Михаил Рабинович - Записки советского интеллектуала

• Название: Записки советского интеллектуала
• Автор: Михаил Рабинович
• Издательство: Новое литературное обозрение; Международный исследовательский центр российского и восточноевропейского еврейства
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2005
• ISBN: 5-86793-054-8

Михаил Григорьевич Рабинович (1916–2000) — известный археолог и этнограф. Публикуемые воспоминания, в которых неразрывно переплетаются лирика и юмор, отражают различные этапы жизни страны и его жизни: учеба в горно-химическом техникуме, работа мастером на руднике в годы индустриализации, учеба на историческом факультете МГУ, военная Москва, руководство раскопками в Зарядье и в Кремле, кампания борьбы с «космополитизмом», работа в Музее истории и реконструкции Москвы и в Институте этнографии. Перед читателем проходят родственники и друзья автора, известные писатели и ученые (В. Каверин, Е. Дорош, А. В. Арциховский, М. Н. Тихомиров, С. Д. Сказкин, М. Я. Гефтер и др.).

---

Надо сказать, что в чем-то это и помогало отстоять и сохранить книги. Так, разве решился бы я ответить на угрозу генерала начальника академии выбросить книги ИФЛИ утверждением, что слышал, что так поступают фашисты, но уверен, что советский военачальник такого приказа не даст, не будь этой уверенности, что дело мое правое? Или решился бы через голову ректора и Наркомпроса обратиться в МОГЭС?

По молодости лет я бывал иногда без надобности суров, непреклонен, как теперь вижу — даже жесток. У меня не было административного опыта. Конечно, я глубоко уважал старых библиотекарей, старался делать для них, что мог (например, защитить от разного рода физических работ вне библиотеки). Но далеко не всегда понимал их нужды и переживания. Когда старая Ингерман устроилась в какую-то ведомственную библиотеку, где условия были полегче, ни за что не хотел ее отпустить — опять же во имя книг.

— Мальчишка вы! — сказал мне пожилой сотрудник, пришедший с ходатайством от той библиотеки. И он был совершенно прав.

Дежурства еще продолжались, но налетов не было, и мы были вынуждены даже два раза провести учения: гасить воображаемые бомбы, прокладывать ствол для тушения воображаемого пожара (слава богу, настоящего пожара не допустили ни разу), чтобы команда не разучилась. И у меня не хватало такта освободить пожилых сотрудниц хотя бы от входящих в программу учений строевых занятий.

Вот во время дежурств, проходивших уже не в подвале и, как правило, без тревоги, и начал я снова писать, благо можно было заказывать книги из нашего богатого книгохранилища и работать в директорском кабинете. Еще в апреле 1942 года удалось сделать на сессии, посвященной 700-летию Ледового побоища, доклад о новгородском войске. Кажется, на меня обратили внимание и в готовящейся «Истории русского военного искусства» поручили написать целых две главы. Книга эта не вышла в свет, но доведена до сигнального экземпляра, на который я встречаю и сейчас ссылки[118]. Даже журнал «Военная мысль» заказал мне статью об Александре Невском (тогда как раз учредили и его орден)[119].

С этим связана и первая дискриминация. Как-то осенью в моем кабинете появился молодой (хотя и старше меня) человек чрезвычайно семитической внешности: курчавые волосы, горбатый нос, глаза навыкате. Притом он был красив и обходителен.

— Я из редакции «Военной мысли». Тут у нас ваша статья…

— Как раз недавно я говорил с вашим редактором и теперь учел все его замечания.

— Да, конечно… нас не это смущает… видите ли, ваша фамилия…

— Кого может смущать честная еврейская фамилия? — я еще шутил.

А ему, видимо, было не до шуток.

— У меня самого такая же. Позвольте представиться: Юдович…

Да, это был Юдович, тогда еще шахматный мастер, «в миру» же — сотрудник «Военной мысли». Потом мы встречались в шахматном клубе.

— Видите ли, тут новые ордена… и такая фамилия, как у нас с вами, не совсем удобна…

Нет, я решительно ничего не мог понять. До этого дня никто из соотечественников не говорил мне, что еврей — это плохо. А тут, чтобы сказать эту гадость, подослали еврея. Просто диккенсовская ситуация.

— Редакция знала, как моя фамилия, когда заказывала статью?

— Да, конечно. Но…

— Можете не печатать, но гонорар вы обязаны уплатить.

— Ах, да не в этом дело. Мы заплатим. Хорошо заплатим. Но сроки… номер уже набран… Мы вас очень просим подписаться псевдонимом. Каким угодно.

— Не вижу надобности.

— Прошу вас, не отказывайтесь сейчас, подумайте. Мы вам еще позвоним.

Позвонил, конечно, уже его начальник. И не только мне.

— Да брось ты. Не вламывайся в амбицию. Лучше посмеемся над ними, — сказал мне Альберт Кинкулькин. — Ведь в твоей фамилии «ич» — как раз славянская приставка. Ее-то и отбрось. Оставь «Рабинов».

Эта идея показалась мне забавной. Статья так и вышла. Но, увы, это был не последний псевдоним, который придумал для меня Альберт. Другой он придумал почти через десять лет, в такой ситуации, когда никому уже в голову не приходило смеяться.

Зима 43-го была легче предыдущей. Немцы не стояли под Москвой, не могли посылать на нее самолеты. Жизнь города, а с ним и университета налаживалась. Шли занятия. Поговаривали о реэвакуации тех, кто был теперь уже не в Ашхабаде, а в Свердловске.

Но внутренний климат резко испортился. Нагрянула комиссия из высоких инстанций. Очень неодобрительно отнеслась к ректору. Похоже, что таково было задание. Орлов, с которым я успел уже подружиться, был то в отъезде, то занят, то болен. Замещал его Юдинцев — декан биофака, маленький, лысый, окающий. У меня с ним как-то сразу не заладилось. С чем ни обращаюсь — отказ. Манеры у нового начальника резкие и какие-то некультурные. Тыкает, например. Может быть, это мне не понравилось или вообще трудно было после обаятельного и доброжелательного Орлова? Потом, лет через шесть, Юдинцев проявил себя очень хорошо. Вместе с профессорами своего факультета он подписал письмо, направленное против Лысенки. И разделил их судьбу — был уволен за вейсманизм-морганизм. Тогда о нем говорили, что другие-то, может быть, и в самом деле менделисты. Но Юдинцев… Спроси его даже под страхом смерти: кто такой Вейсман? Кто Морган? Он же не знает.

В 42-м до всего этого было еще далеко. Юдинцев не бунтовал, а послушно и, по-моему, убежденно изживал все, что насадил Орлов. Поэтому и ко мне так отнесся, что меня ведь тоже насадил Орлов. К тому же, по его мнению, я был слишком молод — и тут он, вероятно, был совершенно прав.

Настал день, когда Юдинцев обратился к своим обязанностям декана, Орлов был смещен, и к нам вернулся… Бутягин! Как будто и не было того позорного бегства!

Тут же появилась из эвакуации и директор библиотеки Анна Ивановна Кудрявцева — маленькая, утомленная, но решительная женщина. Она произвела на меня хорошее впечатление, и до конца ее дней у нас были вполне корректные отношения. Сотрудники отнеслись к возвращению Кудрявцевой, как к еще одному знаку, что война (по крайней мере — непосредственная опасность) от нас отдаляется, работа и жизнь налаживаются и скоро будет во всем порядок. И каждый радовался по-своему.

— Ты не бойся, Коля, — говорил наш пожилой завхоз Александров молодому заместителю директора по хоз. части Пушкину. — Разве не видишь, она приехала совсем голодная? Значит, будет стараться устроиться получше. Тут нам с тобой и лафа.

— Вот увидите, я опять буду главным библиотекарем, а вас переведут обратно в старшие, — говорила Симукова Окуневой.

У всякого свои надежды, как в каждом порядочном учреждении хоть бы и мирного времени. Мне, признаться, это было немного обидно: я так старался сделать все, как лучше, что, наверное, не замечал внутренних течений. Врагов в библиотеке, казалось, не имел. И вот на тебе: многие мечтают, чтобы я ушел. Когда-то, в начале нашей работы, мне казалось естественным, чтобы Кудрявцева вернулась, а я остался ее заместителем. Не похоже, чтобы кто-нибудь этого хотел.

Бродя по нашему палисаднику, я советовался с Павчинской:

— Как мне поступить? Я полюбил библиотеку, и жаль с ней расстаться.

— Знаете, я думаю, что это все же не ваша дорога. Идите в науку. Вы так ею увлечены.

Так я и сделал, хоть положение мое было сложным: уходя в библиотеку, я договорился, что не буду исключен из штата истфака. И остался ассистентом кафедры археологии. Но потом потребовалось занять штатную должность директора. Библиотека поглощала все время, и ассистентской нагрузки я нести не мог. К моменту моего освобождения на кафедре должности не оказалось.

— Мы можем зачислить вас в аспирантуру, Миша, — сказал Сергей Данилович Сказкин. И я стал аспирантом кафедры археологии. Кандидатские экзамены сдал, еще работая в библиотеке. Оставалась диссертация — моя старая тема «Новгородское войско». Ввиду ее сложности мне назначили не одного, а двух руководителей — Арциховского и Тихомирова (случай, наверное, единственный в практике Министерства просвещения).

Когда именно наркоматы стали министерствами, чтобы народные комиссары могли назваться министрами, я в точности не помню[120]. Кажется, назначал меня еще нарком Потемкин, а когда я освободился, то был уже в ведении министерства.

Итак, я пошел в министерство, чтобы сообщить, что я уже больше не директор. В отделе библиотек, кажется, не любили Кудрявцеву и дали мне понять, что если я захочу, они будут настаивать, чтобы оставить директором меня (библиотека была двойного подчинения — в отделе вузов и в отделе библиотек). Теперь я понимаю, как странно было такое предложение, если учесть рассказанный выше случай с Юдовичем. Но я и без этого решил не оставаться.

— Ну, раз не хотите, мы вас направим в Ленинскую библиотеку.

Меня уже считали ценным библиотечным кадром. Вот, оказывается, как.

Мной распоряжался зам. министра Гавриленко.