Себя не утруждал, и был спокоен.
И вот, мечтая о грядущем дне,
Уж видел он и стертые ступени,
Что в ад спускаются. А там, на дне,
Он видел, как идет навстречу Тени,
И как вдвоем идут они туда,
Где он доселе не был никогда,
Но будет завтра с нею… «Что сказать
Привратнику? Он может помешать,
Как помешал не раз, – два раза, – Тени…
И всё ж я поклялся – и мы пойдем!
Не я один, и не она – вдвоем!»
Дант делал множество предположений:
«Да вот: я попросту скажу ему,
Что к родичу пришел я своему.
Что он давно уж посылал за мной,
Он хочет повидаться, да и с той,
Которую я тоже взял с собой.
С ним сговоримся вмиг… Он даст совет…
Да, хорошо… А если вдруг да предка,
Столь славного, – пока еще там нет?
Вдруг он еще в Чистилище? Нередко
Ведь там сидят по пять и шесть столетий,
Пока не станут чистыми, как дети…
У предка ж знаменитого грехов
Немало было… Вот и не готов.
Не Дон-Жуана ль вызвать? О, скандал!
Его-то уж наверно не видал
Никто по тем местам, и не увидит.

Его привратник, верно, ненавидит…
Но – эврика! Нашел я наконец!
Я вызову синьору Беатриче.
История двух любящих сердец
Известна мне. А Беатриче – там,
Об этом предок мой поведал сам.
И хоть в лицо синьоры я не знаю,
Меж душами не много, ведь, различий,
И эту Биче тотчас угадаю.
Заступится она, и за ограду
Пройдем мы с Тенью, что одно и надо.
А там…» – Он не додумал, засыпая
В мечтаниях о завтра и о рае.

2

Но это – «завтра»… На него недаром
Ни рифм, ни ассонансов даже нет
(Что знает самый маленький поэт).
Без всякой связи с днем «сегодня», – старым,
Оно готовит новый, свой, привет.
Привет, как правило, всегда нежданный
И неприветливый, и нежеланный.
Мудрее не загадывать заране,
Чтоб «завтра» оставалось как в тумане.
В аду нет спешки: всё идет привычно,
Медлительно, и очень методично.
Столетия – и те в аду не прытки:
Не птицы, и не кони, а улитки.
Там неожиданного нет. Однако,
Здесь, на земле, случается и всяко.
Для мудрости был Данте слишком молод,
Но он стоял у самого преддверья.
Как иначе? Он знал уж адский холод,
И тьму. Он слышал голоса неверья…
Хоть многое ему и удавалось,
Но промахнуться все-таки случалось.
Тогда без жалобы, без лицемерья
Он в неудаче лишь себя винил,
А это очень прибавляет сил.

3

Вот так и утром, в тот же самый день,
Когда он с полной твердостью решил
Спуститься в ад опять, увидеть Тень, –
Он вспомнил вдруг… о чем совсем забыл,
Мечтаньями о рае очарован.
Забыл, что он… ведь он мобилизован!
А эти дни – он был лишь в отпуску.
Возможно ли, своим занявшись делом,
Такую вещь забыть, – и как посмел он?
Он чувствовал тяжелую тоску,
И даже стыд… Не пропустил ли срока?
Мог провести в аду, ведь, год он.
В волненье, озабоченный глубоко,
Тотчас же бросился наш Данте вон.
Но, к счастью, не случилось ничего.
Должно быть, время сжалось для него,
И дни течения не изменили, –
По счету все остались, как и были.
И Дайте вовремя пришел, как раз
В тот самый день и даже в тот же час,
Чтобы принять – он думал, искупленье
Вины своей – а принял назначенье,
И новое, которому был рад.
Он сразу позабыл и Тень, и ад.
Ему поручено святое дело,
И надо совершить его умело.
Италия… Она теперь такая,
Что не Флоренция, а вся родная.
Ведь Данте – летчик был, и очень ловкий,
Отлично знал воздушные уловки,
Уже имелось на его счету
Заслуг – да и порядочных! – немало.
Сбивал три авиоиа на лету,
А то и больше… Всякое бывало.
Когда он действовал, то времена
Немного, правда, были поспокойней.
Как жестоко горит теперь война!
Ну что ж, тем лучше, слаще и достойней
Тому, кто верный родине слуга,
Уничтожать и бить ее врага,
Храня Италию от разрушенья…

4

Вот Время, цепь свою сквозь жизнь влача,
Цепь, от которой нет у нас ключа,
Еще проволокло куда-то звенья…
О, как горит воздушная война!
Чем завершится, наконец, она?
Неаполь, Генуя… до Таормины –
Нет города, где б не было руины.
Не пощажен и вечный город Рим.
Где Данте наш? Уж жив ли он? Что с ним?
Он жив. За ним теперь уж целый ряд
Геройских подвигов… да и наград.
Сам Муссолини наградил его…
Но нам другое в Данте интересно:
Каким он стал? Что в сердце у него?
Конечно, чуждым это неизвестно,
Для них – лишь славный он герой. Но те,
Кто этого героя знал и ране,
Кто близок был живой его мечте,
Кто слышал разговоры в океане
И мог в Чистилище за ним идти, –
По тихому пустынному пути, –
И знать, какими увлечен он снами, –
Те догадаются о многом сами.
Вначале долг он исполнял беспечно,
Бесстрашно, жертвенно и безупречно.
Да, впрочем, так же делал и потом,
Когда беспечность уж иссякла в нем.
Он славою своей не дорожил:
Он просто – действовал. И просто – жил.
А жил теперь он днем и ночью – в шумах.
Притом в таких, каких никто и в думах,
В воображении, не представлял:
Различные – один в другой врывался,
Один в другой – и так наперерыв.
И с пулеметным стрекотом сливался
Упавших авионов острый взрыв.
И с диким лаем, в облака-подушки
Плевались ядрами в кого-то пушки.
И мерное жужжанье авиона
Не заглушало сдавленного стона.
И были это уж не шумы, – грохот,
Как пьяных дьяволов бесстыдный хохот,
Иль сатаны в проклятом вожделеньи…

Но Дант, как будто, не терял терпенья.
Всё так же он бесстрашен, горд и смел,
Всё так же точен, быстр его прицел,
Он бьет врага… И только всё суровей
Его глаза и сдвинутые брови.
Кому заметить было в тех местах,
Что он опять живет – в своих мечтах?
Мечты прямому долгу не мешали,
Казалось даже, в чем-то помогали,
Но в чем? Он этого не понимал,
Не зная сам еще, о чем мечтал.
Раз Данте опустился очень низко
К аэроплану, – он его и сбил, –
И увидал того, – но близко-близко, –
Кого он только что, и сам, убил.
Он в темной луже головой лежал
И, кажется, был жив еще, – дрожал.
Он был уже не враг, – он умирал.
И вот – душа у Данта пронзена
Не жалостью – а завистью престранной;
И мысль пришла ему, совсем нежданно:
«Едва пройдет минуточка одна –
Где был и я когда-то… там, в аду…
А я туда сейчас не попаду!»

Как много понял Данте в этот миг!
Ведь он в мечтания свои проник.
Он понял, что мечтает не о Тени,
Не думает он и о райском саде,
Что за сады! Мечтает он – об аде.
«Хоть океан! Пусть воет там волна,
Но в этом вое всё же тишина.
В других кругах бывают крики, пени,
Но с тем, что здесь, – какое же сравненье!
А этот длинный, семисотный путь
В Чистилище? Пустыня, тишь вокруг.
Вот где бы можно было отдохнуть!
И если б дали выбирать мне круг…»
Мысль ядовитая мелькнула вдруг
«Ведь я бы мог и сам… Одно движенье,
Руль в глубину… Никто б и не узнал…»
Но тотчас Дант, с великим отвращеньем,
О смерти нарочитой мысль прогнал.
Не знал он, только чувствовал невольно,
Иль кто-то знал, – и в нем же, – за него,
Что там, за этой смертью самовольной,
Ни ада нет, ни рая – ничего.
А «ничего» не мог же Дант желать?
Для ничего не стоит умирать.

Однако, смертный жить без тишины
Не может, ни душа его, ни тело.
Ему на это силы не даны.
А если он, как будто, без предела
Выдерживать всего того не может,
Что делают и с ним, и он с собой, –
Пусть верит, что предел ему положат,
И каждому иной, особый – свой.
Всё понял Дант средь грохота, в огне,
И затаил в сердечной глубине,
Всегда такой таинственной и цельной.
Тогда приблизился и час предельный.
Отдача сил его была полна,
Душевных и телесных, – вся сполна.
Бесшумная, нежданная, без гула,
Вдруг молния какая-то сверкнула,
Мысль оборвав последнюю. И он
В такой бездумный погрузился сон,
Что будто и не думал никогда
И ни о чем. И будто без следа
Исчез он сам в волшебном этом сне,
В его святой, нездешней тишине,
Как на ночь мать целует, уходя,
Свое родное, милое дитя,
Так, с поцелуем, Время отступило,
С собою унеся что есть и было.

5

Возвращенье
Открыв глаза, увидел Данте: свет, –
И что-то незнакомое вокруг.
«Какой же свет, когда меня уж нет?
Иль это новый, неизвестный Круг?»
Но тотчас понял, в тяжком отвращеиьи:
«Да это просто… просто возвращенье!»
И вот уже склоняется над ним
Лицо хоть доброе, но человечье.
Тихонько трогает его предплечье.
И чей-то голос говорит, с заботой:
«Однако, задали ж вы нам работы!
Но сильный организм. И если б вас
Сюда, ну скажем, хоть бы через час,
А не чрез шесть, ко мне бы принесли,
Вы скоро бы опять летать могли.
И эта бы рука…» – «Рука? Что с ней?»
– «Так, ничего. Ведь не болит сильней?
Не движется она у вас покуда.
Но вы пришли в себя – уж это чудо.
Рука поправится, не бойтесь. Только
Ей время нужно, и не знаю сколько.
Вот оттого и говорю: летать
Придется вам немного обождать.
Как понимаю вашей жизни стиль я!
Крылатым тяжело покинуть крылья.
Им на земле уж как-то скучно, душно…»
Но Дант ему ответил равнодушно:
«Нет, мне не скучно это, отчего же?
И по земле ходить люблю я тоже.
Ведь ноги-то мои, надеюсь, целы?»
– «О, совершенно! Можете вы смело
Начать прогулки с завтрашнего дня.
Но небольшие. Слушайтесь меня.
Ничем выздоровленью не мешайте.
Еще вы слабы. Лестниц избегайте».
– «Да, лестниц! Как не так!» Но лекарь вышел
И этих слов насмешливых не слышал.

6 В рай

Вот, наконец, опять, опять она!
Ее давно истертые ступени…
И сырость лестницы, и глубина…
Да, всё, как было, всё без изменений.
Боялся очень он, что не найдет
Случайно им тогда открытый ход.
Но всё на месте. Только Дант не тот.
Решимостью глаза его горят,
Он бледен, и рука на перевязке,
Но шепчет про себя: «Ну, это сказки!
Я Тени помогу – на то, ведь, ад.
Пусть встанут на меня все силы ада,
Я это дело кончу – и как надо».
Вот он спускается всё ниже, ниже,
Уж скользкими становятся ступени…
Где им конец? Казалось, что он ближе.
Иль это лестница не та, и Тени
Он, по условию, внизу не встретит,
На зов – упырь какой-нибудь ответит,
Сова, иль мышь летучая?.. Их там,
И даже здесь, так много по стенам
Висит уныло головами вниз…
Приятный, нечего сказать, сюрприз!
Да всё равно, назад не подыматься,
Хоть бы пришлось на лестнице остаться!

Решимость и была награждена:
Оборвались ступени – над провалом.
В провале не было заметно дна,
Лишь брезжила неясно серизна –
Как будто свет. И, не смутясь нимало,
Дант прыгнул к этой серости, в провал,
И очень ловко на ноги упал.
Повязка сдвинулась слегка с руки,
Но он решил, что это пустяки.
И, оглядевшись, увидал направо,
Как подворотня, низенькую дверь –
Чуть годную, пожалуй, для мышей,
Для душ бесплотных, но не для людей.
Но Дант сказал: «Уж не смешно ли, право,
Бояться узости? Прошел я в щель
Тогда, из океана… Неужель
Я не пролезу как-нибудь теперь
И в окаянную такую дверь?»
Он лег ничком, пополз… И вот, едва
Отверстия коснулась голова,
Как дверь высоко поднялась над ним
И стала дверью. Так что за порог,
Встав на ноги, шагнуть он мог.
Давно к удачам он привык своим,
И этому не очень удивился,
Как и тому, что за порогом Тень,
Знакомая, стояла перед ним.
Она – такая же, и розовело
В ней, сквозь туман, как будто бы и тело.
Дант, в радости, ей низко поклонился,
Сказав: «Какой удачный нынче день!
Идем скорее, кончим наше дело,
Привратника я вовсе не боюсь,
Но действовать нам нужно смело,
И оба мы туда пройдем, – клянусь!
Но поспешим. Здесь длинные дороги,
А у меня еще не крепки ноги.
Вы знаете, я мог прийти сюда
Не так, как приходил тогда,
А иначе, как и другие…» – «Нет! –
Сказала Тень. – Всей силою и волей
Я требовал, чтобы земной ваш свет
Вы не покинули теперь неволей.
Вы были на краю… Я не желал –
И вас моим желаньем удержал».
– «Но почему? – сказал он беспокойно. –
А я мечтал… Рвалась душа моя
Прийти сюда скорей, и сразу, вдруг…
И к этому был очень близок я.
Иль не устроили еще тот Круг,
Где поместиться мог бы я достойно?»

Они тихонько двигались вперед,
Куда-то дальше, влево от сарая.
Там снова опустилась эта дверь,
Что вверх взлетела, Данте пропуская.
«Про этот Круг я ничего не знаю, –
Тень отвечала. – Знаю лишь одно:
В каком бы круге вы ни оказались.
В таком или другом, но всё равно
Вы в этом Круге так бы и остались…
Пришедшим не как вы – запрещено
Круг, им определенный, покидать…
Вам это раньше надо было б знать.
Таких же, чтоб повсюду здесь ходили,
Из нас лишь двое: я, – да он, Вергилий».
– «Ах, вот что! Понимаю! Я вам нужен.
Я недогадлив. Право, я сконфужен.
Для этого меня в аду земном
Так бережно вы, значит, сохраняли?
Ну что ж, тем лучше, я приду потом…»
– «О Данте, Данте, вы капризны стали.
Ведь вы бы чувствовать должны прекрасно,
Что я люблю вас…» – «Да? Меня – иль предка?»
– «Нет, Данте, невозможно! Вы кокетка!
Вы избалованы, теперь мне ясно.
И все-таки вас нежно я люблю.
А споров, знайте, я не потерплю».

Но Дант уже опомнился. Смиренно
Прощения у Тени попросил.
Он неизменен. Да и неизменно
Его решенье. Полон новых сил.
Боится лишь, туда ль они идут?
Всё как-то очень незнакомо тут.
Какие-то всё пустыри, пески,
Болит рука, но это пустяки.
Вдруг Тень заметила на перевязке
У Данта темно-бурое пятно
И побледнела вдруг, как полотно.
Он сдвинул перевязь, тогда, в провале,
И выступила кровь из свежей раны.
«Что с вами, друг мой? Как бледны вы стали!
Я должен вам сказать, что наши раны…
Ну, словом, здесь (и, кажется, давно)
Показывать нельзя, запрещено,
Кровь человеческую адским сводам,
Как солнцу – на земле. Земным народам
Хоть это запрещенье и дано –
Да разве думают они о нем?
У нас, коль запрещенье преступаем,
Никем наказаны мы не бываем,
А сами же собой, и это знаем.
И вот, теперь, с таким на вас пятном,
Нам шагу дальше сделать невозможно:
Здесь, в пустоте, – и то неосторожно».
– «Но как же быть? – воскликнул Дант в смущеньи.
Назад? Да ни за что! О, без сомненья,
Я не вернусь. А эта кровь – моя,
И за нее не отвечаю я».
(Заметим в скобках: Данте лишь сейчас,
В аду, о крови вспомнил в первый раз.
Положим, видел-то ее он мало:
Ведь там – орудие его стреляло
В летучую машину. А людей,
Что падали на землю вместе с ней, –
Сама земля же их и убивала.)

Тень вдруг проговорила: «Погодите,
Здесь место есть недалеко одно,
Песком забвения усыпано оно.
Я принесу песок. И если оба,
И я, и вы, – мы правы, и не злоба,
Не что-нибудь худое движет нами,
А только всемогущая любовь –
Тогда увидите вы чудо сами:
Сотрет песок забвенья эту кровь».

Скользнула прочь, и сразу – никого.
Но средь пустынных адовых низин
Недолго оставался Дант один:
Вновь спутник верный около него
И сыплет золотистое пшено
Забвения – на бурое пятно.
Смеется Тень: «Взгляните, где ж оно?»
Дант опустил глаза, взглянул несмело:
Но и следов от темного пятна
Уж не было на перевязи белой:
Как новый снег теперь чиста она.
«Идем, идем! Пред нами долгий путь.
Да ничего, придем когда-нибудь!»
Они идут, бегут… «Здесь поворот, –
Сказала Тень. – Направо будет грот,
А там, сейчас же, видите, за гротом
Идет дорога новым поворотом.

Нарочно он так незаметно слажен.
А он, меж тем, довольно-таки важен.
Ведь это вход, я знаю, в Пятый Круг.
Я был и там. Но вам понятно, друг,
Там были поиски мои напрасны;
И сам я это понимал… А вдруг?..
Жалел потом. Зачем мне безучастно,
Мне, полному заботою своей,
Глядеть на эту гущу, на несчастных,
Которые всё время тонут в ней?..

Там озеро, широкое, большое,
Но не вода в нем – а сплошной елей,
Иль масло из лампадок, прегустое,
И там-то я рассматривал их всех:
Они захлебывались маслом, – тех
Изменников, смиренников, что падки
Замалчивать свой были грех,
Всё время тепля разные лампадки.
Но истина – их нынешний удел
Не может им казаться очень сладким:
Купание в холодном масле тел,
Тяжелое ворочанье в елее…
Что может быть еще, скажите, злее?
И я ушел… мне слишком больно стало, –
Оставив в масле задыхаться их…
Да, всякое случалось, всё бывало
Со мной в скитаньях адовых моих…
Но вы задумчивы. Я не могу понять
Всех ваших дум, хоть пристально смотрю.
Должно быть, я напрасно говорю,
Что мысли всякие читать умею».
– «Я так хотел бы вам их рассказать,
Мой милый спутник, только не посмею,
Уж слишком спутаны они, неясны…
О чуде, о забвении… Прекрасным
Мне кажется забвенье иногда…»
– «А я, – сказала Тень, – его не знаю,
Да не знавал и раньше никогда.
Но не жалел, что память сохраняю,
Из прошлого крупинки не теряю…
А чудо, – иль не большее, – в прощеньи?..
(Ах, Данте, вы, – ведь вы мое забвенье,
Мгновенное от боли от влеченье…
Но это в сторону я говорю,
И даже вам уже не повторю.)
Оставим это. Поскорей вперед,
Ведь  нас  нелегкая  задача  ждет».
И шли они, почти бежали, скоро.
Но в почве точно не было упора,
Так горяча, мягка была она.
«Под нами здесь пустая глубина,
Девятый Круг. Он на короткий срок.
Я был и там. Но там такая марка,
Что я и Тень – а выдержать не мог.
Едва войду – тотчас же за порог.
И для меня, для Тени, слишком жарко.
Оттуда их, по окончаньи срока,
В тот мглистый, черный океан бросают.
Они, конечно, тотчас замерзают».
– «О, как жестоко! – Дант промолвил с дрожью.
Но что это? Идем по бездорожью?»
– «Да, нет дороги. Путь не обозначен.
Был план когда-то, ныне он утрачен,
Иль отменен. А вы за мной идите,
По сторонам не очень-то глядите,
Я вижу знаки, где он сделан начерн.
А о жестокости – о ней молчите!
О ней, о здешней, вам ли спорить с нами?
Девятый Круг, и океан, – всё сами
Жильцы понатворили для себя.
И все-таки, и все-таки, любя,
Им послана надежда на прощенье.
А там, у вас…
Не путайтесь в коренья,
Ведь этак даже и упасть легко.
Здесь травы цепки. Уж недалеко».
– «А отчего, скажите, пахнет медом? –
Дант неожиданно остановился:
– Тут пустота, каким же это родом?..
Почувствовав, я сразу удивился…»
– «А для меня здесь в воздухе сирень. –
Сказала, живо обернувшись, Тень. –
Вы любите его, должно быть, – мед?»
– «О да, и запах лип в цвету…» – «Ну вот.
Поэтому и дан вам запах меда.
У этих мест известная природа,
И это знак, что мы почти у рая.
Я не был в нем, но говорят, я знаю,
Что все там слышат, что кому дороже,
И видят это, и имеют тоже».
– «Какая странность! – путаясь в траве,
Заметил Данте. – Но и как прелестно!
Нельзя придумать более чудесно!
Ну как не закружиться голове?
Не знал подобных райских я примет:
Желанью сердца каждого – ответ!
Как мне хотелось бы туда пробраться,
Но чтоб уж навсегда там и остаться!»
– «Вы можете, но только надо прежде
Вам на земле так жить и так хотеть
Лишь этого, чтоб вы могли, в надежде,
Светло и непорочно умереть.
Но бросим наши рассужденья. Вот
Я вижу арку белую ворот.
Ворота широки – но узок вход».
Дант, в восхищеньи, громко закричал:
«А розы чайные! На мед похожи!
Ворота белые я вижу тоже».
– «А старика? – спросила Тень. – Он спал?»
– «Как будто – да. Но вот, теперь проснулся
И, кажется, на нас он оглянулся».

Они, уж не спеша, пришли к воротам.
Старик поднялся грузно с камня: «Кто там?
А, эту мы уже видали штучку!
Два раза дал тебе я нахлобучку.
Скажи, ты Пустельга?» На это Тень
Лишь головой кивнула. «Знай, ноги
Не будет за Вратами Пустельги!
А это кто? – Он указал на Данта. –
Я этого еще не видел франта».

Дант, посмотрев, проговорил серьезно:
«Подумай, надо ль говорить так грозно?
Мы вместе, да… Я Дант Алигиери,
Я правнук Данта, что у вас уж был, –
Наверно, этого ты не забыл, –
А то так на слово прошу мне верить.
Он был, ушел, теперь у вас опять,
Его хочу я очень повидать.
Пусти меня и спутника вдвоем,
Мы иначе, как вместе, не войдем.
Я в первый раз пришел, она – уж в третий,
Ее уж видели вот эти дети,
Которые глядят из-за кустов,
Что вместо роз цветут теперь сиренью…
Ужели ты ее отгонишь вновь?
Не пустельга. Узнал ее я тенью,
Но имя подлинное ей – Любовь.
Открой же нам скорей. Довольно слов».
Старик лишь головою замотал
И ключ тяжелый крепче в пальцах сжал.
«Уж тут ли он? – шепнула Тень в смущеньи.
И ваше, может быть, предположенье…
Я так боюсь! Но верить всё ж хочу,
Что здесь он… Тот, которого ищу…»
Вдруг из кустов сиреневых раздался –
Из тех кустов, что ограждали рай, –
Неистовый, но очень тонкий лай.
Он визгом радостным сопровождался,
Царапаньем, и даже подвываньем.
И был он полн великим ожиданьем.
Тень вскрикнула: «Да это ведь она!
Собачка-Булька, милая моя!
Теперь мне ясно: здесь он, знаю я!
Она бы не осталась тут одна.
Она любила нас – осталась с ним,
Раз нет меня – так хоть из двух с одним.
Теперь почуяла меня, зовет…»
Старик вскочил, и мечет он и рвет:
«Да что это? Да что это такое?
Собака– здесь! Вот наважденье злое!
Откуда пес? Откуда, от кого?» –

И вдруг замолк он сразу. Отчего?
Как будто не случилось ничего,
Лишь ветер нежно шевелил кустом.
Но ветер говорить со стариком
Умел ему понятным языком.
И на слова: «Откуда этот пес?»
Прошелестел: «Его привел Христос».

«Так что ж, старик, откроешь или нет? –
Сказал Алигиери, уж суровей:
Огонь в глазах и сдвинутые брови. –
Искать ли нам здесь на любовь ответ?
Иль в этом месте не дают ответа?
Тогда скажу я, правды не скрывая,
Что нет и не было еще здесь рая.
Смотри, старик, ты не хранишь завета –
Его ты слышал сам из уст святых:
Для любящих – иль ты забыл про это? –
Все двери открываются для них!
Ты видишь, даже этот малый песик,
Что из кустов просовывает носик,
И в нем любовь. И как она светла!»
Собачка будто бы и замолчала,
И, нежным взором обменявшись с Тенью,
Глаза на старика перевела
И на него тихонько зарычала.

«Я больше убеждать тебя не буду, –
Прибавил Дант. – Но знай, что я войду,
И вместе с ней. Любовь ее зовет.
Когда же там она ее найдет,
Найдет, – кого ты знаешь! – я уйду,
Она – останется. Приду опять,
Но часа этого я не забуду.
Я ничего не смею забывать,
И слову не умею изменять».

Старик поднялся, с пояса снимая
Заветный ключ, и, медленно шагая,
Ворчал: «Гляди, наговорил-то сколько!
Уйду… приду… останется… А только
Коли беда – она уж не одна.
Как ей остаться, коли тень она?
Здесь нет теней. У каждого есть тело.
Ну, не такое, – ткнул опять на Данта, –
Как у тебя, у пришлого гиганта,
Получше, малость… А она хотела…»
– «Да замолчишь ли ты! Не рассуждай!
Забыл от старости – любовь всё может!
Она и тело даст, она поможет!»

Взглянул на Тень: совсем порозовела,
Как будто было у нее и тело.

Старик опять: «Беда с таким народом…»
– «Довольно! – крикнул Данте. – Открывай!»
Ключ зазвенел. Открылись двери в рай,
И Данта обняло его дыханье;
Дышал он цветом липовым и медом…
Они вошли…
А дале, по незнаныо,
Как встретил рай обоих, Данта с Тенью,
С какими свиделись они святыми, –
Мне надо нового ждать откровенья.
Пока ж молчу. Лишь помню, что за ними
Закрылись двери белою сиренью.

Терцины