Зинаида Гиппиус - Том 6. Живые лица

• Название: Том 6. Живые лица
• Автор: Зинаида Гиппиус
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2002
• ISBN: 5-268-00453-0, 5-268-00514-6

В шестом томе впервые издающегося Собрания сочинений классика Серебряного века Зинаиды Гиппиус (1869–1945) публикуются две книги ее воспоминаний – «Живые лица» (1925) и «Дмитрий Мережковский» (1951), последний прижизненный сборник стихов «Сияния» (1938) и стихотворения 1911–1945 гг, не вошедшие в авторские сборники.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

II

Но тут другой жилец подплыл, качаясь,
Спросил несмело, видимо стесняясь:
«Вы сверху, да? Вели вы разговор…
Я голоса людского с давних пор
Не слышу. Да и сам молчу равно
И, кажется мне, очень уж давно.
Ах, если б было здесь, у нас, хоть Время!
Молчанье же – всегда такое бремя!»

«Как для кого, – ответил Дант с улыбкой.
Уж не попали ль вы сюда ошибкой?»
– «О нет, я знаю, это всё расплаты
За все мои душевные растраты,
Как у того, кто с вами говорил.
Но у меня как будто больше сил.
Моя история совсем другая,
И схожая – однако не такая,
Которую невольно я подслушал.
Что делать, у меня такие уши».
– «Ну что же, расскажите и свою», –
Сказал лениво Дант. Он был расстроен.
Второй жилец казался беспокоен.
Но как же быть?..

«И я не утаю.
Совсем как тот, что каялся пред вами,
От вас моих ошибок и грехов.
Но разница большая между нами;
Ее увидите вы тотчас сами
Из всех моих последующих слов.
Есть общее у нас, конечно, тоже.
Ведь если б были мы совсем несхожи –
В другом бы океане я сидел,
А то в огне каком-нибудь горел.
Любил жару, но рад и океану.
Задерживать, однако, вас не стану,
И сразу вам всю правду расскажу,
За что и почему я здесь сижу.
И я – жду Времени. Но жизнь моя –
Вся, будто, цепь. И Время в ней звено.
Вот, жду его. И как хотел бы я,
Чтобы пришло, чтобы меня простило,
Чтоб не было того, что было!
Я здесь – за вечные ему проклятья,
В котором жить мне было суждено,
И ничего не пожелал и брать я
От времени, которое дано.
Я осуждал его с огнем и пылом,
Его – и всё, что только было в нем,
Мечтая о другом каком-то, милом…
Оно хотя и будет – но потом.
Я ж дерзко требовал его сейчас
И ждать не соглашался. А подчас
Я проклинал всё Время, целиком.
Ведь знал же я, однако, что оно
Не мною, а Другим сотворено,
И что его создавший не случайно
Нам, людям, Время дал, и по любви.
Я знание о том носил в крови.
Но, не смущаясь этой нежной тайной,
Я жил с негодованьем на устах.
И даже не тревожил сердца страх.
Равно я все народы ненавидел,
В их поведеньи разницы не видел,
Один лишь только признавал я – свой.
И как иначе? Это был ведь мой.
Всему, что в нем, искал я оправданья:
Войне, жестокости и окаянству,
В которое, от духа рабства, впал он.
Я говорил: ведь это от незнанья,
А всё же прав он, и в большом и малом,
Пускай мы с ним разделены пространством,
Я знаю, что он прав, как прав и я.
И я тому единственный судья.
Зато людей, что были тут же, близко,
Их всех оценивал я очень низко,
Положим, что не сразу. А вначале
Я с меркой святости к ним подходил.
Они, конечно, ей не отвечали.
И вот тогда уж я их и громил.
Я не считался, что они мне братья
И что пока еще я сам не свят,
Я сыпал едкие мои проклятья,
Их уверял, что я тому не рад,
Но зло в них чувствуется слишком ясно,
Бороться надо с ним и быть прекрасным.
Я проницателен. Мне удалось
Всё понимать и видеть всех насквозь.
Я говорил, что надо в самом корне
Зло пресекать. Что буду тем упорней
Я с ними спорить, что один я – вещий,
Они ж не понимают эти вещи.
Пожалуй, действовал я слишком смело,
Да не всегда, быть может, и умело…
Но возражений сердце не терпело.

Сказал один какой-то: „Он жесток“.
– „Так что ж такое? Это не порок, –
Ответил быстро я. – Жесток наш век,
Жестоким должен быть и человек“.
Однако собеседник не унялся
(Впервые, кажется, такой попался!)
И говорит: «Ну, это дело ваше,
Не всем нам пить из той же общей чаши.
Вам – ваше слово обличенья любо,
Мне ж кажутся слова такие грубы.
Другие я люблю в их тишине:
„Кто будет кроток сердцем и смирен…“»»
Я закричал тогда: «Смиренье – плен!

Я творчески хочу любить и жить!
А можно ли в смирении – творить?»
Тут собеседник мой пожал плечами
И отошел. С улыбкою невольной
Ушел и я, победою довольный.
На этом кончился и спор меж нами.
Но слушайте: признаюсь в первый раз
И говорю лишь только вам, для вас, –
Жесток я не был. Был, скорее, груб.
Особо с тем, кто – видел я – не глуп,
Кто даже не вступал со мною в спор,
Глядел лишь молча на меня в упор,
Чуть улыбался и – не соглашался.
О, с эдаким я вовсе распускался,
И резкостям, и грубостям моим
Уж никакого не было предела.
Но сколько я потом ни бился с ним,
И резкости не улучшали дела.

О том «смиренном» спорщике моем
Я скоро позабыл. И лишь потом
Раздумался я как-то о смиреньи.
О творчестве своем и назначеньи.
Мне всё хотелось допытаться – кто я?
Пророк ли я, иль попросту поэт?
А может, вместе, – то я и другое?
На это надо ж дать себе ответ.
Иль даром мне дано повсюду видеть
Одно ужасное, одно худое,
И обличать везде начатки зла?
Недаром и дано их ненавидеть.
Средь них моя дорога пролегла,
В борьбе я должен вырывать их корни
И чем бороться буду злей, упорней…
Но тут другая мысль вступала: как?
Оружием любви! – я утверждал нередко.
Однако, сам боролся и не так:
Ведь не всегда оружье это метко.
Я о любви говаривал так много!
Не любящих судил особо – строго.
Любил ли сам? Как дать себе ответ?
Казалось – да. А может быть, и нет.
Но очень много о любви мечтал.
Мечтал, что близок час, – его я ждал, –
Когда заветный этот час придет,
А он не может не прийти! – и вот
Я встречусь с той, которую любить
Мне суждено любовью совершенной,
Единственной, святой и неизменной.
Пока же лучше без любви прожить,
Не жалуясь, что и от той далек,
Что издавна в подруги мне дана,
Пусть любит с верностью меня она,
Но что же делать? С ней я одинок.
Ей не нужны мои живые речи,
Не слушает она моих поэм…
Нет, буду ждать иной и новой встречи,
Когда уж полюблю – совсем.
Понравилась однажды мне другая.
Я тоже ей понравился тогда.
Мое влеченье – чисто, как всегда
(Уж если добродетелью какой
Мне похваляться – это чистотой),
Но всё ж, влеченье от себя скрывая,
Решил я думать, что ее – спасаю,
Что только ради этого спасенья
И в ней начатков добрых утвержденья,
Ее любовь к себе и принимаю.
Но сам я полюбить ее не мог.
Хоть думалось порою: не она ль?
И вижу – нет. И вновь смотрю я вдаль…
Так я и оставался одинок.
Но правду ежели сказать – я им,
Вот этим одиночеством моим,
Совсем не очень даже тяготился:
Скорее, в глубине души, гордился.
Святые жили же одни в пустыне
И не считали, при своем смиреньи,
Что это – одиночество гордыни
Иль, вообще, что это некий грех,
Но каждый, вероятно, в ощущеньи
Считал себя, – как я же – лучше всех.

Совсем не понимал я слова «друг».
Кто мог мне другом быть из тех, вокруг?
Я обличал их, я боролся с каждым,
И к дружбе с ними не имел и жажды.
Был, впрочем, случай… Только я не знаю,
Сумею ль это рассказать я вам?
Дружил я раз… И друг мой, не скрываю,
Вначале был мне – вроде как я сам.
И хоть природно не были мы схожи,
О Главном думали одно и то же.
Но я считал себя всегда в движеньи.
Каком, куда же? Думалось – вперед,
К чему-то новому! Но кто меня поймет?
Не понимал я сам. Притом забвенье
Того, что в прошлом, у меня тогда
В душе так искренно и полно было,
Как будто не случалось никогда.
Еще я помнил, что меня касалось,
Но что моих касалось отношений
С ним, с этим другом, – сразу забывалось.
Должно быть, это враг мой, – Время, – мстило,
Легко из памяти моей стирая
Всё, что хотело, и меня толкая
Прочь от людей. Но вовсе не вперед,
А лишь за ту неверную черту,
Туда, в крутящуюся пустоту,
Где мы теряем прошлого оплот,
Где всё исполнено противоречий,
И где меняется всё каждый час…
А уж о верности – там нет и речи…
Однако, вижу, – я запутал вас.
Но подождите, это ничего.
И для меня тут многое туманно,
Уж очень вышло с этим другом странно.
Ведь знал же я давно, что у него, –
В душе и сердце друга моего, –
Всё было мне – как раз наоборот:
Он по своей природе верен был,
И в памяти всё прошлое хранил…
Но я и это вдруг о нем забыл,
И сделался он для меня – не тот.

Я уж жалел, что был с ним откровенен,
Хоть он и оставался неизменен.
Ну, словом, наступили дни иные,
И стал он для меня – как все другие.
Я убедил себя, что он совсем
Застыл в недвижности. А между тем
Он должен бы, как я, вперед стремиться,
Чтобы творить… Я начал даже злиться.
И как других я прежде обличал
И мерку святости к ним прилагал,
Так начал я и к другу относиться…
Коль он как все – того ж, мол, и достоин.
Лишь я один совсем иначе скроен.
Так дружба наша и сошла на нет.
Во мне едва ее остался след.
Он, думаю, меня не забывает,
Да ведь ему и Время не мешает,
Оно над ним совсем не знает власти.
А я… Да разве сам я очень рад?
И чем, скажите, тут я виноват?
Не разорваться ж для него на части!
Но о любви он больше понимал,
Чем понимал и знал о ней тогда я.
Я проповедовал любовь к Тому,
О Ком мы с другом столько говорили.
Я утверждал, что всё отдам Ему,
И думал, что люблю Его… Не зная,
Что ведь Любовь… она совсем как боль:
Уж если есть – о ней не забываешь.
Тебя живит она и ест, как соль.
Ее ни с чем иным и не смешаешь.
Но, кажется, я понял – здесь, не там! –
Как обижал я Время и Того,
Кто в дальний мир, на свет, послал меня,
Послал не для судящего огня,
Не для боренья с волею Его…
В меня любви Он искру заложил,
Любви, которою Он сам любил,
Во дни, когда был в мире, между нами.
Я искру не разжег в святое пламя…
Но если сделать это я не мог,
То почему же Он мне не помог?
И вот, я здесь…

Но кончил я рассказ.
Боюсь, что очень утомил он вас.
Я знаю, – приблизительно, конечно, –
Какой вы можете мне дать ответ.
Соседу моему – с каким укором,
И как жестоко, – вы сказали «нет».
Но я другой. Так будьте же сердечней,
Не убивайте вашим приговором,
Я сам к себе достаточно суров,
И тяжек здешний каменный покров.
Здесь сидя молча, и один, во мгле,
Значение проступков на земле
Я, может быть, преувеличил сам…
Зачем же нужно делать это – вам?
Подумайте: а если я поверю?
Перенесу ль последнюю потерю –
Последнюю надежду – на прощенье?
А это всё единой цепи звенья…»
Дант слушал океанца, стиснув губы,
Потом сказал ему, немножко грубо:
«Мой милый друг, напрасны просьбы эти.
Еще не лгал я никому на свете.
Ужель вам первому, в аду, солгу?
Коль не желаешь слушать – так не слушай,
Закрой свои всеслышащие уши,
Но правды не сказать я не могу.
Ведь ты еще не понял ничего!
Ты слово повторяешь: „Я обидел
Того иль тех, но зло я ненавидел…“
Ты обижал – а знаешь ли, Кого?
И слова понимаешь ли значенье?
Нет, цепь твоя цела, все целы звенья…
Когда кого-нибудь мы обижаем,
На свете мы страданье умножаем,
И тем еще страдание Того,
Кто до сих пор страдает – за тебя.
Когда обиженный ребенок плачет,
Ты знаешь ли, скажи, что это значит?
Его обидел ты – и для себя.
А ты Иного обижал – тем паче.
Подумай сам: могу ли не сказать я,
Как это всё, – твой холод и проклятья,
На души неповинные легло?
Иль ты не ведал, как им тяжело?
Нет, не сурово это искупленье
Твоих неисчислимых преступлений,
Оставивших зловещие следы
На душах многих… Да и на твоей.
Еще не понял ты своей беды:
Черна вода, а всё же и под ней
Не угасает твой огонь не жгущий, –
Ожесточающий сердца живущих.
Ты не дошел до своего предела,
Тебе осталось здесь немало дела,
Ты – с лаской вспоминаешь о себе;
О прошлой жизни, о своей борьбе
Ты говорил почти что с умиленьем…
И тут же всё мечтаешь о прощеньи.
Не верю, чтоб душа твоя посмела
Отречься, отойти от всех надежд, –
Последних человеческих одежд, –
А ведь должна! Ее прямое дело –
Всего совлечься, до пылинки снять,
И быть готовой вечно умирать.
А к жалости напрасно не зови:
В тебе самом ее немало было,
Не жалости одной, но и любви.
Но на земле, такой тебе постылой,
Кого ты истинно жалел – любя?
Вся жизнь твоя – лишь самолюбованье,
Вся жизнь твоя – великое страданье,
Но не твое страданье, а Того…»

Тут, Данта не дослушав, собеседник,
Вскочив на кучу, бросился стремглав
Во встречную, высокую волну,
И с криками: «Не прав! Да, я не прав!»
Тотчас же погрузился в глубину.
Дант проворчал: «Ну что за привередник!
Не вынырнет ли он? Я подожду.
Нехорошо же, если так уйду».

Тот вынырнул, крича свое: «Не прав!
Не надо мне прощения! Клянусь,
К себе я прежнему не возвращусь!
Прощений не хочу, боюсь, боюсь!»

А Данте рад. Ведь сердце-то не камень.
Заслышав искренность какую-то и пламень
В далеком голосе, он крикнул вслед:
«Не бойся! Он простит! Он всё прощает!»

Прислушался: что ж он? Ответа нет.
Волна вернулась: нет его в волне.
Опять прислушался: не отвечает.
Еще волна – лишь пена на гребне.
«Остался, очевидно, в глубине, –
Дант бормотал. – Я слишком резок был,
Меня как будто он же заразил,
И принялся и я за обличенье…
Ну нет, благодарю, мое почтенье!
Пожалуй, первый-то куда похуже,
Чем этот… Был же с тем я мил?..
Какая тьма, однако… Да и лужи.
Тут самому себе не будешь рад.
Да, поживи-ка в эдакой стране!»

Опять волна. Он отступил назад
И прислонился к каменной стене,
Напрасно в темноту вперяя взор…

Сердился на себя за разговор.

III